[324], который папу очень интересовал. (Забавно, что путь на Афон заказан не только женщинам, но и животным женского пола. Вот где запрет на прокреативный секс полностью соблюдается, а целибат процветает.) Они съездили и в Югославию, в папину «родную» Любляну, где Миша забрался на Триглав, самую высокую гору в Югославии.
Вернувшись в Монтерей, он устроился в Военную школу языков преподавать русский – для заработка, но хотел он быть художником. Миша любит вспоминать свое первое сознательное впечатление от цветных карандашей, где-то в возрасте пяти лет, когда он был буквально одержим различиями красок. Дома, однако, это намерение не поощрялось – в первую очередь отцом, помнившим о своем решении стать инженером из прагматических соображений, несмотря на страсть к истории. Но времена были другие; Миша поступил в Художественный институт Сан-Франциско и все-таки стал художником, причем очень даже неплохим. Он выставлял свои работы, дружил с другими художниками, в том числе русскими, но в Военной школе проработал до самой пенсии. Моей любимой стала серия его картин, изображающих свет на воде, в окне или – через окно – на стене или на полу. Одна из них висит в моей гостиной уже много лет, там же, где портрет бабушки Гуаданини. Возможно, под влиянием этих картин я увлеклась отражением света на самых разных поверхностях – всюду, где я нахожусь, я обращаю внимание на то, как в них отражается окружающий мир.
Михаил Павлов. Из серии «Отражения» (1980-е)
Михаил Павлов. «Блинчики по воде» (1990)
Монтерей славился фотографами; из самых известных – Эдвард Уэстон[325] и Энсел Адамс, с которым Миша был знаком. Его – Миши – первой женой (гражданской) была фотограф-портретист Марта Пирсон-Касанаве, в университете изучавшая русский язык и литературу, но избравшая другой профессиональный путь. Совместная жизнь и совместные проекты обогатили и его творчество, и ее. Марта сделала несколько портретов русских эмигрантов: из первой волны – харбинца Евгения Грядасова (Эжена Гарсона) и Михаила Хордаса, композитора и замечательного исполнителя русских романсов, из третьей – Бродского, Лимонова, ленинградца Гарика Элинсона. С ним и Грядасовым мы с Мишей дружили[326].
Martha Casanave. Семейный портрет (1977)
В конце 1970-х Миша с друзьями складывал на берегу океана скульптуры из камней, а Марта фотографировала: их сносило водой и ветром. Это была форма процессуального искусства, предметом которого являлись время и его разрушительная сила, но и сам океан, в конечном итоге сносивший созданные тотемные предметы – скульптуры и в действительности на них походили. Такое искусство не создает постоянных художественных объектов, а запечатлевает посредством фотографий и фильма быстротечные изменения. Мы с моим другом Кеном Нэшем[327], тоже художником, однажды участвовали в создании этих предметов, и тот день остался в моем мысленном фотоальбоме среди лучших воспоминаний. Одну из фотографий Марты Миша претворил в картину тушью, которая потом висела у меня в Санта-Монике. Ей также принадлежит наш лучший семейный фотопортрет, который был сделан за домом, где они тогда жили, – на стене гаража висят Мишины картины.
Миша с Мартой через какое-то время разошлись. Его единственной официальной женой была Светлана, красотка, дочь советского полковника Е. М. Сергеенко, у которой был сын Виталий от предыдущего брака. Миша стал отцом, но, как и у нашего троюродного брата Василька Шульгина, своих детей у него не было. Виталика он помогал воспитывать и полюбил как родного сына, а тот его – как родного отца. Светлана закончила МИМО, получив там кандидатскую степень. Со временем она тоже стала преподавать в Военной школе – сначала португальский, затем русский. К моему и наверняка Мишиному сожалению, у меня с ней отношения не сложились: меня раздражали ее самоуверенные высказывания – например, о жизни в Америке, которую она недостаточно знала, напоминавшие мне советскую манеру брать силой, компенсируя таким образом неуверенность в себе. Русский человек, даже из интеллигентской среды, не любит признаваться, что он чего-то не знает. Это отличает его от американцев, легко говорящих «не знаю». По сути, у нее с Мишей оказалось мало общего: она была советской женщиной, избалованной и нацеленной на «карьерного» мужа, а он – американцем, не желавшим делать карьеру в Военной школе, предпочитавшим писать картины, которые ее не интересовали, и т. д. Прожив вместе двадцать с чем-то нелегких лет, они развелись, но, как в нашей семье принято, остались в хороших отношениях.
Светлана напоминает нашу мать своим чрезмерным волнением за сына, но он, в отличие от нас с Мишей, более снисходителен к ее поведению. Виталий стал американцем русского разлива – закончил Школу бизнеса в Берклийском университете, хорошо зарабатывает, живет в Сан-Франциско. Его расстраивают российские неудачи, он иногда защищает Путина, но благодарит судьбу за то, что живет в Америке, а не в России. Главное, у него с Мишей доверительные отношения; у моего младшего брата внимательный и любящий сын.
У нас с Мишей тоже добрые отношения, и такие же – у него с моей дочкой, которая живет неподалеку, в доме наших родителей. Когда они были живы, пространственная близость с ними Мишу нередко тяготила, и не исключено, что он иногда сожалел о своем решении остаться в Монтерее. Но об этом мы с ним не говорим.
Мягкостью и юмором Миша напоминает нашего отца; напоминает он его и великодушием к тем, кто слабее. Общаясь со мной, он неизменно воспринимает мои высказывания с легкой иронией: младший брат подсмеивается над старшей сестрой, которая и сама любит подтрунивать над другими, только в более резкой манере. К тому же она менее терпима к высказываниям, с которыми не согласна, и начинает спорить – ведь у нас в семье за ужином всегда шел спор, в основном о политике. Миша же легко пропускает то, с чем не согласен, мимо ушей.
Его старые друзья, и американцы, и русские, рано начали умирать. С 1980-х годов умерло трое Мишиных товарищей по школе и университету. Год тому назад неожиданно умер Андрей Пашин[328]. Совсем недавно умер школьный товарищ-американец. Мужская дружба всегда занимала в жизни брата важное место. Многие живущие в Америке русские говорят, что для русских друзья не менее, а подчас и более важны, чем семья, тогда как у американцев семья – на первом месте. Не знаю, так оно или нет, но Миша, несмотря на его американскую идентичность, подтверждает это вполне «антропологическое» положение, с которым, думается, согласился бы и мой берклийский коллега Юрий Слезкин.
Михаил Борисович. Монтерей (2000-е)
Кода. По воле случая Миша вернулся в свою юность, он по уши влюблен в свою школьную подругу Карен, красотку англосаксонского типа, которая замечательно выглядит в свои шестьдесят семь лет, а она в него. Это после пятидесяти лет! Встретились они на праздновании пятидесятилетия окончания школы. Намечается новая-старая жизнь. Я за него очень рада.
Моя самобытная дочь Ася Альбина
В 1978 году, когда мы с Асей были в Москве, ей захотелось пойти посмотреть на мумию Ленина, чего мои российские знакомые понять не могли: «Ведь она правнучка Шульгина!» На это я отвечала, что Шульгин, «нелегально» оказавшись в Москве в начале 1926 года, ходил смотреть на деревянный Мавзолей. Теперь я могу добавить, что он даже купил открытку с изображением «Великой Могилы», которую я недавно нашла в ГАРФе в фонде Шульгина. Асю мало занимали Шульгин и московские интеллигентские разговоры – отчасти потому, что она плохо знала русский язык и мало интересовалась семейной историей, отчасти потому, что, подобно своим американским сверстникам, интересовалась в основном массовой культурой. Музеи она при этом любила и в Лондоне (в том же году) дважды ходила в Британский музей, в первую очередь для того, чтобы получше рассмотреть египетские древности.
В Москве тогда находился знакомый Василия Аксенова, молодой славист Джей-Джей Джонсон, который собирался вести в Мавзолей группу американских туристов и взял Асю с собой. Стоя в очереди, она развлекала американцев рискованными репликами: «В Лос-Анджелесе весной была большая выставка сокровищ из гробницы Тутанхамона, там продавались сувениры, я купила мумию „King Tut“. Почему бы не поставить на Красной площади киоск с мумиями Ленина?» Джей-Джей пытался прекратить шутки американского подростка, но Ася продолжала: «В Диснейленде повсюду стоят киоски с гамбургерами. Можно было бы установить такой киоск на Красной площади, торговать „Ленинбургерами“ и хорошо заработать… Или „Jack in the Box“[329] на выходе из Мавзолея».
Московские знакомые пересказывали Асины шутки, радуясь не американским реалиям, а антисоветскому содержанию, которого дочь, скорее всего, в них не вкладывала. Прошлым летом (2014), когда мы снова побывали в Москве, где мы жили у Живовых[330], я спросила ее, имели ли ее шутки политический оттенок; Ася ответила, что не помнит, о чем думала: тогда ей было четырнадцать, а теперь – пятьдесят один. Впрочем, первым делом она отправилась в храм Василия Блаженного, чтобы освежить в памяти запомнившиеся ей фрески; вернувшись, сказала, что на Красной площади не изменилось ничего, кроме Мавзолея, очереди в который, разумеется, не было, и ГУМа, где в 1978 году нельзя было купить дорогих западных вещей и выпить хорошего эспрессо.
Великая могила. ГАРФ. Фонд В. В. Шульгина (открытка куплена в 1926 г.)
Мы вспоминали, как в тот раз она привезла с собой мешок модных карбонизированных конфет под названием «Pop Rocks», лопавшихся во рту. Оказывается, это я посоветовала ей взять с собой что-нибудь американское, чтобы развлекать россиян, начиная с коридорных в гостинице. Сидя на скамейке возле «Украины», мы с Аксеновым обсуждали «Метрополь», а Ася кормила Виктора Ерофеева, который пришел с Аксеновым, этими конфетами. Тому явно нравились громкие «взрывы» во рту, и он попросил горстку «Pop Rocks» с собой. Еще Ася запомнила, как в каком-то ресторанчике в Переделкине она попросила салфетку и получила целую скатерть, а Белла Ахмадулина, крепко выпив, взобралась на стол и стала на нем танцевать. Мы вспоминали поход на могилу Пастернака, когда Асе стало плохо, потому что на даче Беллы и Бориса Мессерера она надолго оказалась запертой в уборной – сломался ключ. Выразить почтение писателю ей не удалось: ее стошнило. Слава Богу, она успела отбежать. Ася знала, кто такой Пастернак, – еще маленьким ребенком она посмотрела фильм «Доктор Живаго». На сцене совращения Комаровским Лары Ася выразила свое глубокое возмущение, закричав во весь голос: «You lesbian, you!» – что значит это слово, она не знала. Комаровского играл прекрасный актер Род Стайгер (1925–2002), с которым она много лет спустя познакомилась, и потом любила острить, что хорошо знала «that lesbian». Когда она рассказала ему о первом своем впечатлении от его Комаровского, тот, конечно, смеялся.