з переписки Набокова с Гуаданини и ее дневников, но о сходстве «Туннеля» с «Весной в Фиальте» не пишет.
Мы не знаем, прочел ли рассказ Ирины Набоков, несомненный его адресат; скорее всего, прочел. Я бы расширила трактовку туннеля, истолковав его как некую черную дыру, экзистенциальную гибель Ирины, для которой роман с Набоковым оказался роковым. Может быть, она и осталась жить на полях его памяти, выглядывая вдруг из его текстов, но по-человечески он ее буквально зачеркнул, оставив ей лишь «впадины одиночества». Набоков не мог предвидеть, что окажет на Ирину столь сокрушительное воздействие, и ответственности за него не несет, но, сознательно стирая ее со страниц своей биографии, он поступал недостойно.
О жизни Ирины практически ничего не известно, и реконструировать ее приходится по крохам. Мне даже неизвестно, знала ли ее тетка – моя бабушка – о ее романе с Набоковым. Дневники Ирины и ее матери находятся в частном архиве, добраться до которого я не попыталась. Один из главных мотивов моей книги – запоздалость: можно было узнать, да поздно. Как и многие биографы, я опираюсь в данном случае не столько на факты, сколько на истолкования, на медленное чтение. Как литературовед, я применила свои профессиональные навыки к рассказу «Туннель», с тем чтобы осветить отношения Ирины Гуаданини с Набоковым интертекстуально. Мои знания о ее романе с Набоковым эфемерны и восходят к воспоминаниям о фотографиях в квартире у Веры Кокошкиной.
Читателю может показаться, что я сочинила эту виньетку для того, чтобы показать свою причастность – пусть и очень косвенную – к жизни великого писателя. Может быть, так и есть, но, как мне кажется, я написала своего рода апологию Ирины Гуаданини, собрав воедино то немногое, что узнала о ее жизни и творчестве – с точки зрения истории литературы незначительном, но для нее важном. Воспоминания о семье невозможны без апологий – прежде всего тех, с кем несправедливо обошлись и чья жизнь была грустна.
Кода. В 2012 году сборник стихов Гуаданини был переиздан в Петербурге; презентация прошла в известном ресторане «Вена» на углу Малой Морской и Гороховой улиц. Случилось это, конечно, благодаря все тому же роману, но я все равно рада за «бедную Ирину». В этом сборнике есть несколько по-настоящему хороших стихотворений, лучшее из которых – «Письма».
Кортик Дедушки О-хо-хо, или Контр-адмирал К. В. Шевелев
Взрослые называли его Адмиралом, а дети – Дедушкой О-хо-хо. Клавдий Валентинович Шевелев воевал на трех войнах: Русско-японской, Мировой и Гражданской (сначала на севере, а затем на Восточном фронте). Во время войны с Японией побывал в плену; прорвался на пароходе на китайскую территорию; участвовал в обороне Порт-Артура. Между войнами был назначен в штаб командующего морскими силами Балтийского моря, во время Первой мировой командовал миноносцем. За храбрость был награжден орденами Св. Анны, Св. Станислава и Св. Владимира, а также французским кавалерским крестом Почетного легиона и английским орденом Виктории. У белых занимал должность помощника морского министра в правительстве Колчака, который и произвел его в контр-адмиралы. Ему было тридцать восемь лет. Таков его краткий послужной список.
После жизни, полной приключений, в эмиграции он узнал, что такое одиночество и неприкаянность. В 1929 году Вера Кокошкина, мать Ирины Гуаданини, писала из Парижа бабушке, Нине Ивановне Билимович, что Клавдий Валентинович «в ужасных грустях и все говорит о своем одиночестве и о смерти»[254]. Мама утверждала, что он много лет был влюблен в бабушку, но без взаимности. Такова «человеческая» участь Дедушки О-хо-хо.
Как известно, военной эмиграции пришлось тяжело. В Париже русские офицеры водили такси, а в Лос-Анджелесе 1920–1930-х годов становились статистами и снимались в развесистой голливудской клюкве на модную тогда тему русской революции: заработок статиста значительно превышал заработок фабричного рабочего, маляра или сапожника, но был не таким надежным. Фильмы восстанавливали память о былых, для них более счастливых, героических временах, пусть и в целлулоидном виде.
В Голливуде был свой русский «адмирал» – Александр Новинский, зарабатывавший на жизнь мелкими ролями, в основном без слов. На рекламном снимке для фильма про революцию («Мир и плоть», 1932) он показывает свой имперский военно-морской паспорт; на фотографии в нем Новинский – молодой капитан второго ранга. Для него эта фотография являлась напоминанием об утраченном положении, для студии – реквизитом, подтверждавшим «аутентичность» фильма о России. Подпись к снимку гласит: «Вчера – адмирал, сегодня – статист. Александр Новинский – в прошлом один из командующих царским флотом и без пяти минут адмирал. Революция отняла у него все, и теперь он играет эпизодические роли в голливудских фильмах». Часть действия фильма происходит в Феодосии, где Новинский еще недавно был начальником порта.
Именно в этом качестве его запечатлел Мандельштам: «Белый накрахмаленный китель – наследие старого режима – чудесно молодил его и мирил с самим собой: свежесть гимназиста и бодрость начальника, сочетание, которое он ценил в себе и боялся потерять. Весь Крым представлялся ему ослепительным, туго накрахмаленным географическим кителем». Мандельштам, конечно, и вообразить не мог, что Новинский вскоре станет собственной тенью в голливудских фильмах и что тень эта окажется более «благополучной», чем ее обладатель-эмигрант[255]. Мой знакомый Василий Кулаев, сын сибирского миллионера Ивана Кулаева, вспоминал, как возил Новинского на съемки фильма Льюиса Майлстоуна «На западном фронте без перемен» (1930), получившего несколько «Оскаров»[256].
Среди голливудских статистов были и настоящие генералы: Александр Иконников (от инфантерии), Вячеслав Савицкий (кубанский казак), Федор Лодыженский (генерал от кавалерии). В замечательном фильме Джозефа фон Штернберга «Последний приказ» (1928) изображено социальное падение таких, как они. Великий немецкий актер Эмиль Яннингс играет жалкого статиста, бывшего главнокомандующего царской армией, а настоящие (безымянные) генералы Иконников и Савицкий появляются в эпизодических ролях. В каком-то смысле Яннингс получил «Оскара» за блистательное перевоплощение именно в них, хотя Штернберг, конечно же, не имел в виду их личную судьбу.
Молодой контр-адмирал К. В. Шевелев
Контр-адмирал Шевелев, как и мое семейство, поселился в Югославии, а после Второй мировой войны переехал в Сан-Франциско. Там он стал членом Общества офицеров Российского императорского флота в Америке («Кают-компании», как его попросту называли) и Общества русских ветеранов Великой войны, возникшего в 1924 году. В начале XXI века общество состояло уже исключительно из выпускников русских кадетских корпусов, в результате чего название было дополнено: «Общество русских ветеранов Великой войны и объединение кадет российских кадетских корпусов». В доме ветеранов я в юности бывала с отцом – он брал книги в их богатой библиотеке. С 2009 года она находится в Доме русского зарубежья в Москве, куда была передана с большой помпой ее хранителем С. Н. Забелиным и председателем Общества А. М. Ермаковым.
Исследуя биографии русских статистов в Голливуде[257], я обратилась к «ветеранам» с надеждой пополнить свои сведения. Мое исследование, однако, не вызвало у них сочувствия, скорее наоборот – ведь вместо героических историй я рассказала им о том, как белые генералы работали статистами в Голливуде! Господин Ермаков, выпускник кадетского корпуса в Югославии, при всех заявил, что русские офицеры, снимавшиеся в голливудских фильмах, «продались евреям» и поэтому недостойны не только исследования, но и уважения. В ответ на его выпад я высказалась против российского антисемитизма, но Ермакова это только раздражило, к тому же произвело общий конфуз. Чтобы как-то снять напряжение во время обеда, на который я сама напросилась, я сказала, кто был мой отец (его имя я увидела в почетном списке георгиевских кавалеров в холле). Некоторые из присутствовавших потом извинялись; другие говорили, что знали отца и читали его воспоминания. О своих статистах я ничего не узнала.
Желая загладить неприятное впечатление, произведенное на меня встречей с «ветеранами», Забелин пригласил меня посетить их музей. (Отец знал Забелина, да и я помнила визит к нему вскоре после нашего приезда в Америку.) В музее хранилось редкое собрание военных форм, наград и предметов, принадлежавших членам общества. Увидев в одном из стеклянных ящиков кортик контр-адмирала Клавдия Валентиновича Шевелева, я вскрикнула: «Дедушка О-хо-хо!» Забелин пришел в недоумение, и я рассказала ему о происхождении этого смешного прозвища: Шевелев сам его придумал и любил выкрикивать в присутствии детей, надувая щеки и маша локтями, как петух крыльями. Во время одного из наших визитов он, чтобы нас развлечь, торжественно вынес тот самый кортик, которым, как он объявил, «рубил врага».
Мне захотелось посмотреть библиотеку. Забелин провел меня туда, но, в отличие от музея, она была в беспорядке; номера редких журналов вроде «Иллюстрированной России» просто валялись на полу, так что переезд этой ценной библиотеки в Дом русского зарубежья ее спас – к тому же теперь она находится там, где ею будут пользоваться.
Забелин расспрашивал меня об общих знакомых, особенно из числа преподавателей монтерейской Военной языковой школы. Спросил он и о Н. В. Моравском, с которым давно потерял связь. Я рассказала ему, что в середине 1960-х годов Никита Валерьянович был американским культурным атташе в Москве. Реакция Забелина поразила меня не меньше высказывания Ермакова о русских статистах в Голливуде. «Значит, Никита был масоном, – произнес Забелин. – Ведь в дипломатическом корпусе США членство в масонской ложе обязательно для всех высоких назначений». Я не сумела его разубедить. От его слов повеяло (жидо-)масонским заговором – а он-то пригласил меня, чтобы загладить faux pas Ермакова!