93
дима (Ротова) Хризостом произносил не очень часто, но непременно с каким-то не свойственным ему неподдельным трепетом в голосе, словно прикасался к святыне. "Мне бы хотелось, отцы, предупредить вас, — обратился он как-то к священникам кафедрального Собора, — я человек очень горячий, вспыльчивый, мне иногда трудно бывает контролировать свои эмоции. Если кто-то грубо оскорбит меня или намеренно сделает какую-то подлость, я могу вспылить и отвесить обидчику полной мерой. Даже с добавочкой, с походом, — поглядел он на протоиерея Льва Лебедева, который только что при всех действительно нахамил ему из-за ектений об оглашенных. — Но если мне дать одуматься, если пройдет всего несколько минут, я легко успокоюсь и всегда прощу. Вьгвсе знаете по опыту: я не злопамятен, я не умею мстить. Но если кто-то посмеет неуважительно отозваться о митрополите Никодиме, — берегитесь, отцы! — я долго не прощу. Пожалуй, не прощу нахалу никогда".
"Настоящего образования у меня нет, ни светского, ни духовного", — любит, чуть кокетничая, повторять Хризостом, понимая, что отсутствие школы он отлично компенсировал природным умом и самообразованием. Системы нет, но знания во многих областях обширные. "Знаете, отцы и братие, если я просил митрополита освободить меня на два-три дня, чтобы подготовиться к экзаменам, он обычно говорил: «Погоди, сделай пока вот что, вот что и вот что, дела очень важные и срочные. А когда полетим (или поедем) туда-то, я тебя ничем занимать в самолете не буду, вот и подготовишься»".
Через два дня после иерейской хиротонии, 13(26) ноября, архиепископ пригласил меня вместе со всеми священнослужителями Собора на обед по случаю дня своих именин. Сам почти не ест, выпил две небольших рюмки коньяку (никакого шика, очень дешевый в те годы трехлетний армянский) и все время говорит. На столе бутылок нет. Милый, тихий, болезненный дьякон Василий бесшумно скользит вокруг стола и наполняет рюмки. Но выборочно. Изредка ловит взгляд архиерея и безошибочно прочитывает там все приказы и рекомендации. Отцы, кому еще подливают, держатся свободно, исправно опорожняют рюмки, беспрерывно жуют, время от времени подобострастно хихикают и всем корпусом демонстрируют почтительнейшее внимание и безусловное согласие со словами владыки. Не хихикает и не пьет лишь о. Лев Лебедев. Говорят, пить ему нельзя, у него ампула зашита12.
94
— Как вы думаете, отцы, — спрашивает Хризостом, — какой самый непростительный грех для священника? Давайте по старшинству. Как вам кажется, отец Никодим?
— Гм-гм. Простите, Ваше Высокопреосвященство, я человек маленький, но я думаю — сребролюбие, любостяжание, а? Ведь на приходах постоянные ссоры и споры между священниками, между причтом и церковным советом. И в большинстве случаев из-за денег. До рукоприкладства, бывает, доходит.
— Ну конечно, о. Никодим, кто про что, а вшивый про баню. Вы ведь человек не только маленький, но и бедный. Нищенской зарплаты настоятеля кафедрального Собора плюс зарплаты секретаря епархиального управления вам, конечно, хватить не может. Доброхотные подаяния на ектениях и на требах тоже невелики. У вас дочь на выданье, сын-студент, каждому вот-вот понадобится отдельный дом и машина, а вы — бессребреник. Нет, вынужден вас разочаровать. Хапуг и стяжателей я очень не люблю и часто строго наказываю, могу даже выгнать: тут до иудиного греха недалеко, но хоть как-то понять могу, как понимаю вас, о. Никодим. Нет, не то. Что бы вы сказали, о. Николай?
— Простите великодушно, Владыченька, даже и не знаю, что сказать. Если прелюбодеяние, нарушение супружеской верности?
— А-а-а, то-то вы все ходите франтом, от бороды и усов непременно какой-то помадой несет, не подобает такой запах протоиерею. Берегитесь, о. Николай, такой грех понятен всякому: сладко ел, мягко спал, коньячком не в меру баловался, тут плоть и взыграла. По-человечески понять и объяснить могу, но как правящий архиерей обязан запретить в священнослужении. Уже запрещал, вы знаете. Отцы, все гораздо проще и непонятнее. Грех, который я никак в толк взять не могу и никому простить не могу — ни диаконам, ни священникам, ни своим собратьям епископам, — это болтовня в алтаре. Облачился, подходит к жертвеннику, будет проскомидию совершать и тут же рассказывает дьякону, как по грибы ходил или где горбушу покупал, или как на Сейм купаться вчера ездил: Тускарь теперь невыносимо грязная стала. Я бы такого священнослужителя, с позволения сказать, пинком из алтаря вышиб и больше никогда туда не пустил, делать ему в алтаре нечего. Мотайте на ус, отцы и братие.
Последняя наша встреча в Курско-Белгородской епархии. Архиепископ приехал в село Коровино, отслужил Литургию и го-
Очевидцы
95
ворит прихожанам, что, с его благословения, я перехожу в Вологодскую епархию. Приход здесь маленький и бедный, дома для священника с семьей фактически нет, поэтому постоянного священника в Коровино он пока дать не может, иеромонах Макарий из Погромца будет некоторое время совмещать службу на обоих приходах. Храм почти полон, народу не меньше, чем на Пасху: епископ в Коровине впервые, ни одна самая ветхая бабулька во всей округе не припомнит такого события. Революцию кое-кто помнит, коллективизацию и раскулачивание очень даже хорошо помнят. Как попа Онисима, дядьку нынешнего председателя сельсовета, на общем колхозном собрании председатель приговорил к высшей мере социальной защиты, не только Дунька-зво-нарка, но и.другие помнят. Правда, приговор тогда в исполнение не привели. Прямо из клуба повели попа на полянку за околицей и велели могилу себе копать. Потом председатель трижды дал попу, стоящему по пояс в могиле, понюхать наган и отпустил "пока", но велел остричь космы, побриться и сменить "балахон" на косоворотку, "чтоб на человека был похож".
Беда с этими "балахонами", почему-то никто не может и не хочет запомнить, как называется одежда священника. Главный специалист "Известий" по вопросам религии и церкви, плодовитый журналист Константин Кедров писал в номере от 4 апреля 1995 года: "Когда депутат Марычев в милицейской фуражке глумится над сутаной Глеба Якунина, называя ее халатом, сжимается сердце у всех верующих христиан". Почему журналист (как, впрочем, и редактор) обязан знать разницу между фуражкой, кивером и чепчиком, но не обязан отличать рясу от сутаны и от подрясника, в котором чаще всего ходит Глеб Якунин?13 Не удивительно, что в той же статье К. Кедров причисляет злейших врагов Христианства — Рерихов — чуть ли не к столпам православной культуры. Тут же всплывает развесистая клюква о какой-то "анафеме" Льву Толстому, которая-де заставила содрогнуться мыслящую Россию14. Содрогнуться и отвернуться от Православной Цер"кви. Не отличить статью духовного сына о. Александра Меня от трудов доцента кафедры научного атеизма.
Я давно говорил коровинским прихожанам, что скоро должен буду уехать, но они не принимали мои слова всерьез. А тут поняли, что архиерей не шутит и не пугает и, чувствую, вдруг озлобились, не очень пока уверенно, но уже начинают Хризостому хамить, что он, мол, нарочно меня отсылает, а другого священника
96
давать не хочет, приход надумал закрыть. Хризостом тут же цепко ухватил глазами крикуш, спустился с солеи, благословил бабу Марину, похлопал по плечу Гальку, потом еще одну, другую. "Почему у вас в храме сто женщин и только четверо мужчин, да и те — старики? Где ваши сыновья и внуки? Вы сами сумели сохранить православную веру, вы три года ездили в Курск, ездили в Москву и добились разрешения открыть приход, отремонтировать церковь. Вы вместе с о. Георгием восстановили храм из руин, я восхищен вашими трудами, ведь вы все сделали своими руками, но я желаю, чтоб вы больше занимались своими душами, чем кирпичами, тесом, штукатуркой. Каждая христианская семья — это малая Церковь, и мы все призваны ее созидать, эти церкви тоже лежат в руинах, вы утратили своих детей, как пастух теряет овец. Если бы кто-то из ваших сыновей регулярно участвовал в Богослужении, изучил его, я направил бы его в семинарию или обучил бы в нашем Соборе, а потом он учился бы заочно. Вот и был бы у вас постоянный священник, здесь его семья, его дом, его глубокие корни.
Это трудно, конечно, но разве моей матери было легче? Я родился в рязанской деревне, моя мать — такая же, как вы, простая русская женщина. Ей очень хотелось, чтобы я женился, хотелось нянчить внуков, но мой учитель митрополит Никодим сказал, что я должен стать монахом, так нужно Церкви. Она поплакала и согласилась. Не бойтесь читать детям Евангелие, не бойтесь надевать им кресты на шею, не бойтесь воспитывать их христианами, привозите их в Курск — и у вас будет священник".
И, наконец, еще один очень характерный для Хризостома эпизод, который, к сожалению, я знаю только по рассказам нескольких участников. Произошло это сравнительно недалеко от Коровина, в Новом Осколе. Я довольно часто бывал там и встречался с настоятелем тамошней церкви протоиереем Василием Ге-расимчуком. У него всюду были друзья-приятели, он постоянно помогал мне и другим священникам достать то тес, то кагор, то гвозди, то вазелиновое масло для лампад. Правда, не всегда бескорыстно: мог подсунуть и свой залежалый товар по цене нового. У него была квартира в Харькове, он часто туда уезжал, и пока отсутствовал, я совершал на его приходе требы, чаще всего — отпевания. Деньги шли в Коровино, они существенно помогли нам расплатиться с кровельщиками.
Если разговор заходил о Хризостоме, о. Василий непременно начинал его с набора презрительных кличек. "Хм, Хрысю ведь,
97
твоего любимого, скоро выгонят из Курска взашей, теперь уж точно, недолго ждать, не засидится, мне верные люди в Москве сказали. В тьму-таракань на царство, в ЗабВО (Забайкальский военный округ), архиепископом Иркутским и Якутским. На санях да на собаках будет владения свои объезжать, он любитель по епархии все время шастать. Тоже мне, ар-хи-е-рей. Я уже протоиереем был, когда он маляром трудился, реставратором себя именовал. Он самый настоящий Хризостович, а не Хризостом, поэтому и тебя рукоположил. Если б не он, не видать бы тебе священства, ты только не обижа