Вскоре после аварии на атомной электростанции Три-Майл-Айленд в Пенсильвании (1979) я гостила у Гилинских. Как известно, начальство, включая комиссаров, показало себя плохо подготовленным, но ему (не говоря уже о населении) повезло: радиоактивное излучение оказалось минимальным, не то что в Чернобыле, а затем в Фукусиме. У Виктора тогда стоял специальный телефон для переговоров с коллегами и советниками президента. Мне запомнились возбужденное собрание членов Комиссии у него дома и его выступления перед сенатом. Я ездила с ним на служебной машине с шофером в Библиотеку Конгресса (Гилинские жили в предместье), где читала какие-то редкие журналы, нужные для моих занятий. Притом что я высаживалась вместе с Виктором, его беспокоило то, что он пользуется своей привилегией для частных нужд, – как будто кто-то мог обвинить его в нарушении служебных правил. В скрупулезном соблюдении правил, казалось мне, проявлялась тревога эмигранта, а может быть, – еврея; скорее всего, то и другое.
По окончании службы в Комиссии ее члены обыкновенно занимают высокооплачиваемые должности в сфере энергетики. Отработав свои два срока, Виктор избрал иной путь: независимого и тоже высокооплачиваемого консультанта по энергетике, в основном по легальным вопросам. Чаще всего он выступает как «expert witness» одной из судящихся инстанций. Его главная задача – сбор материала, уподобляющий его то ли ученому, то ли филологу, «медленно» читающему текст, то ли журналисту, занятому «расследованием», а также – адвокату и частному сыщику, выискивающим нужные сведения, чтобы разобраться, где «зарыта собака».
Виктор проявлял себя дотошным сыщиком и в других областях; так, ему удалось подтвердить свои (и не только свои) давние подозрения касательно приобретения Израилем урана (для создания атомной бомбы). Совместно с коллегой, инженером из Комиссии, он написал статью о том, как в середине 1960-х годов Моссад украл у компании NUMEC сто килограммов оружейного урана и как они были переправлены из Америки в Израиль. Но самое тут главное – не само детективное расследование пропажи урана, о котором писали другие, но многолетнее замалчивание этой истории в правительственных верхах, притом что об этом знали[379].
«Expert witnessing», конечно, не постоянная работа; Виктор любил в шутку называть себя безработным. Шутка шуткой, но в ней крылось беспокойство в духе Вуди Аллена, на которого Виктор похож не только самоуничижительным юмором, но и внутренней озабоченностью и бытовой нерешительностью; так, он долгие годы не мог купить диван – никак не мог сделать выбор; потребовалась бравая Мэдлен. При этом в Комиссии он славился решительностью и бескомпромиссностью, благодаря которым нажил себе врагов в энергетической промышленности, так что причины для тревоги имелись – но все обошлось благополучно. После взрыва в Фукусиме к нему, конечно, обращались из СМИ (запомнилось длинное интервью с ним по CNN); по поводу федеральной практики регулирования он недавно высказался так: «Комиссия по ядерному регулированию – филиал ядерной промышленности и полностью ей принадлежит» (журнал Rolling Stone). Неудивительно, что обе стороны относились к нему настороженно.
Еще Виктора тревожила судьба его официальных бумаг, с которыми связана другая смешная история – о том, как комиссар, требовавший, чтобы его секретарша ехала с ним в бункер, в последний день своего второго срока вынес сто коробок документов из своего офиса и увез их домой. Ему помогал не работник Комиссии, а сторож! «Царь Плутоний» боялся, что документы уничтожат. Теперь они в Гуверовском архиве в Стэнфорде, куда он их лично и сдал.
Его главной страстью в новом веке стало танго. (Это уже после развода с Магдаленой.) Виктор ходит на занятия почти каждый вечер и стал настоящим «тангистом», как сказал бы Андрей Белый, имея в виду парижских апаш. Живя в Берлине в начале 1920-х годов, Белый сам отплясывал танго. Одно время Виктор любил говорить, что его сокровенная мечта – работать тангистом на круизах. Говорилось это, конечно, в шутку, но не только. Недавно кто-то предложил ему роль «male escort» (мужчина, сопровождающий женщину) на карибском танго-круизе, но, как ответил Виктор, время ушло. Хотя и рассказывалась эта история как правдивая, скорее всего он опять-таки шутил.
Виктор регулярно ездит в Буэнос-Айрес, где у Гилинских есть квартира. На фотографии он со своим гуру по танго. Там он танцует за полночь в танго-клубах, а когда приезжает в Беркли, где живет его дочь, то всегда отправляется в местный клуб – теперь танго всюду в большой моде. Вот уже пятнадцать лет (сейчас Виктору восемьдесят), как он рассказывает о своих успехах на этом поприще. На днях Виктор похвастался тем, что какой-то невероятный специалист по танго, у которого он брал очередной урок, очень его хвалил. Было время, когда мы говорили по телефону каждый день; теперь мы созваниваемся редко, но танго фигурирует в каждом разговоре.
Виктор и аргентинский «тангист». Буэнос-Айрес (2010-е)
Последний раз мы виделись в Лос-Анджелесе в августе 2013 года. Они с женой пришли на празднование пятидесятилетнего юбилея моей дочери Аси, которую Виктор знает с рождения. В трудные минуты жизни, особенно после смерти Владимира, он был мне добрым, а может быть, и лучшим другом. Первым человеком, кому я позвонила, когда Владимир умер, был Виктор. Это было ночью, и он сразу же приехал, помог мне с вызовом покойницкой и устройством похорон – за все это я ему очень благодарна. Я его иногда называла «Викторек-помидорек», а он меня – «Olga M. Olga, Private Detective» (частный сыщик) – почему не помню.
Владимир Матич, или История одного коммуниста
Мы с Владимиром Матичем познакомились в Нови-Саде в 1964 году. Я была стажером Нови-Садского университета, а он – вице-мэром города. Впрочем, во всем, что касалось образования, культуры и планирования развития города, Владимир выполнял обязанности мэра, так как сам мэр был фигурой чисто политической. Наша встреча радикально изменила и его, и мою жизнь.
Я тогда не подозревала, что Нови-Сад уже «участвовал» в жизни нашей семьи: в конце 1944 года В. В. Шульгин был арестован НКВД в рамках операции Смерш и отправлен именно туда. Там НКВД занимал резиденцию, в которой еще недавно помещалось управление фашистских оккупантов (во время войны эта часть Сербии была оккупирована Венгрией). В Нови-Саде В. В. допрашивали, оттуда вывезли в Венгрию, затем отправили в Москву, на Лубянку, и наконец во Владимирскую тюрьму. О знаменательности Нови-Сада в личной биографии моего двоюродного деда я тоже узнала не так давно: в 1924 году он там женился во второй раз. Оказалось, что этот город был для него связан с началом новой жизни в двух качествах.
Для меня, как для любителя неожиданных совпадений, наше с Шульгиным пересечение приобрело особый смысл, но уже после смерти Владимира. Такие пересечения, даже самые ничтожные, для человека с диаспорическим сознанием приобретают знаковый смысл. Ведь диаспорическое сознание по преимуществу является пространственно-временной категорией. Старым эмигрантам, пережившим революцию и Гражданскую войну, такие совпадения заменяли разорванные пространственно-временные связи. Они чем-то напоминают совпадения в «Докторе Живаго», представляющие собой смыслообразующие звенья в хронотопе романа и отражающие дислокацию как последствие революции. Пастернаковские совпадения противостоят разобщенности новой, радикально изменившейся жизни, напоминающей эмигрантское бытие.
Владимир Матич был членом компартии (Союза коммунистов Югославии). Хорошо помню свои переживания при пересечении границы из Австрии в Югославию в 1964 году, связанные с тем, что я оказалась в коммунистической стране. Я еще по-староэмигрантски видела в партийности серьезную преграду. Впрочем, ее преодолению способствовали среда шестидесятников в университете и знакомство с левыми студентами, особенно с теми, чьи родители принадлежали к американской компартии. С Арни Спрингером я дружу по сей день[380].
Куда удивительнее было то, что Владимира быстро принял мой отец, убежденный антикоммунист. Он любил вспоминать, как приехал за мной в Югославию по поручению мамы, которая боялась, что я там останусь, как мы (по моему настоянию – втроем) ездили по памятным для него местам, а вечерами среди прочего говорили о политике: Владимир хорошо владел русским языком. К концу нашего путешествия папа даже привязался к молодому коммунисту, который прежде, чем стать вице-мэром, возглавлял нови-садский отдел компартии. Из их частых разговоров о политике мне особенно запомнился тот, что состоялся после выступления в Дубровнике американского балета Баланчина.
Владимир Матич. Лос-Анджелес (1967)
Мы сидели недалеко от вице-президента Югославии Александра Ранковича, среди прочего курировавшего УДБ[381], югославский КГБ. Владимир резко критиковал Ранковича за реакционную политику, попирание прав человека, за то, что тот препятствовал утверждению многопартийной системы, которую либеральные коммунисты (Владимир был из таких) в те годы начинали осторожно продвигать. Он сравнивал Ранковича с такими членами советского политбюро, как Александр Шелепин и Владимир Семичастный, что было большим преувеличением: до них Ранковичу было далеко, но в относительно вольной политической обстановке Югославии его позиция представлялась именно в таком свете. Ранковича через год сняли, так что отношение к нему Владимира вполне соответствовало тогдашнему политическому дискурсу. Из их разговоров отец стал понимать, что их воззрения не слишком различались. Это заставило его пересмотреть и свое отношение к членству в компартии, которое для него, конечно, было несравненно бóльшим камнем преткновения, чем для меня. В дальнейшем мои родители, как и их староэмигрантские друзья, Владимира полюбили.