Как-то я встретил его на прогулке радостного! И он сообщил мне, что язвы стали проходить. Я, выдохнув, сказал: «Ну, слава Богу».
От четырех до шести
Ко мне приехал заместитель консула РФ в Сан-Паулу.
Он сказал, что «все занимаются моим вопросом, адвокаты у меня хорошие».
Я с надеждой спросил: «И что они говорят?»
«Санкция от четырех до шести лет, – говорит, – сделают все возможное».
От этих слов меня прошибло током. Мне стало нехорошо.
Вот она, перспектива. От четырех… Годы… здесь…
Я судорожно и нервно провел руками по своей лысой голове.
Тела я уже почти не чувствовал. Оно сразу стало ка-ким-то легким и неосязаемым.
Нечто подобное испытывает человек после объявления ему страшного диагноза.
Разговор сразу прервался. В воздухе повисло молчание.
Мне нечего было сказать ему.
Он понял мое состояние, увидел его. Ему стало
даже как-то неудобно передо мной, возникло чувство неловкости. Хотя это был посторонний человек и он ни в чем не был виноват. Более того, он проехал сотни километров, чтобы встретиться со мной, привез вещи, письма и т.д. Я был ему благодарен, но эта новость была подобна ушату холодной воды.
Для того чтобы прервать это неловкое молчание,
я сказал: «Ну, все, наверное. Я пойду».
Он произнёс что-то дежурное, что «будем бороться,
не надо отчаиваться» и т.д. Я уже не воспринимал этих слов. В голове бурлило только «от четырех лет…»
Не чувствуя тела, я вышел из переговорной комнаты.
Вернее, меня, понятное дело, вывели.
В состоянии невесомости я вошел в тюремный блок. И сразу попал в поток гуляющих по кругу.
На этот раз галдеж заключенных не раздражал меня, более того, в нем было даже немного уютно. Я брел вместе со всеми, не испытывая никаких эмоций.
Плыл со всеми, как рыба в косяке.
Не было желания что-то говорить, о чем-то думать.
Из этого состояния меня выдернул Жан, резко схватив мою руку.
«Ну как там? Что?», – с энтузиазмом и интересом спросил он.
Я посмотрел на него взглядом Будды и сказал без эмоций: «Все плохо».
Как ни странно, этот ответ его полностью удовлетворил.
«Есть сигарета?», – спросил у него я.
«Сигарет нет, есть табак», – ответил Жан.
«Доставай», – сказал я ему в ответ.
Мы отошли в сторонку, и Жан начал скручивать папиросы.
Скрутив первую, он протянул ее мне.
Я долго раскуривал ее. Раскурил и почти сразу присел.
Мне стало нехорошо. Я боялся упасть. Фигурки идущих по кругу слились в одно целое месиво. Вначале я присел на корточки, а потом просто сел на пол, обхватив руками голову.
Жан ничего не говорил.
Просто молча курил рядом.
Через несколько минут я пришел в себя.
ДЕНЬ за днем. Тюремное время
День шел за днем.
Недели сменялись неделями.
Порой запоминался только неприятный подъем и сладостный отбой.
Если вначале каждый день воспринимался как длинный, тягучий, то постепенно он стал уменьшаться. Как шагреневая кожа.
Слова Виктора, сказанные при моем поступлении в «Итаи», о том, что «в тюрьме дни летят очень быстро», которые я воспринял с иронией, как некую поддержку вновь поступившего, сбывались.
Дни действительно летели.
Причем каждый новый день становился все короче и короче. Как будто кто-то убыстрял его.
Первый шок от ощущения своего пребывания в тюрьме проходил, и далее следовал период меланхолии (про этот период мне также рассказал Виктор).
Ты начинаешь все делать медленно, не спеша. Ты замедляешься. Спешить тебе действительно некуда. В тюрьме вообще нет спешки. Все ходят размеренно. Это распространяется и на охранников, которые все действия совершают с ленцой.
Человек становился сомнамбулой. У кого-то (это были немногие, единицы, либо очень сильные люди, как Аг-рика, либо идиоты) этот период составлял дни, у большинства – месяцы
(в основном один-два месяца) либо годы – слабые, сломавшиеся люди.
Происходила удивительная вещь: чем медленнее я что-то делал, тем быстрее проходило время, а если я вообще ничего не делал, то день просто пролетал.
Затем наступал третий период тюремной жизни – ты уже осознал, что ты в тюрьме, период меланхолии прошел, и ты начинаешь воспринимать тюремную жизнь как свою обычную. Как будто иной жизни у тебя никогда и не было и ты всегда был в тюрьме.
Тюремный сон и детские лица
Нигде ни до, ни после не было так приятно засыпать.
Аклика называл сон «мy paradise».
Это был действительно рай.
Для солдата и заключенного нет более божественного времени, чем сон. Наверное, потому, что там каждый может творить свою иную реальность.
Суровые лица заключенных удивительным образом преображались в это время и становились такими детскими, наивными.
Особенно контраст был заметен на лицах брутальных лысых африканцев
Просыпались же все с искаженными, как будто от боли, гримасами.
Это было вызвано не банальным недосыпом. Достаточно быстро организм перестраивается, и, засыпая в десять вечера, просыпаться в пять – пять тридцать утра было уже несложно.
Вы скажете, что многие и вольные люди в городах просыпаются с недовольными лицами. Да, это так.
Но здесь были именно искаженные от боли лица, какие бывают у спортсменов, получивших травму, только надо выключить звук, так как боль была не физическая.
Когда я вспоминаю эти лица, мне становится неприятно.
Мы были похожи на детей, которых оторвали от материнской груди.
Глава 7
Неспешные прогулки, или Разговоры о главном
Дориан Грей, или «это ведь так важно, когда тебя кто-нибудь ждет»
Всякий раз, когда мы встречались с Виктором на прогулке, мы начинали разговор с ничего не значащих вещей, разговоры ни о чем.
Так и на этот раз мы привычно гуляли по кругу и как всегда говорили о всякой ерунде.
И вдруг Виктор решил рассказать мне свою семейную историю. Оказывается, у него было много женщин и была та единственная, которая, по сути, всю жизнь его ждала. Та, которая и родила ему ребенка.
Он знал ее чуть ли не со школьной скамьи. Она была из соседнего двора, симпатичная девчонка, любившая его, но ничего особенного.
Вокруг же было столько девушек с «перчинкой».
«Так я жил, – говорил он, – то с одной такой, то с другой. Дурак, думал, любят меня. А любили они, Саша, только мои деньги. Все правильно. Я ведь и сам не любил».
«Не любил я их, Саш. Как к машинкам относился. Играл в любовь».
«Да и каждый раз новую машинку хочется, ты ж понимаешь».
«Только здесь понял, что не любил. Удивительно. Через океан надо было перелететь и в тюрьму попасть, чтобы это понять», – он сказал это эмоционально, что было ему несвойственно, и даже немного прихлопнул себя рукой по ноге. Обычно же он говорил тихо, безжизненно.
«А ведь умным себя считал. Еще каким умным. Думал, обманываю всех. А обманывал прежде всего себя. Парадокс, да?» – риторически спросил он.
Вообще, он всегда говорил, как мне казалось, больше не со мной, а с собой или с кем-то третьим.
Поэтому, задавая вопрос, он никогда не ждал от меня ответа. А сам стремился на него ответить.
Так и на этот раз.
«Парадокс только на первый взгляд», – сказал он и загадочно улыбнулся.
«Обманываешь другого на пять копеек, а себя при этом на рубль.
Это я только потом понял.
Невыгодно это, Саш».
И вздохнул.
«Кажется, что выгодно… Что что-то получил, выгоду какую-то, а в то же время чувствуешь, что от тебя что-то ушло… из души ушло».
«Немного более пустым ты стал».
«И сразу заполнить эту пустоту чем-то надо, прямо не терпится, нехорошо тебе от этой пустоты».
«Маешься как-то».
«И думаешь, надо в кабак, выпить, бабу какую-нибудь, все равно какую…»
«Раз, и чувствуешь, заполнил чем-то».
«Гадостью какой-то заполнил, но легче стало».
«Ну ладно, не будем об этом. Ты же «Дориан Грей» читал, наверное?
Ну вот. Про что я там говорил? Про любовь, да?
Казалось, что было много у меня этой «любови», по горло (показал он, характерным жестом поднеся ладонь к шее), даже больше, океан страстей, примирение, секс, идиллия и т.д.
В общем, все как у большинства людей, даже лучше. Мне все завидовали. Я и сам себе иногда даже завидовал. Но это, Саша, не любовь».
Он говорил всегда тихо. Глаза были устремлены куда-то вдаль, а с лица не сходила постоянная улыбка.
В те моменты, когда ему было особенно больно, он начинал улыбаться еще сильнее.
Сильный человек.
«А она все время меня ждала. Когда поняла, что, наверное, уже всё, годы уходят, попросила забеременеть от меня. Я, не знаю почему, согласился. Хотя знаю, почему, мы ведь все знаем, да, Саш? Только думать про это не хотим. Мои-то «любови» от меня не особо хотели детей, только шмотки, машину, поездки…»
«Когда попал сюда, все сразу забыли.
Все правильно, Саша. Все правильно (он любил повторять эти два слова, и я понял, почему: «правильно» можно заменить на закономерно, все события предопределены твоими предыдущими действиями).
Так и должно быть, – сказал он. – Глаза у меня, Саш, как-то сразу и открылись».
«Поздновато, конечно, но это сам виноват», – сказал он, впервые посмотрев в мою сторону, и с улыбкой по-хлопал меня по плечу.
«Только мать не забыла, и она», – продолжил он.
«Но мать уже старая очень, так она к ней переехала жить, все правильно, Саш».
«Я вообще только здесь какие-то элементарные вещи стал понимать».
«А ты счастливый человек, – сказал он и похлопал меня по плечу, – тебя столько людей ждет. Вон Жана никто не ждет».
Это была правда – Жана НИКТО не ждал. В этом и была его трагедия.
Его мать умерла во Владивостоке, когда
он был еще подростком. Так же, как до этого бабушка с дедушкой. Отец давно жил своей жизнью в Москве. Помогал немного, но был отстранен от него, не воспринимал его как часть своей семьи.