тоже была первой дамой в округе, по всем статьям первой, не только по внешности.
Неизвестно, каким был бы финал этих «чаепитий», подозреваю, что на мою долю мог выпасть крест, неизмеримо более тяжкий, но однажды днем передо мной возник сослуживец Евдокии Петровны и вручил мне — в собственные руки велела, в собственные — короткое, но выразительное письмо, содержавшее просьбу как можно быстрее к ней приехать. Надо срочно поговорить: слово «срочно» подчеркнуто.
Случилось это первого или второго ноября. Я был не из тех, кто впадает в панику, получив такое письмо, считает себя обязанным, лопни-тресни, мчаться по первому вызову, но и не из тех, кто уклоняется, остается глухим к призыву женщины. Тем более я, в общем-то, хорошо к Евдокии Петровне относился, да и она вела себя просто и искренне как будто, что мне всегда нравилось в женщинах. Я вспомнил уютный домик и наши долгие и совсем не скучные ночи, подумал, что неплохо было бы встряхнуться и съездить туда денька на два — скажем, на ноябрьские праздники.
Ехать, правда, было далековато — километров двести с очень приличным гаком, но по дальневосточным масштабам это не расстояние, тем более попутные машины ходили в ту сторону постоянно, а для меня езда на перекладных была делом привычным. В том, что комбат накинет мне к праздникам денек на дорогу, я не сомневался.
Сразу сообразил: ехать надо в ночь, тогда можно рассчитывать к вечеру следующего дня до нее добраться.
Сказано — сделано. Высчитал, прикинул, договорился с начальством, собрался. Глафире сказал: командировка.
Пятого ноября, к вечеру, в нужном мне направлении шли три «студебеккера», везли трофейную муку военнопленным японцам, расквартированным где-то в том районе, куда мне нужно было попасть.
Сперва я попытался договориться с шофером машины, стоявшей в колонне второй, — других водителей не было на месте. Молодой парень заломил цену совершенно невозможную, у меня таких денег не было. Потом подошел водитель первого грузовика, этот о деньгах говорить вообще не стал: глянул на погоны младшего лейтенанта, едва видневшиеся из-под воротника полушубка, и кивнул головой, как бы приглашая лезть в кузов.
Вскоре тронулись. Нагружены были «студебеккеры» одинаково: небольшие тонкие мешочки с мукой килограмма по три, или сколько там по японским мерам, были уложены так, что верхний ряд их приходился вровень с бортами машин.
Поверх телогрейки, полушубка и крепко завязанной шапки-ушанки я накинул еще плащ-палатку и сел в первой машине спиной вперед, к ветру, слегка привалясь к кабине. Ко мне приткнулся какой-то старик, ехавший навестить дочь, — вдвоем теплее.
Мчались с ветерком. Вскоре основная часть пассажиров сошла, а остальные, вместе с шоферами, забежали в какой-то непонятный дом согреться — зима в том году намечалась ранняя, ветер был ледяной. И тут одна из попутчиц поднесла водителям по стопочке. Я обратил внимание на то, что и наш водитель, и шофер третьей машины только пригубили; лишь молодой парень, с которым мы не сторговались, лихо выцедил все.
Двинулись дальше. Стемнело. На безоблачном небе взошла луна, и плотно припорошенная дорога стала видна очень отчетливо.
Вскоре начался очередной подъем, потом спуск, длинный, метров в четыреста, и совершенно прямой; в самом низу дорога круто сворачивала, а вскоре за поворотом выходила на деревянный мостик через речку или ручей, засыпанный глубоким снегом.
Бензин в то время ценился чуть ли не дороже спирта, его экономили, как могли, и шоферы, конечно же, спускались с перевала выключив моторы. На спуске они легонько притормаживали; снежная дорога — всегда скользкая дорога.
Владей я хоть немного кистью, я легко мог бы и сейчас, через столько лет, нарисовать эту картину: черное небо, залитая лунным светом безмолвная снежная пустыня, длиннейший спуск с горы и беззвучно (как это нарисовать?) летящие вниз три машины, тоже темные, без огней; свет луны был так ярок, что его вполне хватало.
Вот первая машина, та, что была подо мной, закончила спуск, плавно взяла поворот и, все еще с выключенным мотором, стала приближаться к мостику. В это время второй «студебеккер», разогнавшийся шибче и поэтому резвее взявший поворот, стал нас нагонять.
Боясь, очевидно, резко тормозить, шофер второй машины решил объехать товарища. Ширина дороги позволяла сделать это, но он не сумел соотнести свой маневр и, главное, свою скорость с тем, что у мостика дорога немного сужалась.
Водитель нашей машины, никак не предполагая, что товарищ, более ста километров не нарушавший строя, захочет вдруг его обогнать, и спокойно беседуя с сидевшей в кабине пассажиркой, у самого мостика, не взглянув в зеркало заднего вида, взял чуточку влево: на дороге был ухаб.
Этого оказалось достаточно.
Дальнейшее разыгралось в двух-трех метрах от меня, на фоне все того же застывшего безмолвия. Увидев перед собой задний борт первой машины, водитель второго грузовика вынужден был тоже принять влево, — затормозить при таком разгоне он уже точно не мог.
И тут тишина забайкальской степи была нарушена. С треском смяв бампером деревянные перильца моста, «студебеккер» повис на секунду левыми колесами в воздухе, затем очень резко, весь разом, перевернулся и, колесами кверху, ухнул вниз.
К счастью, на остановке сошла единственная пассажирка, находившаяся в кузове этой машины; только рядом с шофером, в кабине, сидела женщина, угощавшая водителей водкой.
Охнув, я застучал по кабине. «Студебеккер» пробежал еще метров тридцать и остановился. Подошел, так же беззвучно, третий.
Проваливаясь в снегу, мы кинулись под откос. Грузовик лежал как на перине, ровно и спокойно. Ни звука, ни движения.
Кто-то стал разгребать снег руками, кто-то кинулся назад, за лопатами. Как смогли быстро, мы откопали их.
Глубокий снег и плотный груз в высоком кузове сохранили шоферу и его спутнице жизнь: кабина «студебеккера» смялась в лепешку, но только до уровня кузова. Обе жертвы собственного безрассудства лежали внутри вниз головами, скорчившись, как младенцы в утробе матери. Они были без сознания.
Самое трудное заключалось в том, чтобы поскорее открыть заклинившиеся дверцы и вытащить людей из кабины. Дальше все пошло на удивление быстро. Пострадавших привели в чувство. Специальными тросами и лебедками, укрепленными впереди, на раме «студебеккера», две остальные машины сперва перевернули своего собрата, затем вытащили на дорогу.
Кузов разлетелся в щепы, от груза осталось всего ничего — мешочки полопались, и мука перемешалась со снегом, — дверцы кабины не закрывались, их привязали проволокой, но мотор завелся, и дальше грузовик двинулся своим ходом.
Его вел все тот же, совершенно протрезвевший шофер. И он, и пассажирка отделались ссадинами.
Это происшествие основательно нас задержало, да и аварийщик двигался на своей калеке, конечно, далеко не так быстро, как раньше.
Машины теперь перестроились. Разбитую пустили первой, мало ли что, пусть лучше на глазах будет. «Студебеккер», замыкавший ранее колонну, шел вторым, а наш водитель, как самый опытный и к тому же, как выяснилось, старшой, решил ехать последним — ответственность-то как-никак на нем.
Уже давно тянулся день, пасмурный, сырой, холодный, хотя мы значительно спустились уже к югу и в целом стало гораздо теплее. Я сидел нахохлившись, злой на всех на свете. На пьяницу-водителя, вытаскивая которого я вымок во влажном снегу. На себя, решившегося, очертя голову, на эту прелестную прогулку, едва не стоившую мне жизни — ведь я мог сидеть и в т о м кузове, и сидел бы, если бы парень не заломил такие деньги, Только и не хватало, уцелев на фронте, погибнуть в такой вот глупой аварии. Ну и Евдокии Петровне досталось, разумеется: не могла сама ко мне приехать, наверняка же был какой-нибудь попутный транспорт из погранполка.
Все это, тихо ворча, я изливал на расстилавшуюся кругом степь с обильными пятнами снега, унылую, бескрайнюю, равнодушную, чужую, на серое, тяжелое, рано начавшее темнеть небо. Отвести душу было не с кем, в кузове я уже давно сидел один.
Смеркалось, когда мы стали приближаться к перекрестку, откуда отходила дорога на Мангут — мне предстояло топать по ней еще километра четыре, на попутную машину в этот предпраздничный вечер рассчитывать не приходилось, и перспектива после такой поездочки плестись еще пешком хорошего настроения мне никак не добавляла.
Я уже стал было собираться — подтянул поближе вещмешок, сбросил с плеч и свернул плащ-палатку — как вдруг шальная мысль вскочила мне в голову. Человек, не нахлебавшийся всякой всячины за фронтовые годы, никогда до этого не додумался бы, а я вспомнил вдруг, что соседка Евдокии Петровны еще перед моим отъездом жаловалась, что муки стало не достать и пироги печь не из чего. А тут мало того, что меня вываляли в снегу, что я стучу зубами больше ста километров, что я еду в гости с пустыми руками — это осознаешь обычно, уже приближаясь к дому хозяев, — так я еще еду на чем? На муке!
Настроение улучшилось мгновенно.
Не случись эта авария, не перемешайся треть муки со снегом — вот где оладьи-то печь! — не понимай я совершенно отчетливо, что муку прекраснейшим образом спишут, а пленных япончиков, тем более работающих пленных, голодными никак не оставят, я, скорее всего, ни на что такое не решился бы. Но у самых моих ног, поверх основного, законного груза, который наш водитель должен был сдать, было набросано в беспорядке мешочков двадцать — двадцать пять из числа сохранившихся в целости после аварии. Кто считал, сколько их уцелело? Кто станет их считать?
Все эти соображения, а также то, что наша машина шла в колонне последней и позади никакого движения не наблюдалось — обзор у меня был прекрасный, — провернулось у меня в голове в один-единственный миг. Слава богу, не такой сложности задачки приходилось решать, да еще под огнем.
Тут было тихо-тихо, почти совсем темно, и я был очень зол.
Не раздумывая долго, я спихнул с машины, один за другим, два мешочка и сразу вслед за тем, уже в виду перекрестка, постучал по кабине.