Арсений Билимович. Белград (начало 1930-х)
Красивый Арсений женился на такой же красивой Ираиде (Ире) Олейниковой, которую его родители считали неподходящей для сына партией. В 1939 году у них родился сын Андрюша. Вскоре после немецкой оккупации Югославии Антон Дмитриевич был арестован гестапо и увезен в Вену, но через несколько месяцев освобожден[262]. В 1942 году гестапо увезло родителей Андрюши в Германию, откуда они вернулись только через два года (своим «американским» родственникам Билимовичи этого не рассказывали). Мальчик оставался с дедушкой и бабушкой, художницей Еленой Киселевой; Арсений, видимо, вернулся больным, а мать завела роман; когда отец умер, Андрюше было пять лет.
Дед и бабушка любили внука и всячески заботились о нем, поощряя его детские интересы – например, увлечение птицами, о которых он написал рукописную книгу, но все равно первые годы жизни мальчика изобиловали травмами. Последней стал отъезд из Белграда, в результате которого Андрюша полностью лишился мужского «присутствия» – сначала на два года в лагере для перемещенных лиц в Триесте, затем на некоторое время в Канаде, куда они эмигрировали. Не вполне справляясь с сыном, Ира отправила его в Сан-Франциско к сестре братьев Билимович и ее мужу в 1953 году, но они с ним тоже не справились, и ему пришлось вернуться в Канаду[263]. Тогда мать отдала Андрюшу в военную школу-интернат (Shattuck) в штате Миннесота, где, как он потом мне рассказывал, учился Марлон Брандо, которого туда отдали тоже ради дисциплины. Андрей чем-то походил на Брандо, точнее, на чувствительного бунтаря из его ранних фильмов.
Ирина Билимович с сыном. Белград (начало 1940-х)
Трудный, самолюбивый, не по годам развитый подросток нуждался в прочной семье, безусловной любви и понимании со стороны взрослых. Вместо этого в Триесте и Северной Америке он фактически стал бездомным – часто переезжал с места на место и все время был вынужден вписываться в новый мир. Мать его любила, но она еще была молодой красивой женщиной, занятой своей личной жизнью. В том, что Андрюша говорил о матери, я различала признаки обостренного эдипова комплекса, при котором сын желает смерти отца и безраздельной любви матери. Кто знает – может быть, подсознательно, а может, и сознательно, он чувствовал, что виноват в том, что отец умер. Его подростковая эмоциональная неустойчивость, возможно, и сулила дурное, но никому не могло прийти в голову, что у него обнаружатся преступные наклонности.
В военной школе Андрюша занялся борьбой и стал по ней чемпионом; получал награды за свои фотографии, но учиться не любил. Детское увлечение птицами перешло в увлечение реактивными самолетами и ракетами, о которых он тоже написал (по-английски) небольшую книгу (Jets and Missiles), на этот раз настоящую. В 1957 году ее опубликовало научно-популярное издательство Trend Books тиражом 125 тысяч экземпляров. Возможно, из рекламных соображений Ира рассказала канадскому журналисту, сколько лет было автору, когда он ее написал; издатели этого не знали, потому что Андрей скрыл от них свой возраст: какое издательство примет шестнадцатилетнего автора всерьез! Книжка с множеством фотографий, исторических и технических описаний самолетов, в том числе советских, рекламировалась по всей Америке и хорошо продавалась. Получив аванс в 1500 долларов (по тем временам большие деньги), мой троюродный брат купил автомобиль и приехал к нам в гости.
Если в первый приезд Андрея я тяготилась его привязанностью, то в этот раз мне было с ним очень интересно. Дело не в том, что Андрей стал красивее и умнее, – он стал другим. У него были фальшивые водительские права, в которых значилось, что ему двадцать один год, и подлинные, в которых значилось, что восемнадцать. Перед сном он клал под подушку пистолет (я обнаружила его случайно), который днем убирал в машину. Однажды в монтерейском лесу он выбил на дереве сердце пулями из этого пистолета, чем меня и восхитил, и испугал. Мне казалось, что я нахожусь в альтернативной, более увлекательной реальности, чуть ли не криминальной.
Волк-Андрей и я. Монтерей (1957)
Обсуждая с Андреем «Преступление и наказание», роман, который я тогда как раз впервые прочитала, я многое в этой книге поняла; особенно мне запомнились его слова о том, что Достоевский, несмотря на христианскую мораль романа, морализатором не был. «А конец романа и эпилог?» – спросила я, на что он ответил: «Эпилог – лишний». Еще он задался вопросом, подтекст которого я тогда не оценила: если поместить Раскольникова в современный Нью-Йорк, то как бы он себя повел? Он бы раздобыл пулемет, взобрался на Эмпайр-стейт-билдинг и стрелял оттуда!
Тайно прочитав дневник Андрюши незадолго до его отъезда, я поняла, что у него серьезные психические отклонения. В дневнике были невнятные, чтобы не сказать сумасшедшие мысли; вместо того чтобы предупредить кого-нибудь из взрослых, я промолчала – хотя что они могли бы сделать! Несмотря на это, Андрей оставался для меня тонким, пусть и неуравновешенным и жутковатым, молодым человеком. Меня же он считал наивной девочкой, которой я, конечно, по сравнению с ним и была. Я знала, что он влюблен в меня, но не понимала психологического подтекста этой влюбленности и скрытой в ней угрозы[264].
Она проявилась через полгода: в Торонто Андрей брызнул слезоточивым газом в лицо незнакомой ему молодой женщине, о чем писали в газетах[265], но попал за это не в тюрьму, а в психиатрическую клинику. (Там ему пытались измерить коэффициент интеллекта (IQ), но он оказался таким высоким, что не поддавался точному определению. По крайней мере, так писала Ира.) В 1960 году Андрей с двумя сообщниками ограбил банк в Торонто, намереваясь произвести «совершенное преступление» (perfect crime). Их действительно не поймали, но через несколько месяцев сообщники попытались ограбить другой банк и тут уж их арестовали; признавшись на допросе в предыдущем ограблении, они заодно выдали Андрея. Сначала его опять положили в психиатрическую больницу, но, установив, что он здоров, судили[266]. В результате Андрей получил четыре года, хотя мог получить больше.
Один священник-расстрига, преподаватель монтерейской Военной школы языков, рассказывал маме, что навещал Андрея в тюрьме и разговаривал с ним о его преступлении. Вспоминая Раскольникова, Андрей говорил, что он выше закона и воспользовался своим правом безнаказанно переступить через него! Его высказывания – свидетельство самоутверждения, тяга к которому овладела им, скорее всего, еще в детстве, о чем его дед писал своей сестре. Как мне теперь кажется, Андрей, ощущая себя брошенным среди семейных трагедий и военных невзгод, с ранних лет доказывал свое существование, что он есть, но с возрастом ставки повышались. Возможно, отчасти поэтому Андрей написал деду и бабушке о преступлении, которое совершил, и о его последствиях. В письме моей матери, однако, он объяснял этот безжалостный поступок желанием рассказать правду.
При всем этом Андрей очень любил своего дедушку; у меня сохранилось письмо от него, написанное после смерти моей бабушки в 1956 году, в котором он пишет: «…твой дедушка сейчас нуждается в самой искренней моральной поддержке, особенно от тебя и от Миши; пожалуйста, приложите все усилия на исполнение этой потребности».
Вскоре после освобождения из тюрьмы Андрей умер; это случилось 7 декабря 1964 года, дату я нашла в Интернете (газетном архиве). Ира писала, что он погиб в автомобильной катастрофе, но мама не верила. Я нашла газетную заметку, в которой говорилось, что некий Андрей Билимович покончил с собой в ванне в своей квартире в Нью-Йорке через несколько дней после того, как в состоянии помешательства ворвался, неизвестно почему, в кабинет какого-то врача, а затем выстрелил в полицейского и убил его. О том, почему его сразу не поймали, газета молчит. Что касается самоубийства, видимо, он вскрыл себе вены. Дата в свидетельстве о смерти Андрея совпадает с приведенной в газете. На этом закончился детективный сюжет, под тяжелым впечатлением от которого я долго находилась.
Мне были известны истории со слезоточивым газом и ограблением банка, но Ира Билимович[267] скрыла от всех страшный последний поступок Андрея и его самоубийство. Пятьдесят лет спустя я почувствовала долю своей вины в его трагической кончине.
В Одессе Антон Дмитриевич Билимович (1879–1970) был профессором Новороссийского университета, а в эмиграции – Белградского; вскоре его избрали в Сербскую академию наук. Он занимался небесной механикой, геофизикой и гидродинамикой. Получив в 1912 году магистерскую степень в Киевском университете[268], он два года стажировался в Париже и Гёттингене, по возвращении стал экстраординарным, а затем ординарным профессором Новороссийского университета, с 1918 по 1920 год был его ректором и во время Гражданской войны пригласил прочитать курс лекций знаменитого русского математика А. М. Ляпунова.
Антон Дмитриевич Билимович. Белград (1925)
Антон Дмитриевич Билимович. Белград (1925). Портрет работы Е. А. Киселевой
Студентом Антон Дмитриевич подрабатывал репетитором в семье богатого сахарозаводчика Л. Т. Пятакова, где занимался с будущим большевиком и соратником Ленина, Юрием (Георгием) Пятаковым, любимцем семьи, и даже ездил с ним в Европу. Теперь мне очень жаль, что не удосужилась дедушку Тоню о нем расспросить. В биографии Георгия Пятакова есть, скорее всего, неизвестный факт – у его матери был с репетитором длительный роман, прямо как в «Месяце в деревне» Тургенева. Мама запомнила, что в знак любви к «дяде Тоне» у Пятаковой всегда висел портрет математика Софьи Ковалевской