Не то чтобы Бродский, снискавший влияние в американских издательствах и гуманитарных фондах, не помогал русским писателям в эмиграции. Довлатову он помог напечататься в престижном журнале «Нью-Йоркер», Юзу Алешковскому – получить премию Гуггенхайма[404] и т. д. Об Алешковском он писал так: «Этот человек, слышащий русский язык, как Моцарт, думается, первым – и с радостью – признает первенство материала, с голоса которого он работает вот уже три с лишним десятилетия. Он пишет не „о“ и не „про“, ибо он пишет музыку языка, содержащую в себе все существующие „о“, „про“, „за“, „против“ и „во имя“; сказать точнее – русский язык записывает себя рукою Алешковского, направляющей безграничную энергию языка в русло внятного для читателя содержания!»[405] В разговорах Бродский называл Алешковского «Моцартом русской прозы», над чем многие потешались. В случае Аксенова, а затем талантливейшего Саши Соколова он сыграл дурную роль[406]. При этом мне всегда было интересно с Бродским, и, когда я приезжала в Нью-Йорк, он водил меня в свою любимую кофейню «Caffe Reggio», где однажды, пытаясь из меня извлечь какой-то ответ, Иосиф произнес «the Pacific is not specific», фразу, которую он потом обращал ко мне.
В киевском аэропорту, где я оказалась в следующий свой приезд в Союз, Аксенов приехал меня встречать, но, так как я прилетела с тургруппой («Магнолия»), оказалось, что ехать в гостиницу я должна с ней. Местный экскурсовод настаивала: «Я за вас отвечаю!» Аксенову пришлось вынуть писательский билет ССП, который произвел должное впечатление, – она меня отпустила. Это был мой первый раз в Киеве; мы с Васей гуляли по городу, нашли дом Шульгиных; тогда, впрочем, семейная история еще не имела для меня того значения, которое приобрела потом. Когда я затем оказалась в Москве, Аксенов вернулся к роли гида, познакомив меня с Беллой Ахмадулиной, Борисом Мессерером и Булатом Окуджавой.
В тот раз Вася повез меня к матери, Е. С. Гинзбург, жившей за городом. В ее присутствии он показался мне робким сыном сильной, чтобы не сказать – властной, женщины. Помнится, я тогда мысленно сравнила свое впечатление с ее образом в «Крутом маршруте»[407]. Там она отличалась большей женственностью, а также оптимизмом, особенно во втором томе. (Разумеется, оптимизм – по гулаговским меркам!) Несмотря на все ужасы, многие новеллы имеют счастливую развязку; создается впечатление, что в каком-то отношении ей в лагерях везло. Основное впечатление от «Крутого маршрута» – жизнеутверждающее.
К тому времени она уже была больна. Зная это, я привезла ей маленькую иконку целителя св. Пантелеймона, принадлежавшую моему деду Билимовичу, который всегда носил ее в кармане. Осенью того же года Вася повез мать в Париж – якобы на лечение, на самом же деле для того, чтобы показать ей город. Это было предсмертное путешествие матери и сына, хотя, как говорил Аксенов, ей не сказали, что у нее неизлечимый рак. В свое время дедушка этого тоже не знал: мать убедила врача скрыть от него диагноз. В Америке такой поступок со стороны врача уже тогда являлся редкостью, а теперь немыслим – в том числе ввиду возможного судебного процесса.
За день до отлета в тот приезд я по своей вечной рассеянности оставила бумажник, в котором были паспорт, виза и деньги, в туалете ЦДЛ – наверное, выложила, чтобы достать гребешок из сумки, и забыла. Отсутствие бумажника я установила за столиком, разыскивая что-то в сумке; бросилась в дамскую комнату: его нет. Что делать? С нами сидел поэт Евгений Рейн, который рассказывал, что написал поэму – кажется, о наследнике Алексее (Романове), – и регулярно стучал в стенку: не подслушивают ли? Мы с Васей пошли к вахтерше. Та сообщила, что уборщица нашла бумажник, – ура! Но вахтерша передала его администратору, а тот уехал на дачу. Мы умоляем ее ему позвонить; Вася объясняет, что иностранная гостья завтра утром улетает – не мог бы он приехать и вернуть бумажник с паспортом? Тот в конце концов соглашается. По холлу ходит растерянный Андрей Битов: ему тоже нужен администратор, но администратор, сказали, вернется только в понедельник (кажется, была пятница), а Битову в понедельник уезжать, тоже за границу, и ему необходима администраторская подпись. Так я познакомилась и с Битовым.
Недовольный администратор ЦДЛ вызвал меня к себе в кабинет и произнес нравоучительную нотацию; я всячески извинялась и благодарила. Вынув бумажник из сейфа, он попросил меня проверить, все ли на месте, и пересчитать деньги, в том числе, разумеется, доллары. Когда я сказала, что не помню, сколько их было, он опять начал мне выговаривать. Затем попросил расписку – мол, «имущество мне было возвращено целиком и в полной сохранности». Прочитав то, что я написала, сердито буркнул: «Вы плохо владеете языком» – и продиктовал какой-то смешной текст; я поставила подпись. Советским бюрократическим языком я, конечно, не владела. История с паспортом закончилась вполне благополучно – в отличие от аналогичных случаев до и после, когда паспорт по-настоящему терялся. Разгильдяйство Матич в таких вещах хорошо известно[408].
Потом мы виделись с Аксеновым летом 1977-го, когда я приезжала с отцом, затем летом 1978-го; в тот раз я приехала с четырнадцатилетней дочкой. Он шутил, что нужно женить его сына на Асе, чтобы Алеша смог эмигрировать как муж американки. Алеша ее стеснялся, возможно, потому, что не знал английского, Асины же познания в русском были и остались минимальными, так что отношения не сложились. Именно тогда Аксенов вместе с молодыми Виктором Ерофеевым и Евгением Поповым готовили альманах «Метрополь». Это была действительно незаурядная коллективная акция – попытка издать в Советском Союзе бесцензурные тексты известных и малоизвестных авторов. Наш с Васей разговор о «Метрополе» велся на скамейке рядом с гостиницей «Украина», где мы с Асей остановились. Один из двенадцати самодельных экземпляров был послан на хранение в «Ардис» дипломатической почтой, и он просил, чтобы я сказала Карлу Профферу, что альманах публиковать не нужно: редколлегия готовила московский «вернисаж» в начале 1979-го, после чего Аксенов надеялся получить договор на публикацию в Госиздате. Тогда же он принес мне письмо Профферу от Битова о публикации «Пушкинского дома»: роман должен был вот-вот выйти в «Ардисе». Пока мы с Васей занимались делами, Ася развлекала Ерофеева американскими конфетами, взрывавшимися во рту[409].
Обсуждение «Метрополя» на фоне Дома Советов РСФСР (1978)
Как известно, вместо вернисажа и издания «Метрополя» случился громкий скандал. Ерофеева и Попова исключили из Союза писателей; в знак протеста Аксенов, Семен Липкин и Инна Лиснянская вернули свои членские билеты. Вскоре альманах был опубликован в «Ардисе».
После публикации «Ожога» в Италии Аксенов со своей новой семьей покинул Советский Союз; Майя и Вася выехали по приглашению Мичиганского университета, где он провел осенний семестр 1980 года. На весенний он получил приглашение в USC (Университет Южной Калифорнии), кафедрой славистики которого я тогда заведовала. По дороге из Мичигана Аксеновы были лишены советского гражданства, о чем узнали только в Лос-Анджелесе, где Васю разыскивал редактор «Нью-Йорк Таймс» Крэйг Уитни, чтобы ему об этом сообщить. Поселившись в Санта-Монике рядом с океаном, Вася и Майя зажили калифорнийской жизнью. (Аксенов думал об эмиграции много лет. В отличие от первых двух третья волна могла позволить себе обдумывать и менять решение покинуть отечество.)
В Лос-Анджелесе тогда пребывал кинорежиссер Андрей Кончаловский[410], живший у своей возлюбленной, знаменитой актрисы Ширли Маклейн, на ее вилле над океаном в Малибу. По старой привычке Вася повез меня к ним в гости, где Маклейн приударила за моим другом Кеном[411], а Кончаловский – за мной. Интересно, впрочем, другое: к моему удивлению, он в восторженном тоне заговорил о Николае II, поразив меня своим монархическим настроением. Мою критику «Государя», как его называли у нас в семье, Кончаловский всячески отвергал. Спор между сыном советского царедворца Сергея Михалкова и внучкой настоящих монархистов напомнил мне разговор почти десятилетней уже давности, состоявшийся в Ленинграде. Это было той же осенью 1973 года, когда мы с Аксеновым познакомились.
Это была моя первая стажировка в Советском Союзе. Я жила в гостинице «Советская»; там же остановился Элем Климов, снимавший фильм «Агония» о последних годах Российской империи. Наше знакомство с ним и Валентином Ежовым, тоже жившим в той гостинице, началось в гостиничном буфете, где я заказывала завтрак. Я к тому времени знала буфетчиц, и мы обычно мило беседовали. Какой-то мужчина, стоявший за мной в очереди, выразил недовольство тем, что меня так долго обслуживают; буфетчица ответила, что она обслуживает американку. «Моя жена тоже американка», – заявил мужчина! Я в свою очередь выразила сомнение, но тогда он стал уже мне возражать, притом что пригласил за их столик. Оказалось, что отец его жены, актрисы Виктории Федоровой, действительно был американцем – военным атташе США в Советском Союзе во время и сразу после войны; тогда у него случился роман с матерью Федоровой. В результате Джексона Тейта вскоре выслали, а известную актрису Зою Федорову посадили во Владимирский централ. Ежов рассказал мне, что жена его недавно бросила. Он из-за этого очень переживал – много пил, а после отъезда Климова и съемочной группы его состояние отчасти стало моим бременем. Виктория Федорова вскоре уехала в Америку.
Климов пригласил меня на съемки в Царское Село[412]