Сигареты имели свойство никогда не кончаться.
Мелькали белки глаз африканцев.
Где-то в районе девяти вечера так же быстро, как и вчера, по команде Бигмэна все стали укладываться спать.
Легли.
Наступила ночь. Все тот же холод и борьба за одеяло.
Но вторая ночь мне уже ничем особенным не запомнилась. Наверное, потому, что первую ночь – да и весь предыдущий день – по драматизму уже трудно было превзойти.
Возможно, у меня просто не осталось эмоций.
Понедельник. Распределение по камерам
Суббота и воскресенье наконец-то закончились.
В понедельник нас рано подняли.
Построили во дворе тюрьмы. Стоим человек восемьдесят – галдящих, грязных.
Так мы и стояли часа два под моросящим дождем.
«Развлекал» нас только постоянно появляющийся в небе с жутким гулом вертолет, который время от времени повисал над тюрьмой. Для Сан-Паулу вертолеты в небе не редкость.
Потом нам выдали тюремный завтрак – пакетик молока и булочку хлеба.
Стоять под дождём было не очень приятно, спасала традиционная в таких случаях физкультура – приседания.
Всё. Послышалась команда, и нас повели в другой корпус тюрьмы. Опять наручники и досмотры.
Привели в какую-то комнату, куда все не помещались – многие оказались в преддверье или за дверью.
Полицейские передали нас местным авторитетам. Я обратил внимание, что бразильцы и представители иностранного преступного контингента заметно занервничали, как студенты перед экзаменом. Чувствовался мандраж.
Оказалось, нас ждет распределение по камерам. Я не понимал, почему они так нервничают. По-моему, хуже, чем там, где мы были, уже быть не может. Между тем распределение происходило очень быстро: местные паханы задавали пару-тройку вопросов, но в основном ориентировались по наколкам, коими у большинства была «украшена» добрая половина тела. Некоторые наколки были сделаны очень непрофессионально, по-любительски: заключенные их наносили друг другу. Особенно плохо получались лица людей. Они выглядели крайне размыто. Иногда нельзя было даже понять, кто там изображен – мужчина или женщина.
Все вновь прибывшие заключенные послушно принимали вердикт совета неформальных лидеров тюремного сообщества. Всего несколько раз возникли споры и пререкания, но они быстро утихли. Авторитеты на таких злобно покрикивали, как обезьяны-вожаки. Агрессивно жестикулировали. Так, одному несогласному залепили пару резких затрещин, что сразу привело спорщика в чувство. Он быстро же со всем согласился. Да и спора-то, по большому счету, не было: вновь прибывший заявлял о своем несогласии с чем-то, ему на словах и с использованием жестов или рук говорили, что он не прав.
Не вступая в дискуссию.
С чем вновь прибывший сразу же соглашался.
Паханов было человек пять – в основном такие рослые, накачанные метисы. И один вертлявый в очках, европейского вида.
Он задавал больше всего вопросов.
Настала и моя очередь.
Я сразу ответил: «Русо, но португез, но трафико-
интернационале, но тату». Я уже привык, что мое досье вводит в ступор всех спрашивающих. И даже произносил все это с удовольствием, зная, что сейчас у них будет повод напрячь свои извилины. С русским они, как правило, встречались в первый раз. Не знаю португальский – значит и поговорить со мной особо не получится. У меня нет тату, то есть своеобразного тюремного паспорта, и к тому же я не связан с наркокартелем (99% иностранцев, находящихся здесь, – это лица, которые везли наркотики).
Я стоял полностью отрешенный и смотрел прямо в их сторону.
Конвейер распределения остановился: я не вписывался в его алгоритм. Началась работа мозга, меня буравили глазами, о чем-то между собой переговаривались.
Вертлявый полноватый очкарик что-то эмоционально говорил своим товарищам, я понял только три слова: «русо», «моску» и «гомосексуал». Признаться, легкий холодок пробежал по моему телу, но они слушали его очень спокойно и нарочито смотрели в сторону. Так делают, когда не хотят попасть под власть чужого мнения. Эти ребята и не были похожи на тех, на кого можно повлиять. От них исходила колоссальная уверенность в себе.
И спокойствие силы.
Время от времени они пристально смотрели на меня, а я на них, и у меня почему-то не было никакого страха – не знаю почему. Возможно, от усталости после этих двух ночей. А может быть, откуда-то свыше я получил силу в эти минуты.
Я так же, как и они, сохранял непонятное в данной экстремальной ситуации абсолютное спокойствие. Мы были на одной волне.
Вдруг этот вносивший суету человек (позже я узнал его «погоняло» – noise, то есть шум, – очень соответствующее его поведению) неожиданно в два прыжка подпрыгнул ко мне, как кот. Все его движения, несмотря на лишний вес, были порывистыми.
Оказавшись прямо передо мной, сантиметрах в десяти от моего лица, глядя в глаза, спросил: «Гомосексуал?» На что я нейтрально и спокойно ответил: «Нет».
Сразу после моего ответа авторитеты, как бы удостоверившись в своих мыслях, что-то сказали, и рядом со мной оказался человек, который повел меня в камеру.
Уже потом я понял причину происшедшего. Оказывается, в «Пинейросе» в нашем блоке находился еще один русский из Москвы по имени Федор, он был сумасшедшим и имел нетрадиционную сексуальную ориентацию. Этот человек – отдельная тема, позже я подробно опишу его. С ним также связано второе мое самое страшное испытание в этой бразильской истории.
По пути мы захватили матрас. Теперь у меня был матрас! Я взял его в руки и нес с удовольствием, даже боялся, вдруг заберут.
Камера по размеру была такой же, как предыдущая, – даже, мне показалось, меньше. Приняли хорошо, участливо. Дали покрывало, мыло, одноразовую бритву. Один афробразилец даже пожертвовал, на время, свой лишний свитер. Другой жестами показал, что будет нужна зубная паста – подходи ко мне, не стесняйся.
В камере было чисто и чувствовалась доброжелательная аура.
Я вышел оттуда, и меня сразу охватил какой-то невероятный страх. Наверно, это был запоздалый стресс. Еще минуту назад я находился на краю опасности и при этом был абсолютно уверен в себе, а теперь меня буквально трясло от волнения.
Надо было покурить.
Я нашел Дана, попросил у него сигарету, он без слов протянул. Мы покурили, я попросил еще одну – он улыбнулся и мимикой выразил удивление: мол, он не сигаретная фабрика. Я посмотрел на него и устало повторил просьбу. Дан понял, что мне действительно это нужно и протянул еще одну.
Я сделал три или четыре затяжки, отдал ему сигарету и присел.
Мне стало нехорошо.
По большому счету, никто не задумывается
Пришло время, и нас закрыли в камере.
В камере все бесконечно курили: делать все равно было нечего.
Некоторые курили отчаянно, жадно. Кашляли. Как только заканчивалась одна сигарета, сразу же, без промедления зажигали вторую, третью. И так по две-три, а кто-то даже четыре пачки в день. Это было похоже на наркоманию – пожалуй, так оно и было.
Но вначале человека поглощает Его Величество Стресс.
Сигарета появляется потом. Она блокирует стресс.
На какое-то время.
Сигарета – показатель стресса.
Степень стресса не уменьшается —значит нужна еще сигарета.
И завершается этот процесс страшной зависимостью.
Работал маленький телевизор, показывали футбол.
Я встал около решетки и стал смотреть на дождь – смотрел долго. Я любил стоять у решетки: воздух почище, да и нет перед глазами вечного «броуновского движения» сокамерников, которое утомляет. Время от времени привычно кружил вертолет. Шум от его появления уже не вызывал никаких эмоций.
Я подумал о колумбийце Александре, который ехал с кокаином в Китай, и о венесуэльце Эдвине – он вместе со своей подругой вез двадцать пять килограммов кокаина в Катар.
Двое интеллигентных, умных ребят, по тридцать четы-ре года каждому.
Захотели срубить денег. Что их ждало в Катаре или в Китае, если бы у них там обнаружили кокаин? В Китае расстреляли бы, а в Катаре отрубили бы голову.
Думали ли они об этом? Нет.
По большому счету, никто про это не задумывался.
Им повезло, что их задержали в Бразилии.
Понимали ли они это?
Тюремный корабль
Вызвали к адвокату. Пообщался. Написал резкое письмо в Москву. Хорошо, что Нейя (адвокат) пришла. Вернулся в камеру уже в другом настроении, выплеснув все в письме в Москву. Как будто сбросил весь накопившийся стресс последних дней, связанный с переездом в другую тюрьму. Эмоциональная усталость после практически бессонных холодных ночей давала о себе знать.
Меня встретили Даниэл и Эдвин, предупредили про русского-гея.
Камеры одну за одной стали закрывать. Наш блок тюрьмы состоял из двух ярусов.
Наша камера была на втором этаже и закрывалась предпоследней.
В последней камере находились в российском понимании «блатные». Она почти не закрывалась, только если на ночь.
Болтали с Виктóром, здоровым таким африканцем с наивным лицом из ЮАР, и Витасом. Витас из Литвы, ему года двадцать два – двадцать три. Вез экстези из Амстердама – а что еще оттуда везти? Разговор шел на смеси английского и русского при активном использовании языка жестов.
Витас уже плохо ориентировался в русском языке. Сказал, что русский в Литве знают только те, кто учился до 1991 года.
Поужинали – ужин был в районе четырех дня.
После ужина все одновременно раскурились (иностранцы курили сигареты и табак, бразильцы – каннабис и гашиш) и пребывали в задумчиво-философском состоянии. Молчаливо смотрели куда-то вдаль.
Слов практически не произносили. Это были редкие минуты тишины в камере, где жизнь не прекращалась даже ночью. Вечное брожение и разговоры днем и ночью – обычное состояние камеры, где тридцать человек обитают на тридцати метрах.
Дым стоял коромыслом. Я подошел к решетке и стал смотреть на другие камеры. Дождь не прекращался весь день. В камерах копошились люди, как раки в клетках.