Татьяна Толстая: долина смерти и Лас-Вегас
В 1989 году я повезла Татьяну в калифорнийскую Долину смерти и в Лас-Вегас, повторив «аксеновский» маршрут пятнадцатилетней давности. Мы совершили так называемый «road trip» (автомобильное путешествие), которому Джек Керуак придал культурный смысл в своем знаменитом романе «На дороге» (1957). Первая остановка в классическом американском «diner» (он так и назывался), находившемся рядом с шоссе, и поедание гамбургеров соответствовали жанру. К тому же на нашем столике стоял портрет Элвиса Пресли (на продажу), и мы бросили монетку в музыкальный автомат, чтобы его послушать; Татьяна разговорилась со смешной хозяйкой-шестидесятницей, а в завершение поиздевалась над американскими самоочевидными надписями – например, «дверь» на двери.
Татьяна Толстая и Элвис Пресли (1989)
Прочитав в «дамской комнате» предупреждение, приклеенное к электрическому аппарату с бумазейным полотенцем – «Не суйте голову в проем», она, разумеется, сунула голову между полотенцем и сушилкой, проявив желание нарушить правило, придуманное для того, чтобы избежать судебного иска, если посетитель повредит себе таким образом голову! Посмеявшись и расплатившись, мы поехали дальше.
Наш путь пролегал через пустыню Мохаве с ее кактусами, юккой и небывалой красоты каменными россыпями. В самой восточной части Мохаве, на границе со штатом Невада, находится Долина смерти, где пустынные пейзажи еще невероятней – мелкие и глубокие песочные каньоны, которые в ветреную погоду подвергаются бесконечным метаморфозам. Это незабываемое зрелище.
Таня в пустыне Мохаве. Калифорния (1989)
В мотеле, где мы остановились в Неваде, стояли игровые автоматы, в которые опускают монетку в надежде на джекпот. (В Неваде разрешены азартные игры.) Поиграв какое-то время и ничего не выиграв, мы пошли поужинать, и по воле случая к Тане подошла эмигрантская пара, спросившая, не Татьяна ли она Толстая. Получив утвердительный ответ, они стали ее критиковать за «антиамериканскую» статью. Неожиданным в этой ситуации было не их возмущение ее отношением к Америке, а то, что они, повстречав Толстую в Неваде, вместо туристического разговора о пустыне или азартной игре завели типичный эмигрантский спор с человеком «оттуда». Само собой разумеется, Толстая своих позиций не сдавала.
На следующий день мы отправились в Лас-Вегас и добрались только к вечеру; был ноябрь месяц; вдалеке посреди пустыни мерцало большое светящееся пятно, оно вздымалось в небо и превращалось во что-то наподобие города. Когда въезжаешь в него, тебя неизменно ошеломляют огромные разноцветные яркие рекламы и шумные улицы. Вместо знаменитого «Дворца цезаря» с зеркальными потолками в номерах, серьезными игроками в рулетку, кости и карты, где мы с Аксеновым останавливались, Таня и я избрали скромный мотельчик на окраине, из которого отправились в казино в центре города. Там мы опять сели за игровые автоматы и совали в них не головы, а монеты; иногда из аппарата сыпался выигрыш, который затем успешно проигрывался. Иными словами, мы с Таней вели себя как самые обыкновенные туристы – дергали рычаг и радовались монеткам, выданным автоматом. За этими автоматами в основном сидели немолодые женщины, дергавшие рычаг буквально до одури.
В 1989 году Татьяна преподавала в каком-то колледже, кажется, на Востоке, хотя, может быть, она участвовала в писательской программе (creative writing) в штате Айова[578]. В нашем Университете Южной Калифорнии состоялась дискуссия о ее рассказе «Соня», заранее прочитанном. Через несколько лет мы повторили это путешествие с ее мужем Андреем Лебедевым, филологом-классиком, но, как обыкновенно бывает, легкость, непринужденность и смешные моменты первой поездки не повторились.
Мы с Толстой познакомились в 1988 году, когда она приезжала с группой советских писателей в Лос-Анджелес. На выступлении в UCLA она говорила по-английски (из всей группы этим языком хорошо владела она одна). Что именно она говорила, я не помню – помню некоторую язвительность ее выступления. Таня мне тогда подарила свою первую книгу «На золотом крыльце сидели…» (1987), а я ей – первое издание «Школы для дураков» Саши Соколова, прозу которого она очень ценила. Он в те годы жил в Вермонте, и я связала ее с ним по телефону; если мне не изменяет память, это была их первая, пусть и заочная встреча. Толстая приложила много энергии и упорства, чтобы уговорить редактора журнала «Огонек» опубликовать отрывки из «Школы», вышедшие в том же 1988 году (№ 33) с ее предисловием. Через некоторое время она же устроила Соколова жить на греческом острове.
Перечитывая недавно мои любимые рассказы Толстой «Соня» и «Милая Шура» из того сборника, я обратила внимание на то, что они посвящены памяти:
Жил человек – и нет его… в голове остался только след голоса, бестелесного, как бы исходящего из черной пасти телефонной трубки. Или вдруг раскроется, словно в воздухе светлой живой фотографией солнечная комната – смех вокруг накрытого стола… Но светлая комната дрожит и меркнет, и уже просвечивают марлей спины сидящих, и со страшной скоростью, распадаясь, уносится вдаль их смех – догони-ка. ‹…› Но напрасны попытки ухватить воспоминания грубыми телесными руками[579].
Так начинается «Соня». Или в «Милой Шуре»: «…сквозь него проходят, не замечая, красивые мордатые девушки в брюках, хипповые пареньки с закатанными рукавами, оплетенные наглым транзисторным ба-ба-ду-баканьем… насквозь, напролом, через Ивана Николаевича, но он ничего на знает, ничего не замечает, он ждет, время сбилось с пути, завязло на полдороге… заблудилось, слепое, на подсолнуховых равнинах»[580].
Как сказал Андрей Синявский, проза Толстой поражает «богатой, сверкающей… развесистой, как дерево, фразой, <которая> вот-вот улетит или растает в воздухе», а также изобилием повествовательной энергии. Эти два рассказа, особенно «Милую Шуру» о смешной старушке из давно ушедшего мира, любовно описанной Толстой, я часто читала со студентами, которым они неизменно нравились.
Повествователь описывает умерших и свои воспоминания о них как своего рода призраки, сквозь которые проходят живущие, не замечая невидимого присутствия тех, кого уже нет. Фотография молодой Шуры – красивой женщины, обольщавшей своих поклонников, – символизирует память и обольщает Толстую. Фотография воссоздает ушедшее время, которое на ней запечатлено, напоминая нам, что оно кануло в прошлое. Как пишет Ролан Барт, фотография всегда говорит о смерти[581]. Она своего рода memento mori. Мы смотрим на старые фотографии, чтобы воскресить умерших мужа, родителей, дедушек и бабушек, свою молодость, детство дочери.
Многие считают, что из наших пяти чувств самое «памятливое» – обоняние; мне же кажется, что главное – зрение, которым мы воспринимаем изображения прошлого; впрочем, это индивидуально. Встречаясь с кем-то, кого я не видела с юности, я обычно применяю к нему зрительную память, зачастую опираясь на запомнившуюся фотографию, и ищу что-то общее между прошлым и настоящим, чтобы установить былой контакт, что не всегда удается. Пытаясь отыскать эквивалент памяти в предметном мире, я нахожу его именно в фотоальбоме; пусть не обижается на меня Татьяна Толстая – этот образ ярко выражен у Лимонова в его тюремной автобиографии «Книга воды», написанной отчасти о том, что значит вспоминать; ему самому эта книга напоминает фотоальбом путешественника по водам жизни. В моей книге много фотографий, чгобы передать приметы времени и облик тех, о ком я пишу, и меня самой.
В начале лета 1989 года я, в свою очередь, гостила у Татьяны Толстой и Андрея Лебедева в Москве, на Большой Полянке; по ночам мы смотрели по телевидению трансляции с I съезда народных депутатов, на котором выступал и Андрей Сахаров. Тогда же я познакомилась с сыновьями Толстой и Лебедева, Темой и Алешей. Старший – основатель «Студии Артемия Лебедева», одной из лучших дизайн-студий в России; младший живет в Америке, он – программист, сотрудник физика Александра Мигдала, на дочери которого женат. Мне Алеша запомнился веселым и общительным, а его брат – более задумчивым и менее разговорчивым. Потом я видела их уже в Америке, когда они жили в Балтиморе, и первое впечатление подтвердилось.
В Москве Таня водила меня на вечеринку к Дэвиду Ремнику, московскому корреспонденту газеты «Вашингтон пост», впоследствии ставшему главным редактором «Нью-Йоркера». У него я познакомилась с британским актером Питером Устиновым, которого хорошо помнила по голливудским фильмам 1950-х годов, начиная с «Quo vadis», где он играл Нерона. Устинов рассказал мне, что со стороны матери происходит из семьи русских архитекторов Бенуа и что художник Александр Бенуа приходится ему двоюродным дедом.
В 1988 году, когда мы с Аликом Жолковским съездили в Москву[582], я с Таней пошла на встречу молодых писателей к Михаилу Эпштейну; там мне запомнились Дмитрий Пригов и Виктор Ерофеев[583]. Пришел Сергей Кургинян, вскоре ставший одиозным политологом и общественным деятелем; тогда же он вербовал Дмитрия Александровича и Татьяну Никитичну в организованный им Экспериментальный творческий центр. Помню перепалку между Таней и сторожем высотного дома, где жил Эпштейн: он спросил ее, к кому мы идем, чтобы предупредить о нашем приходе (доложить кому нужно), а она высокомерно сказала, что на такие вопросы не отвечает. («Так положено», – ответил он.) Тогда же она достала нам с Аликом билеты на первую постановку пьесы Виктора Коркии «Черный человек, или Я бедный Сосо Джугашвили» в Студенческом театре МГУ, напомнившую мне «Палисандрию», пародийный роман Саши Соколова о кремлевском сироте Палисандре Дальберге, опубликованный несколькими годами ранее в Америке и «открывший тему» такой пародии (на Сталина, Берию, Брежнева и т. д.). В те годы мы с Татьяной часто виделись и стали подругами. Когда они жили в Балтиморе, я приезжала к ним из Вашингтона, где я работала, получив весной 1992 года грант Международного научного центра имени Вудро Вильсона, а она – ко мне. Помнится, вместе с киноведом Юрой Цивьяном, гостившим у меня в Вашингтоне, мы пошли на прием в советское посольство в честь Владимира Лукина, который вступил в должность посла. Его либеральные высказывания каждый из нас оценил по-своему – с латвийской