Пишу «бил Федора», а правильнее было бы написать: «Бил нечто… в человеческой оболочке… похожее на человека…»
Но – не мне судить.
В последний раз ударив его по затылку и толкнув его в угол, Даниэл присел.
Я посмотрел на Федора – все это, как ни странно, не произвело на него какого-то сильного впечатления. Он был избит, но внутренне не сломлен.
Мы просидели около получаса молча.
Автобус стоял.
В воздухе витало напряжение.
Федор раскачивался, держась за причинное место и беспрестанно бормоча, как пономарь, что он не может больше терпеть, не может больше терпеть, не может больше терпеть… Это всех бесило.
Иногда его смиренная «молитва» прекращалась, и он вскакивал и яростно показывал характерными жестами, что сейчас просто нассыт прямо в камере.
Даниэл рычал на него, Федя садился на место.
Как усмиренный дрессировщиком тигр.
Так мы стояли еще где-то час, и в очередной раз, когда Федя встал и начал опять показывать жестами и мимикой, что сейчас он помочится, Даниэл неожиданно крикнул ему что-то и что есть силы запулил в него бутылкой с мочой.
В общем речь Даниэла означала примерно следующее: «Давай, ублюдок… будь ты проклят».
Набросив на рот и нос мокрую от пота футболку, Даниэл жестом показал, что нам надо сделать тоже самое. Федор отвернулся и стал быстро открывать бутылку… Мы встали в другой угол, накинув на носы футболки. Я дышал ртом. От удушливого запаха протухшей мочи немного резануло глаза.
Федор облегчился. Полуторалитровая бутылка, заполненная на треть, стала теперь полной почти по горлышко.
В воздухе стоял запах протухшей мочи.
Пот – видимо, от напряжения – полил еще сильнее. Даниэл матерился, корчил какие-то гримасы.
Автобус неожиданно тронулся, и мы поехали. Это немного разрядило обстановку. Сели по местам.
Мы еще только начинали наш путь, даже не выехали за пределы Сан-Паулу, а настроение уже было ужасным.
И это было только начало нашей поездки…
Белые вьетнамки
Мы ехали с сиреной по Сан-Паулу. Периодически автобус резко тормозил или поворачивал, и мы с трудом удерживались на своих полированных скамьях. Для того чтобы не упасть, надо было постоянно держать ноги на весу, упираясь ими в стену напротив.
Иначе мы сразу бы слетели со скользкой и уже мокрой от пота гладкой железной скамьи.
Приходилось быть максимально сосредоточенным и пребывать в постоянном напряжении, чтобы не свалиться.
Все было мокрое. Пот ручейками струился по голове и телу.
Футболка, которая выполняла роль полотенца,
стала мокрой насквозь.
Ноги скользили по стене.
Мы постоянно терлись телами друг об друга, когда машина резко тормозила или, наоборот, стремительно набирала ход. Соприкосновение с мокрым телом другого человека было неприятно, но неизбежно.
Бразильские полицейские любят лихую езду.
Главное – не упасть со скамьи, так как, будучи в
наручниках, сгруппироваться сложно. И если при резком торможении или при наборе скорости мы все-таки как-то удерживали друг друга, то, когда машина неожиданно уходила направо или налево, надо было что есть силы держаться ногами о противоположную стену. Мои вьетнамки соскальзывали
и слетали. Федя заметил это и однажды, выждав момент, с радостью подхватил их, подвинув мне
свои. Я не надел их. Я не реагировал.
Он, как обезумевший петух, стал кричать: «Какие они хорошие, мне как раз нужны белые, возьми мои! Я дурак, я крейзи, мне ничего не будет».
«Лишь бы не упасть! – думал я. – А с тобой, придурок, мы потом поговорим».
Без вьетнамок сохранять равновесие получалось даже лучше.
Периодически я опускал ноги, так как все время держать их на весу было тяжело.
Федя постоянно что-то бубнил. Как одержимый.
Это сильно напрягало. Я старался абстрагироваться от происходящего.
Потом он начал пердеть, улыбаясь при этом.
Я держался как мог.
Наша машина уже набрала ход, думаю, мы выехали из Сан-Паулу. Оттого что быстро ехали или из-за того, что уже наверняка наступило темное время суток, в камере уже не так парило. Но по-прежнему было очень душно, так как единственным источником воздуха служил маленький вентилятор в углу, который еле-еле работал.
Вдруг Даниэл увидел на Феде мои вьетнамки.
И сразу грозно крикнул: «Давай, сука… снимай!»
Федор стал говорить, что мы, дескать, обменялись. Даниэл спросил у меня: «Это так?» Я покачал головой: нет.
Увидев, что глаза Даниэла вновь налились кровью и стали такими же, какими были перед предыдущей стычкой, Федя снял мои белые вьетнамки и подвинул их ко мне, злобно смотря на меня.
Я смотрел ему прямо в глаза и молчал. Все это, а в особенности то, что я тяжело смотрю ему в глаза и молчу, вывело Федю из себя окончательно.
Он стал грязно обзывать меня, посылать в мой адрес различные проклятия и угрожать какой-то расправой по приезде в «Итаи».
На этот раз уже я вышел из себя и сказал, что это не мне, а ему будет конец, когда мы приедем.
Я матерился (чего в общем-то никогда не делаю) и уже слабо контролировал себя.
Меня переполняла ярость, весь накопившийся стресс вышел наружу. Я что есть силы двумя руками (они у нас были в наручниках) залепил Феде
в ухо, он присел на лавку, прижал голову к рукам
и старался ударить меня ногой. Я тоже стал бить его ногами, наши ноги переплелись, он схватил мою ногу и стал щипать ее. Тут на помощь подоспел Даниэл и огрел его двумя руками по темени, Федя завалился.
Мое сердце бешено колотилось, в висках стучало так, как будто били куранты. У меня было ощущение, что я просто убью его сейчас. В прямом смысле этого слова. Я яростно бил Федю пятками, стараясь попасть ему в голову, и орал: «Я убью, я просто убью тебя сейчас, придурок! Тебе конец, ублюдок!»
Федя свернулся калачиком и обнимал голову руками.
Меня начал успокаивать Даниэл, который увидел, что я уже не в себе. Он закричал: «Рус, рус, транквила, транквила (то есть успокойся), крейзи мен, крейзи мен, рус, транквила», – и, навалившись, обнял меня своими руками в наручниках, отстраняя от Федора.
Если бы он не сделал этого, я не знаю, что было бы…
Мы проехали только малую часть дороги…
Я сел на скамью. Даниэл повторял: «Транквила, рус, транквила, транквила».
Негритенок что-то запричитал. Я дернулся в его сторону и замахнулся на него, крикнув: «Заткнись, ты, за-ткнись!» Тот сразу съежился.
Это уже была немотивированная агрессия.
Даниэл вновь стал буфером между нами.
Федор продолжал лежать. Через какое-то время он с трудом поднялся. Я тоже встал, посмотрел ему в лицо – как ни странно, особых повреждений у него не было видно. Так, по мелочи – небольшие кровоподтеки. Основные удары пришлись на его затылок и шею.
Даниэл сразу встал, выставив руки между мной и Федором.
Федя зло смотрел на меня.
Сплюнул на пол кровь изо рта.
Я собрал всю слюну и плюнул ему в лицо.
Он вытерся.
Я улыбнулся и плюнул еще раз.
Даниэл сказал: «Все, все, хватит».
Белесые глаза, кровь и слюна
Ни я, ни Федор не произнесли ни слова. Как два боксера перед боем.
Я присел и зло посмотрел на негритенка, тот был еле живой. Сидел прямо, упираясь ногами об стену, и со страхом смотрел на нас троих.
Он, наверное, думал: «Ну и головорезы мне попались – грозный Даниэл, сумасшедший Федор и этот русский, который вообще оказался самым агрессивным из них».
Мы ехали дальше, привычно тряслись.
Сказать, что я успокоился, было нельзя.
Мы все просто молчали.
Нам предстояли еще долгие часы бесконечной дороги.
По всей видимости, уже наступила ночь.
Значит, мы едем без воды и еды уже где-то часов пять, учитывая остановки.
Во рту пересохло.
Ужасно хотелось пить.
Нас клонило ко сну. Даниэл первым склонил голову к ногам и дремал, насколько это было возможно, раскачиваясь в такт движению машины.
Периодически на резких поворотах он поднимал голову.
Машина ехала уже на небольшой скорости – вероятно, из-за того, что была ночь и мы тащились по сельским дорогам. Здесь тряска была не из стороны в сторону, а больше вверх-вниз.
Из-за потенциальной опасности, исходящей от Федора, я побаивался опустить голову. Чего можно ждать от него? Чего угодно. Больше всего я опасался того, что этот вурдалак укусит меня своим кровавым ртом. Учитывая его образ жизни… он мог болеть чем угодно.
Он говорил мне еще в «Пинейросе», что, дескать, болеет… и жить ему осталось недолго.
Тогда я воспринимал это равнодушно, как давление на жалость, поскольку он постоянно что-то просил у меня. Сейчас же его кровавый рот и безумные глаза уже не вызывали у меня прежнего безразличия.
Он все время ерзал, как будто сидел на шиле, то выпрямлял спину, то клал голову на ноги, то шевелил плечами и так далее.
Я держал его в поле зрения.
Через какое-то время из него вновь полился словесный поток: он бормотал, как одержимый, бессвязно, какими-то кусками рассказы из своей жизни.
Но теперь уже исключительно по-русски. Время от времени в его речь – как будто помимо его воли, теми, кто руководил им, – вставлялись какие-то куп-леты из российской эстрады девяностых и что-то вроде поговорок, пословиц или частушек. Но это не были ни пословицы, ни частушки.
Невозможно дать этому определение.
Его глаза бегали, плечи передергивались, он подскакивал на ухабах – больше, чем мы все. Чувствовал стихию дороги с ее поворотами, она была близка ему. Мне показалось, что она ему даже нравилась.
Временами он ликовал, и его глаза были абсолютно безумны в эти моменты.
Теперь я уже старался не смотреть в них, иначе становилось не по себе. Страшно.
Если у всех нас пересохло во рту, то он периодически пускал нечто вроде пузырей с кровью. Видно было, что его рот наполнен кровавой слюной. Жижей.
Он был на своей волне: отключаясь на время, уходил вовне, куда-то. Его взгляд становился рассеянным, ту-манным, глаза – белесыми, как у слепого.