…Преподавая впоследствии, на протяжении нескольких лет, историю в вечерней школе (профессиональным учителем я так и не стал), я старательно избегал ориентироваться на зубрил и всезнаек, а ведь так заманчиво было быстренько доказать всем на свете и себе самому в первую очередь: мои объяснения логичны, разумны, доходчивы — их же схватывают на лету… И все же, каюсь, проверять усвоение материала по вечно отстающим, и даже по устойчивым «середнякам», вроде меня самого когда-то, у меня далеко не всегда хватало сил и терпения…
Единственное, за что мне отчасти прощалось явное несоответствие моих способностей моей старательности и моим отметкам было то, что я, как правило, говорил в классе правду — во всяком случае, в том, что касалось лично меня. Врать-то я умел, конечно, но в школе — не любил. Слишком уж много шансов было попасться во лжи на глазах всего класса. Берет, к примеру, учитель тебя «на вилку» излюбленным вопросиком — урок приготовил? Дурацкое же положение: скажешь, приготовил — могут и не спросить, тогда сойдет, но могут и вызвать, и тогда… Лучше не мелочиться. Практика показывала, что отметки в итоге получались ничуть не хуже: учителя обожают «откровенные признания», каждый считает исповедь «только ему» своей педагогической заслугой…
На этой позиции меня особенно прочно поддерживали занятия физкультурой. В спорте ведь иначе никак и нельзя, ловчить — бессмысленно, обмануть — невозможно, что не отработано на снаряде, то словом не докажешь. А раз я такой тут, в спортзале, я уж останусь таким и на остальных уроках… Подобная прямолинейность, к добру, ли, нет ли, тоже была мне свойственна, и не только в школе — отчасти унаследована от интеллигентов-родителей, отчасти, я думаю, связана с личным примером няни, всегда и всюду державшейся одинаково.
Мой интерес к спорту прорезался тоже не сразу, поначалу я был слаб, надо мной смеялись — стыдно сказать, я не мог ни разу подтянуться, держась за турник «от себя», как полагается. Но постепенно я окреп, перестал дичиться и полюбил атмосферу спортивных залов и даже раздевалок, где ребята, натягивая спортивную форму, переставали вдруг делиться на шпану и гогочек, отличников и второгодников, любимчиков и суровых правдолюбцев, забывали, что надо корчить из себя невесть что, и становились самими собой, где маленькие снобы вместе с шикарными модными штанами — «клешами» и «оксфордами» — отбрасывали свое не слишком зубастое пока еще пижонство.
Здесь все были равны, для всех была единственная мера: на что хватило силенок, или азарта, или таланта — то и получай. И никаких шпаргалок, между прочим, никаких там записочек или телефонных звонков. Здесь дружно болели за «своих», и острый запах пота, всосанный стенами, кожаными матами, скамейками, самим полом, не только не мешал зрителям любовно почитать победителей, сегодня, как и всегда, выложившихся до конца, но, казалось, настраивал участников борьбы на особо бескомпромиссную схватку.
Войдя в спортзал и переодевшись, я отключался от не слишком уютного внешнего мира с его разнонаправленными векторами, так и норовящими сбить человека с толку. На час, на два я настраивался на одну совершенно определенную, надежную волну. На Игру, вмещавшую множество оттенков и категорий моего душевного состояния — взаимовыручка, самоотверженность, демонстрация ловкости перед теми — перед той? — кому эту ловкость надлежало заметить и оценить, умение с достоинством перенести горечь поражения, скромно — радость победы… Потерпеть поражение здесь было стыдно; не то, что получить двойку на уроке — двойкой можно было и бравировать: такое поражение служило мощным, кое для кого — единственным стимулом к самоусовершенствованию.
К тому же здесь всегда присутствовал человек, совершенство олицетворявший, — тренер. Как много сил надо потратить любому другому учителю, как много гражданского мужества приходится ему иногда проявить, чтобы ученик поверил в него. А учителю физкультуры достаточно проделать безукоризненно какое-нибудь сложное упражнение, и ты готов считать его чуть ли не сверхчеловеком — особенно если тебе самому упражнение никак не дается: в душе ты автоматически проецируешь спортивные высоты, достигнутые его телом, на возможности этого человека во всех областях.
Только тренер может помочь достичь того или иного несомненно важного рубежа; не просто разобраться в очередной теореме — подумаешь, одной больше, одной меньше, — а прочно зафиксировать некое у м е н и е, навсегда, на всю жизнь.
…Летом, в пионерском лагере, физрук сказал мне:
— Плыви, Вася, на ту сторону.
— Я почти не умею плавать… — пробовал я возразить; чтобы попасть на тот берег реки, нужно было проплыть метров пятьдесят.
— Плыви, плыви, я поплыву следом.
Что оставалось делать? Привыкнув слепо доверять тренеру, я послушно кинулся в воду. Он действительно все время плыл рядом, немного позади.
Доплыл я спокойно, не напрягаясь, а обратно добирался уже один — тренер лишь следил за мной с берега.
Так я «научился плавать» — давно умел, в сущности, только сомневался в своих силах; вдохнув в меня уверенность, тренер все поставил на место…
А как в ы г л я д е л и завзятые спортсмены — те же тренеры или ребята постарше — загляденье! Их сдержанно двигавшиеся, мускулистые, стройные тела вселяли зависть. Их мужественные, спокойные — от сознания силы — лица располагали к себе. Самая помятая курточка сидела на них так ловко, как ни один самый праздничный наряд никогда не сидел на мне…
Вот они, мои тогдашние кумиры, тем более прочные, что других я не искал, ибо никакими «внешкольными» делами, кроме спорта, не увлекался. Ни становившиеся массовыми шахматы, ни фотолюбительство, ни авиамоделирование, ни радиотехника — ничто не могло завладеть моим вниманием. Все мое свободное время, весь излишек моих духовных сил поглощали книги.
Мне ничего не стоило запросто пропустить целый день школьных уроков — став постарше, конечно, классе в пятом, в шестом, — гулять по городу или просидеть три сеанса подряд в кино (днем залы были полупустыми, и билетеры не выгоняли нас, особенно если тихонько сидеть где-нибудь в уголке), но чтобы я пропустил тренировку по волейболу, такого со мной случиться не могло, хотя особенных достижений у меня не было и тут.
С ребятами в классе я держался ровно, кого-то обожал, не проявляя этого, кого-то так же скрыто недолюбливал. Я был стеснителен и не умел еще скрывать этого под напускной бравадой. От робости, от неуверенности в том, что мое общество окажется желанным для тех, кому я особенно симпатизировал, я замыкался в себе. Кое-кто на этом основании считал меня гордецом, другие понимали, в чем дело. Один из самых проницательных моих товарищей подарил мне однажды свою фотокарточку с надписью: «Человеку с сердцем Ленского и видом Мефистофеля», и я долго не знал, радоваться мне или печалиться. Хорошо было ему писать такие замысловатые посвящения, его не волновало, приятно кому-то его общество или нет: он считал, что сама постановка вопроса в корне неверна, что́ еще за телячьи нежности такие… Для меня же явиться без приглашения к кому-нибудь даже из давних приятелей было невозможным, что многих удивляло. А я, в свою очередь, никак не мог себя заставить сочувствовать некоторым литературным героям, хотя им сочувствовать явно следовало бы из-за их трагической судьбы. Не мог только потому, что авторы, наряду со многими тонко и точно подмеченными качествами, наделяли их и решительно неприемлемой для меня назойливостью. Вертеру, например, или Ромашову из купринского «Поединка», — бедняга каждый вечер являлся к Николаевым, зная, что это странно, тягостно для хозяев, что он смешон, наконец. А тут еще эта дуэль…
Перечитывая «Поединок» после войны, я лучше понял замысел Куприна — разумом, не сердцем, — мне стало жаль его героя, но сочувствовать бедняге, несмотря на его гибель, я не могу и сейчас.
Особенно стеснителен был я с нравившимися мне девочками — они и вообще-то взрослее нас, а я был младше всех ребят. Месяцами мог я таиться, с тоской отмечать, как моих избранниц на глазах «уводили» другие, а объясниться был неспособен. В седьмом классе меня и моего закадычного дружка, будущего военного летчика, Борьку Ракова угораздило «страстно влюбиться» в одну девочку по имени Роза. Мы долго терзались, переживая страшный конфликт между дружбой и любовью, потом Борька призвал меня к решительным действиям. После уроков мы загнали бедную Розу в конец коридора и потребовали от нее — выбрать; один я на что-либо подобное в жизни бы не решился.
Роза превратилась в пунцовую, долго возмущалась нашим поведением, а потом с криком «Позвоните мне оба вечером!» вырвалась и убежала. Мы с Борькой поклялись друг другу, что, каков бы ни был ее выбор, он не нарушит нашей дружбы, и тоже разошлись по домам.
Вечером, возвращаясь с урока немецкого, я, ни жив ни мертв, вошел в будку телефона-автомата на площади у Петропавловской крепости и набрал номер ее телефона. Подошел отец, я попросил Розу.
— Роза, это я.
Молчание.
— Это я, Вася…
Шорох в трубке от прерывистого дыхания. Потом вдруг:
— Так вот, будешь ты…
И — короткие гудки, или как тогда разъединяли, уж и не помню.
Радости моей не было границ, домой летел стрелой, весь вечер, изумляя мать, ласкался к ней, жить было светло, перспектива была ясной. Назавтра я первым делом крепко стиснул Борькину лапу — специально пришел пораньше, уговор мы сдержали, а как же! — но что делать с Розой, толком не знал. Гуляли мы с ней по вечерам, на каток ходили, в кино, на балете были, причем я, следуя некоему сумбурному представлению о том, как полагается вести себя «влюбленному», настоял на том, чтобы ехать в театр на такси, что Розу ошарашило, ибо такси было тогда не средством передвижения, а несомненной роскошью. Потом нас пригласили вместе на чей-то день рождения, и там оказалась одна девочка из другой школы с потрясающе длинными ногами, и… Роза давно забыла меня, я — ее, а эти ее слова запомнились.
Да что и говорить, такси было из ряду вон, нормой нашей тогдашней жизни была скромность. Каждое поколение не прочь прихвастнуть чем-нибудь в этом роде, могут мне заметить, так оно, вероятно, и есть, но у нас практически не было никаких возможностей развернуться. Если сейчас детки чуть ли не с детского сада стремятся в ы д е л и т ь с я своей одеждой, — среди нас, в массе, господствовала обратная тенденция: быть как все, по внешнему виду. Выделиться мы старались