[269]. Мать братьев Билимович очень расстраивала связь ее сына с Александрой Ивановной, которая к тому же была много его старше.
Елена Андреевна Билимович (ур. Киселева). Белград (1920-е)
Дедушка Тоня познакомился с Еленой Андреевной Киселевой (Перевертáнной-Черной) во время стажировки в Париже, на выставке 1913 года, где были и ее картины. Начался ли их роман тогда – неизвестно, но в 1915 году она приехала в Одессу и связала с ним свою жизнь. У них родился сын, но поженились они уже в Белграде: Елена Андреевна развелась с адвокатом Н. А. Перевертанным только в 1923 году; ни ее, ни Билимовича этот вопрос особенно не заботил. Много лет спустя, однако, в письме маме дядя с горечью вспоминал, что в Одессе его киевские учителя Георгий Суслов и Петр Воронец, с которыми он был в близких отношениях, демонстративно не пришли к ним с Еленой Андреевной на обед, потому что они не состояли в официальном браке[270]. Когда я узнала, что мои родители по той же причине поженились только через год после моего рождения, мама рассказала мне о Билимовичах.
Со своим двоюродным дедом и Еленой Андреевной (бабушкой Лешей) я познакомилась в 1965 году во время своей стажировки в Югославии. Лучше всего мне запомнился смешной рассказ «молодого ректора» (так дедушка Тоня себя называл) о том, как он согласился стать министром просвещения в правительстве Одессы, организованном В. В. Шульгиным во время французской оккупации, и вместе с белым генералом Гришиным-Алмазовым, это правительство возглавлявшим[271], строил воздушные замки, предвкушая победу над большевиками. «Молодой ректор» рассказывал и о своих отношениях с великим инженером-механиком Степаном Тимошенко, с которым он был знаком еще по Киеву; в конце войны Тимошенко хотел прислать Билимовичам приглашение в Америку, но они остались в Югославии, и, в отличие от своего брата-экономиста, Антон Дмитриевич продолжил научную жизнь во вполне нормальных условиях. Правда, во время немецкой оккупации он ушел из университета, но был восстановлен при Тито. Скорее всего, сыграло роль то обстоятельство, что область его занятий не имела отношения к социально-политическим вопросам и он, видимо, сумел приспособиться к новому режиму.
Когда бабушке Леше хотелось прервать воспоминания «молодого ректора», она строго говорила: «Тоня, тебя сейчас здесь нет» (эту фразу она произносила и в других ситуациях) – и начинала вспоминать свое: в ее рассказах звучали знакомые мне имена, например Зинаиды Гиппиус и ее младших сестер, тоже учившихся в Академии художеств в Петербурге, которые, как она говорила, всех чуждались. Сама Зинаида иногда читала свои стихи на академических вечерах всегда в белом платье – бабушка Леша тоже говорила, что она в молодости была очень красива, то есть лично помнила то, что я потом буду читать у современников Гиппиус. В 1928 году в Белграде состоялся Съезд русских писателей и журналистов за рубежом, на котором присутствовала Зинаида Гиппиус, и, как рассказывала бабушка Леша, внимание всех присутствующих привлек грим бывшей «зеленоглазой наяды» (так ее назвал Блок): ярко-красные щеки и волосы, толстый слой пудры и какая-то странная одежда[272].
В свое время Киселева считалась одной из любимых учениц Репина и часто ездила к нему в Куоккалу; мне она даже сказала, что Репин за ней приухажнул. Еще я запомнила, что однажды ее ущипнул Маяковский, когда они гуляли по пляжу Балтийского моря втроем с Чуковским, с которым она дружила.
Как я пишу, русским эмигрантам в Югославии, особенно в Сербии, пришлось значительно лучше, чем в других странах, отчасти потому, что сербы тоже православные, но главным образом – потому, что эмигранты повысили уровень преподавания не только в университетах, но и в школах, сыграли важную роль в создании белградских оперы и балета и т. д. В 1920 году король Александр I создал Государственную комиссию по делам русских беженцев, председателем которой в течение десяти с лишним лет был знаменитый сербский лингвист и русофил Александр Белич, очень много сделавший для русских беженцев. Возникновение в Югославии русских школ, гимназии, кадетских корпусов и женских институтов способствовало сохранению русской культуры в следующих поколениях[273]. Как и всюду, возник вопрос ассимиляции. Несмотря на доброе отношение к русским, в сербских газетах с возмущением писали, что те не учат языка. Многие русские относились к сербскому языку с пренебрежением, называли его испорченным русским. (Такое я слышала и от бабушки Леши.) Один из главных вопросов, связанных с ассимиляцией, относился к детям: в русские школы их отдавать или в местные? Арсения Билимовича отдали в русскую гимназию – отчасти потому, что в ней и программа, и учителя были лучше, чем в других: так считал его отец, преподававший там математику[274].
Сын известного профессора права Федора Тарановского, Кирилл, впрочем, окончил сербскую гимназию (а затем женился на сербке); он тоже стал известным ученым-стиховедом[275]. Одной из возможных причин отказа многих белых эмигрантов в 1920-е годы от ассимиляции был созданный ими миф о возвращении в Россию после грядущего «переворота». Избрание для детей ассимиляции оказалось вариантом более «реалистическим». Другой пример: механик Константин Воронец, писавший диссертацию под руководством Билимовича (в свою очередь учившегося у его отца в Киеве), послал своего сына Димитрия сначала в немецкую, а потом в сербскую школу.
Научная карьера дедушки Тони в Югославии сложилась вполне успешно. Он был одним из основателей Белградской школы механики, основал также Институт математики при Академии наук и первый сербский журнал на иностранном языке[276]; печатался за границей; его приглашали на международные конференции. В 1968 году в Лос-Анджелесе я познакомилась с видным советским механиком Львом Герасимовичем Лойцянским, в 1930-е годы создавшим в Ленинградском политехническом институте кафедру гидроаэродинамики. Он знал работы Билимовича и незадолго до нашей встречи познакомился с дедушкой Тоней в Белграде[277]. У нас со Львом Герасимовичем установились доверительные отношения: он даже рассказал мне о своем кратком пребывании в Белой армии, на что я ответила смешной историей участия дедушки Тони во «временном правительстве» Одессы[278].
Кроме книг и статей, Билимович писал учебники по математике и механике, по которым училось несколько поколений сербских студентов, а также популярные статьи в белградских газетах на темы своих разысканий. Что касается эмигрантской научной жизни – он активно участвовал в организации Русской академической группы и был одним из инициаторов создания Русского научного института в Белграде.
Дедушка Тоня неплохо зарабатывал; они с женой купили двухэтажный дом с большим садом в хорошем районе Белграда и вообще жили на широкую ногу. Эмигранты про них говорили: «Билимовичи богатые». Если бы не трагические судьбы сына и внука, я бы сказала, что эмиграция повернулась к дедушке Тоне добрым лицом[279]. Он умер в Белграде в 1971 году и был похоронен на Новом кладбище, на Аллее сербских академиков с соответствующими почестями. В 1974 году в той же могиле похоронили Елену Андреевну. Ей было девяносто шесть лет.
Трагической оказалась и судьба единственного сына младшей сестры Билимовичей, Марии Каминской, тоже родившейся в Житомире. В 1947 году Александр Каминский получил магистерскую степень по химии в Стэнфорде и в начале 1950-х годов работал в знаменитой Радиационной лаборатории в Беркли (Lawrence Berkeley Radiation Lab), где во время войны занимались разработкой атомной бомбы[280]. Олесь, как его называли дома, тоже был оригиналом, увлекался среди прочего поисками затонувших сокровищ и погиб в 1955 году из-за неисправности водолазного костюма. Ему было тридцать лет.
Мария Дмитриевна Билимович закончила в Киеве Высшие женские курсы по русскому языку и литературе и преподавала там в частной женской гимназии. Несмотря на политические установки своих братьев-монархистов, студенткой она влюбилась в революционера, который убил полицейского, и долго не могла его забыть. Через какое-то время бабушка Маня вышла замуж за своего троюродного брата, Вацлава Цезаревича Каминского. Тогда же к Польше отошла часть Волыни, где находились бывшие имения Пихно и Шульгина, и ее муж стал заведовать ими, а также сахарным заводом и вяльцевой мельницей, служившими Шульгиным источником дохода и в эмиграции. Во время войны Каминские с сыном бежали из Польши и через Индию и Тихий океан прибыли в Сан-Франциско. Почему они избрали такой необычный маршрут, мне неизвестно. Они же выписали всю мою семью из Европы в 1948 году.
Выйдя замуж за католика, бабушка Маня приняла католичество и, в отличие от своего старшего брата, моего деда, справедливо считала себя наполовину полячкой. В Сан-Франциско у Каминских была двойная жизнь: польская и русская (двойной она была потому, что большинство поляков не любило русских и наоборот). Она устроилась на работу в железнодорожную компанию (Southern Pacific), пережила сына с мужем и в 1986 году умерла в возрасте девяноста шести лет, как и бабушка Леша. Она пережила всех Билимовичей, кроме моей мамы, но в последние годы страдала от слабоумия и не всегда узнавала родных.
Когда мне было восемнадцать лет, я много думала о смерти. Размышляя о Билимовичах, я придумала «теорию», согласно которой по маминой линии рано умирали только мужчины, и таким образом защищала нас от устрашающей судьбы Арсения, Олеся и Андрея. У моего брата Миши нет своих детей; у меня родилась дочь, но у нее тоже своих детей нет, а сама она много болеет. Как это ни смешно звучит, хочется повторить за мамой: «Кровь выдохлась». Если в поколении старших Билимовичей характерных черт вырождения не наблюдалось, то об их сыновьях и внуке такого не скажешь.