Потом няня умерла — от старости. Так, как и должны умирать хорошие люди: не раньше, а позже всех.
Опять ослабела во время моего отпуска, попала в больницу, но дождалась меня все-таки и умерла у меня на руках.
Уже будучи без сознания, она продолжала ласково улыбаться мне — едва заметной улыбкой. И жилка билась у нее на веке.
Потом перестала. На этот раз флюиды оказались бессильны…
Она успела еще немного заняться воспитанием следующего поколения нашей семьи — моей дочки. Сил на этого сорванца у няни всерьез не хватало, разве что летом, на даче, где обе они расцветали, — есть фотокарточка, где старая и малая сняты вдвоем, она всегда висит у меня над столом, и взгляд на нее замыкает многие линии, начатые в далеком детстве.
Люди, впервые садящиеся за этот стол, спрашивают обычно, чья это фотография; при слове «няня» на лицах появляется иногда ироническая улыбка. «Подумаешь, у кого в детстве нянек не было, а этот чудак любуется на свое фото да еще нам, людям образованным, достигшим в жизни кое-чего, пытается о своей няньке рассказывать…» Для них привычно говорить «нянька», они не слышат в этом уничижения, их так приучили родители, так говорят все в их среде. Они не ощущают разницы. Не ощущают — не надо, я стараюсь только, чтобы эти люди за моим столом не засиживались.
Те, кто знал няню лично, так никогда не скажут. Они вспоминают о няне не снисходительно, с высоты некоего шутовского величия, а с глубокой грустью, как и я.
В последние годы няня подолгу сиживала у окна, из которого, правда наискосок, был виден волшебный простор петровской Невы, возле самой крепости. Работать стало трудно, и няня читала.
Возле покойного кресла висел отрывной календарь. Оторвав очередной листок и внимательно изучив все написанное на обороте, няня обычно использовала такие листки как закладки.
Много лет спустя я получал от нее привет, найдя меж страниц взятой с полки книги листок календаря. Мне одному понятный привет.
И у меня сжималось сердце.
Так же бывало и когда мне снилось, что няня уехала все-таки от меня обратно в Крым и бедствует там; я просыпался в тоске, в холодном поту, дрожа от негодования на самого себя.
Листки календаря теперь иссякли, а сны хоть и редко, но посещают меня.
Если же отвлечься от хронологии нашей с няней совместной жизни, от последовательного углубления нашей дружбы и нашей взаимной любви, я должен «сказать, что самым главным, что передала мне няня помимо призыва к доброте, было жизнелюбие — умение находить смысл в простых радостях, насладиться солнечным днем, дождем, омывающим воздух, искренним собеседником, даже хорошим завтраком, пожалуй.
В кинофильме «Грек Зорба», снятом по роману мудрого Казандзакиса, рассказывается о том, как жизнелюбец — «неудачник» и фантазер — помогает постичь подлинный смыл жизни молодому англичанину, попавшему на родину своей матери, в Грецию. И когда обаятельный актер Энтони Квин танцует на экране под насыщенную густым и тяжелым солнечным светом музыку Теодоракиса, забываешь о сюжете, о только что убитой фанатиками женщине, о месте и времени действия. Просто один человек учит другого танцевать и отдаваться танцу — ради танца, но и чтобы научить его сердце внимательно вслушиваться в жизнь. Может быть, только в «вечной» стране, колыбели нашей цивилизации, и могла зазвучать с такой силой эта вечная тема — человек и природа, их единство, их таинственное братство, такое стойкое, такое бессмертное…
Так вот, няня учила меня «танцевать».
Когда она умерла, мне было сорок три. Я успел немало пережить, провел четыре года на фронте кровавой войны, но только после смерти няни почувствовал себя окончательно взрослым.
Пока за спиной у меня стоял верный друг — няня, я мог позволить себе быть беспечным, мог ничего, совсем ничего не бояться.
Теперь я в одиночку, самостоятельно иду каждый день на сближение с суровым нашим миром.
Теперь я один отвечаю за всё.
НЯНЯ.Запись четвертая — ЭПИЛОГ
Детей я люблю все больше — с годами, и думаю, что мы — взрослые — должны бояться влиять на них. В детях — самое священное.
Эпилог — тоже о няне?!
Что же, так и не попытаться осмыслить, что внесла эта женщина в жизнь героя?
Не нравится «эпилог», назовите это хотя бы отступлением. Пожалуйста. Отступлением на тему: что такое реальная или символическая няня в нашей жизни?
Пусть отступление. Или, скажем, размышление.
Но совсем промолчать — немыслимо.
И потом: не все же говорить герою «я» да «я»… Разрешите и автору несколько слов.
Вернемся на минутку к словам Монтеня о том, что наше воспитание зависит, главным образом, от наших кормилиц и нянюшек.
С кормилицами вроде все просто. Пышущие здоровьем женщины из народа, наряду со своим ребенком вскармливающие еще и чужого младенца, безвозвратно ушли в прошлое. Заметим только, что роль кормилиц отнюдь не ограничивалась спасением стольких-то малышей от гибели: десятки представителей имущих классов сохраняли до конца дней своих уважение ко «вторым матерям», часто — и к своим молочным братьям и сестрам, и это не могло не вносить в их мироощущение демократического начала. И Диккенс, и другие авторы минувших столетий, в словах которых у нас нет оснований сомневаться, свидетельствуют об этом достаточно обстоятельно.
Правда, ежели копнуть поглубже, окажется, что и на кормилиц имелись разные точки зрения. «Женщина, кормящая за деньги, за яркий наряд и за спокойную, сытую жизнь, кормящая не своего, а чужого ребенка, такая женщина для меня явление аморальное. Я не могу любоваться на кормилицу. Мать, кормящая свое дитя, — это красота, кормилица — уродство, несмотря на все ее яркие цветы и кокошник…» Нам сейчас трудно понять пафос негодования известного балетмейстера Михаила Фокина — что же, ребеночку с голоду помирать? — но нельзя не учитывать и такую позицию.
Впрочем, бог с ними, с кормилицами, не о них речь.
А вот как быть с нянями? Объявить и няню пережитком? Рекомендовать работающим, как правило, современным матерям воспитывать детей исключительно с помощью модных научных теорий или даже технических методов и средств?
Известный американский фантаст Рэй Брэдбери воспел в рассказе с многозначительным названием «О теле электрическом я пою» бабушку-робота, заменившую рано умершую мать троим детям. Солидная фирма тщательно изучила темпераменты малышей и прислала осиротевшей семье не бездушного робота, а воплощение всех качеств современной домоправительницы и воспитательницы. Эта научно-фантастическая — пока? — хранительница очага обладала и обаянием, и обширными познаниями, позволявшими ей объяснять детям азы чуть ли не любой науки; ее руки были руками умельца; внешне она походила немного на каждого из резко непохожих друг на друга детей. Став ненужной своим повзрослевшим питомцам, уезжавшим учиться в колледжи, «бабушка» пообещала им вернуться назад, если, дожив до старости, они вновь призовут ее.
Няня, которая может вернуться! Да еще в старости, когда мы способны полной мерой оценить ее присутствие рядом. Чего больше…
Итак, воплощенная мечта. И только одного искусственная бонна Брэдбери все же не могла: передать детям «нейлонового» века ощущение тех неразрывных связей, которыми каждый Человек связан с Природой. Не могла по простой причине — она сама не была с природой связана. Порождение высокоразвитой цивилизации, «бабушка» была симпатичным и знающим домашним наставником, гувернанткой, готовившей попутно потрясающе вкусные завтраки.
Няней это создание не было. Сверхзадача няни или того, кто ее заменяет, — выпестовать в ребенке общечеловеческие начала, свойственные его естеству, — была «бабушке» не под силу.
В отличие от гувернантки, няня не р а с с к а з ы в а е т малышу о месте человека в природе, а незримо, бессловесно, не фиксируя специально его внимания, п е р е д а е т ему умение ощущать себя частицей этой природы. Рядовой, не имеющей оснований особенно задирать нос, но и немаловажной в то же время частицей, — от нее многое зависит, и держаться ей необходимо соответственно.
Для детей, от которых общество чего-то ждет впоследствии, ощущение это необычайно важно.
Никакие поучения, никакие детские энциклопедии, никакие занимательные истории — даже никакие сказки, хотя сказки ближе всего, — не заменят вступающему в жизнь человечку того, что живая няня может передать ему своей повадкой — ведь именно она проводит с ребенком день за днем, час за часом самые драгоценные для его становления месяцы и годы. А то, что передано без слов или без с п е ц и а л ь н ы х слов, будущий взрослый воспринимает как само собой разумеющееся, свое, неотъемлемое, воспринимает раз навсегда.
Другое дело: выйдя в люди, он не всегда передает эстафету дальше. Что ж, значит, не судьба… Но он м о ж е т, он в силах это сделать — ведь он является носителем истины, которую не так-то просто сформулировать, о которой многие его сверстники даже не догадываются, хотя нарушение связей с природой, так или иначе, рано или поздно обязательно скажется — хотя бы в том, насколько полнокровно посчастливится человеку прожить свою долгую короткую жизнь.
Непосредственно связывая ребенка с природой и вооружая его таким образом точными и стойкими жизненными критериями, няни много сделали для русского общества.
Трудно конкретизировать их влияние, почти невозможно точно определить, чем были для России крепостные няни. Ясно только, что отношения Арины Родионовны и ее гениального воспитанника — и исключение, и не исключение. Очевидно, няни или, скажем, дядьки-солдаты в десятках военных семей, в той или иной степени сдерживали развращающее влияние на детей общества, где крепостничество, раболепие, подлость были нормой, где люди из кожи вон лезли в то же время, чтобы жить на заграничный манер — читать, писать и думать по-французски…