Эдик после тюрьмы (2004). Фото О. Матич
В нашу встречу накануне традиционного митинга «Другой России» на Триумфальной площади 31 октября 2010 года, между звонками организаторов и разговорами о политике Эдик продекламировал наизусть длинные фрагменты моей любимой русской поэмы «Форель разбивает лед», о которой мы тогда говорили. Мне показалось, что мы одинаково воспринимаем пронзительную красоту и эмоциональный заряд строк: «Стояли холода, и шел Тристан / В оркестре пело раненое море, / Зеленый край за паром голубым, / Остановившееся дико сердце». Сочетание расчетливого и вздорного политика с поклонником стихов Кузмина, в которых воспевается однополая любовь и утонченная, а не брутальная маскулинность, стало для меня эмблемой парадоксальной личности Лимонова.
В «Книге мертвых» Лимонов пишет, что уже много лет «в особые минуты, в особые дни» повторяет про себя «Форель разбивает лед» и благодарит Геннадия Шмакова за то, что тот ему эту поэму открыл[495]. Возвращаясь в Саратовский централ в день приговора (к четырнадцатилетнему тюремному сроку), он в темноте автозака вполголоса читал эти стихи; через несколько дней умерла во сне Наталья Медведева – «красавица, как полотно Брюллова». Оплакивая ее смерть, он вновь вспоминал «Стояли холода, и шел Тристан, / В оркестре пело раненое море», о чем пишет в книге «По тюрьмам»[496].
У Кузмина любовь явлена в образе форели, стремящейся разбить лед. Как пишет Елена Шварц, стихия Кузмина в «Форели…» – вода, а сама поэма представляет собой «резкую стыковку нестыкующегося». Если считать «Книгу воды» подлинной авторефлексией Лимонова, то вода в ней – стихия памяти, тех водных пространств, которые он так или иначе осваивал.
Вспоминая тех, кого он любил, Лимонов обращается к «Форели…» еще и потому, что в этих стихах любовь неразрывно связана с препятствиями, которые у него нередко ассоциируются именно с водой. Установка на взятие барьера определяет жизнь Лимонова, правда, в публичной сфере она выражается скорее словами Маяковского «Тише, ораторы! / Ваше слово, товарищ маузер!», которые он когда-то любил цитировать. Впрочем, его любимым поэтом еще в Харькове стал Хлебников, хотя Маяковского, поэта, противоположного Кузмину, он в молодости очень любил. В сознании Лимонова обращения к «Форели…» связаны с самыми интимными переживаниями.
Очередным витком моих отношений с Лимоновым были телефонные разговоры в сентябре 2012 года, когда я приехала на симпозиум в честь восьмидесятилетия Аксенова. Дмитрий Быков тогда устроил в Москве празднование семидесятипятилетия Алика Жолковского, давнего друга и поклонника Лимонова. (Быков тоже ценит творчество Лимонова, особенно «Дневник неудачника»; он был одним из тех, кто встречал Лимонова в Саратове по выходе из тюрьмы.) Мне было поручено уговорить Эдика прийти на праздник Жолковского, что я и попыталась сделать – безуспешно. (Правда, Лимонов прислал поздравительное письмо, зачитанное Быковым.) Эдик сказал мне, что это не его тусовка, чем меня разочаровал; ему, видимо, не хотелось участвовать в «интеллигентском» мероприятии, хотя лет пять тому назад он побывал на презентации очередной книги Алика. Времена были другие – тогда он недавно вышел из тюрьмы, когда интеллигенция к нему лучше относилась.
Лимонов, как мы знаем, бойкотировал общественные политические акции в конце 2011 года, изменившие, как тогда казалось, политический облик страны. Он делал это, во-первых, в силу своей бескомпромиссности (другие оппозиционеры согласились перенести митинг 10 декабря с Площади революции на Болотную), во-вторых, потому, что главную роль в них играла постсоветская буржуазия, а не он. В результате отношение интеллигенции к Лимонову вновь изменилось. Идентичность несгибаемого и самовлюбленного одиночки оказалась для него важнее. Мне, как поборнице либеральных ценностей, этот путь показался ложным, хотя Лимонов и оказался отчасти прав – в том, что протесты не оправдали надежд. Теперь он выступает за присоединение Восточной Украины к России. Как он сказал мне в 2014 году (наша последняя встреча), он первый заговорил о присоединении Крыма! Его политические высказывания все больше напоминают путинские, что меня все больше отталкивает. В последнее время Лимонов откровенно хвалит Путина за Крым, Украину и Сирию.
Кода. Из парижских писем Лимонова
4 сентября 1982. Несмотря на то что у меня в этом году вышли три книги на иностранных языках… – финансовое мое положение паршивое. ‹…› Как я жил? Как во сне. ‹…› Имел несколько любовных историй, выдающихся, если можно так выразиться, – последнюю с женой бандита и сутенера с Пигаль. Связь в высшей степени небезопасная, о чем я себе все время говорил, но сидящий во мне бес саморазрушения шептал мне, что это интересно, и история продолжалась довольно долго, и закончилась не по моей или ее вине. ‹…› В синагоге напротив запели евреи – суббота. Наблюдал я вплотную через пару минут после убитых у ресторана Гольденберг, живу-то я от этих мест в двадцати шагах. Кровь на тротуаре выглядит как краска, убитые – выглядят как в кино. Сознание, что пулевые пробоины на синей рубашке лежащего у обочины тротуара человека – настоящие, так и не проходит.
19 ноября 1988. Москва меня скорее раздражает, чем интересует. Многие там были, и рассказы их меня вполне удовлетворяют. Для себя я там места не нахожу. Коллектив и его волнения меня давили. Заражен ибо скептицизмом космополита и перекати-поля. И так как в Париже я себя чувствую далеко не последним, а скорее одним из первых европейских писателей (во всяком случае так теперь стали писать критики), то к советским у меня заносчивость европейца и парижанина. ‹…› Тем не менее, если меня спрашивают на телевизоре и в прессе, я всегда отзываюсь хорошо, считая, что советским следует помочь, поддержать их… На них так долго и несправедливо часто катили бочку. <О разговоре Солоухина со швейцаром в 1968 году, с которым тот говорил> как с представителем народа – он с народом смыкался, а я с ним жил, и никогда не думал, народ он или нет…» <О моей статье «The Moral Immoralist: Edward Limonov's Eto ia – Edichka»> перечитал твою статью по-английски, и согласен со многим куда более, чем в первый раз. Я – таки моральный имморалист.
Кода номер 2. В 2012 году французский писатель и режиссер Эммануэль Каррер получил престижную премию Ренодо, вторую по важности после Гонкуровской, за свой биографический роман «Лимонов». Во Франции он стал бестселлером и был переведен на множество языков, включая русский. Вот как он описал наш с ним разговор в Беркли. Как часто бывает в таких случаях, Каррер исказил мое отношение к Лимонову и наш разговор. Вот как он это описал:
Когда вышел роман «Это я – Эдичка», слависты – как американцы, так и французы – задались недоуменным вопросом: как относиться к его автору? И довольно скоро все как один принялись его ненавидеть. Кроме Ольги, которая не только не прекратила с ним общаться, но и разбирала его книгу на своих лекциях, посещала его во время поездок в Москву и вот уже тридцать лет питает к нему чувства дружбы и глубокого уважения.
Утверждение Каррера о неприязни всех славистов, кроме меня, к его первому роману ошибочно. Например, на той самой конференции, где Лимонов произнес, что предпочел бы быть американским писателем, а не русским, было три доклада об «Эдичке», два из них хвалебных; все были опубликованы[497]. Но главное – слова, которые Каррер мне приписал:
Единственный хороший человек среди [русских писателей], по-настоящему порядочный, – это Лимонов. «Really, he is one of the most decent men I have met in my life» («Он действительно один из наиболее порядочных людей, каких я встречала в жизни»). В ее устах слово decent носило тот смысл, который придавал ему Джордж Оруэлл, говоривший о common decency как о высшей добродетели. ‹…› Все так, но, даже веря Ольге, мне трудно представить себе Эдуарда в ореоле таких достоинств в тот момент, когда он пускает пулеметные очереди по Сараево или якшается с сомнительными личностями вроде полковника Алксниса (могу вас успокоить: Ольге это тоже было трудно). Но в определенные периоды жизни – да, я с ней соглашусь, и тюрьма была как раз одним из таких периодов. Возможно даже, это был апофеоз его судьбы, когда он оказался ближе всего к тому, к чему стремился… предстать в образе героя[498].
Я действительно говорила о порядочности Эдика по отношению ко мне и тем, кого он любил и уважал, с кем дружил, – о чем я и пишу выше. Но у очаровательного господина Каррера получилось, что Лимонов – один из наиболее порядочных людей, что я встречала в жизни, и единственный порядочный и хороший человек среди знакомых мне писателей.
Что касается политической «порядочности» Лимонова, она для меня уже много лет под вопросом. Его политические высказывания в последние два года ставят под вопрос мое личное отношение к нему, пусть я и люблю «товарищей моих» и продолжаю его ценить как писателя.
Писатели-эмигранты и конференция в Лос-Анджелесе
В 1980 году у меня возникла идея устроить конференцию по литературе третьей волны эмиграции, собрав в Лос-Анджелесе главных ее представителей, относящихся к различным, в том числе враждующим друг с другом, направлениям. К тому времени я уже знала какое-то число русских писателей – и эмигрантов, и советских граждан, – но таких больших мероприятий еще никогда не организовывала; не было у меня и опыта снискания соответствующих грантов: на международную конференцию требовались изрядные средства. Идея зародилась в связи с прибытием в Мичиганский университет Василия Аксенова по приглашению Карла Проффера. После Мичигана он провел семестр в Университете Южной Калифорнии (USC), куда я пригласила его в качестве «writer in residence».
Декан, ассигновавший на конференцию немало денег, посоветовал мне обратиться за помощью в составлении заявок на гранты в университетский Гуманитарный центр. Там я нашла себе отличную помощницу (Дебору Гроссман). Эмиграция третьей волны оказалась в моде; деньги потекли рекой. Фонд Форда сам предложил грант и попросил назвать нужную сумму. Как я пишу во в