на заказ составлялись отчеты государю, опутывавшие его как паутина. С какою целью действовал он с таким иезуитством?
Не как патриот ли пред заблуждающимся, строптивым государем? Не как либерал ли, увлеченный своей доктриной? По моему убеждению, — ни то ни другое!
По моему убеждению, Киселев был зол и деспот — больше ничего! После польского мятежа приезжала в Петербург жена его хлопотать за Потоцкого, мятежника. Государь рассердился и сказал Киселеву, что если жена его не выедет из Петербурга в три дня, то он вышлет ее с фельдъегерем. Киселев, бывший тогда другом князя Меншикова, изливал ему свою ярость на государя, сказав: «Рано или поздно я отомщу ему за это». И вот он начал подкапывать престол разрушением дворянства, зная, что оно одно может и желает отстаивать самодержавие. Что он был грубый деспот — это знают все его чиновники. Когда Карнеев, начальник 4-го отделения Собственной Его Величества канцелярии, пришел благодарить Киселева за пожалование его в статс-секретари, министр отвечал ему:
— Ах ты, дурак! Неужели ты думаешь, что я для твоей рожи исходатайствовал это звание? Мне нужно было, чтобы мой подчиненный был статс-секретарь, — а ты или другая скотина, это мне все равно!
Другой великий обманщик государя — Орлов. За ним не прятались канцелярские крысы: он за них прятался. Он опирался на нахалов, как Бутков, Суковкин и Гвоздев.
Буткова ставлю я в этот ряд только по сверстничеству; в нравственном отношении он выше их. Вступив на сцену канцелярского владычества, он действовал от себя и на свой страх; разрабатывал с беспредельным нахальством бездарность своих начальников; лез вперед с необыкновенною дерзостью, не раболепствуя перед теми, которые давали ему дорогу; выпрашивал с отвратительною наглостью оклады и награды, но не обкрадывал казны и не брал взяток, как Орлов (шеф жандармов), Суковкин (статс-секретарь) и Гвоздев (директор департамента в министерстве внутренних дел). Словом, Бутков обыгрывал, — но без шулерства.
Орлов начал с того, что со всех почти акционерных обществ брал деньги за покровительство; он входил и в другие спекуляции, например в дело Войцеховича. По смерти матери Войцеховича осталось, или, вернее, предъявлено, завещание очень подозрительного вида, которым мать, имея родных сыновей, оставляла своей сестре большие имения, дома в Киеве и богатую движимость. Войцехович, не смея начинать процесс о подлинности завещания, оспаривал лишь то, что в числе завещанных имений было родовое; его мать была урожденная Сулима, а имение сотни лет называлось Сулимовка; стало быть, самое имя обличало, что имение родовое. Оно ему отдано, однако же через несколько лет начался процесс, о котором Орлов хлопотал всеми средствами, засылал жандармов во все судебные места, где дело рассматривалось, рассказывал в городе и у двора разные небылицы, помрачавшие имя Войцеховича, — так что прежде, чем дошло до высших инстанций, Войцехович был уже замаран в общем мнении. Департамент сената решил в его пользу, но Панин дал предложение, и дело перешло в общее собрание; там большинство было в его же пользу, и Панин перенес дело в Государственный совет, где только трое — Меншиков, Киселев и князь Васильчиков — остались на стороне Войцеховича. При докладе мнения Государственного совета государь спросил:
— Отчего такое простое дело дошло до Государственного совета?
— Оттого, что в общем собрании сената было разногласие, — отвечал Васильчиков.
— Отчего оно дошло до общего собрания?
— Оттого, что министр юстиции дал предложение.
— Отчего он дал предложение?
— Этого, государь, я не знаю!
— А я знаю! — сказал государь и решил дело в пользу Войцеховича.
Через несколько лет Орлов выпросил у государя золотые прииски Мясникова, «в случае, если они окажутся принадлежащими казне». Заручившись высочайшим согласием на такой небывалый дар, Орлов возбудил иск от казны и сам сделался казенным адвокатом как будущий владелец. Дело это сопровождалось возмутительными эпизодами, пока дошло до государя. Орлов уверил его, что он вовсе не знает подробностей и только номинально участвует в кампании. Государь заметил ему, что и имя его не должно быть в таком грязном деле.
Несмотря на подобные намеки, Орлов стал эксплуатировать раскольников; с одной стороны, местные начальства прижимали их, с другой — сообщники Орлова, Суковкин и Гвоздев, предлагали им покровительство шефа жандармов. Войцехович узнал об этом, сказал какому-то главе раскольников, что они понапрасну платят деньги, переговорил с Бибиковым (министром внутренних дел), убедил его просить у государя особое отделение канцелярии его величества по делам раскольников. Он сам предполагал быть товарищем министра внутренних дел и управлять тем отделением. Орлов, узнав об этом, доложил государю, что Войцехович и есть причина жестокого преследования раскольников, что если дать волю ему, то нельзя отвечать за внутреннее спокойствие, и что посему он просит или удалить Войцеховича, или уволить его от должности шефа жандармов. Разумеется, удален Войцехович! (Это последнее Орлов сам мне рассказывал.) Вот в каких обстоятельствах была Россия при кончине Николая I.
Как обо мне хлопотали мои финляндские друзья, видно было из выражения нового государя: «Что бы ни говорили, ему нельзя отказать в способности». Через месяца два государь сказал про меня при Армфельте: «Я упорствую в своем мнении, что вот человек для наших финансов». Армфельт приехал ко мне с поздравлением, но я прошел уже через школу жизни; я тотчас написал просьбу об увольнении меня в отпуск за границу, «чтобы отвратить новое неистовство клеветы», как говорил я доброму графу.
Как ни поторопился я, клевета уже стала действовать. Воротясь из-за границы, я нашел и Армфельта в ином настроении. Он жаловался мне на свое затруднительное положение и стал думать об отставке. Я стал думать, что со мною будет, когда он уйдет. Министром статс-секретарем хорошим я не могу быть: это место политическое, требующее, или тогда требовавшее, близких связей со Швецией, а товарищем другого мне быть не хотелось, тем более что почти все кандидаты были мои креатуры. Я написал письмо к государю, в котором излагал, что финляндцы не могут забыть, что я не финляндец, что я не желал бы быть «политической несовместимостью», и потому просил назначить меня в правительствующий сенат. Эта просьба в 1856 году исполнена; я назначен в сенат.
Боссюэт говорил о смерти: «Красота — это только сон, слава — это одно название, потому что все, что мы называем счастьем, слава, красота, — все смешается в этом обширном океане, где более нет ни славы, ни красоты». Мне сдается, что про наш сенат можно было бы сказать почти то же, — но я устал, и этот океан мне нравился. Я мечтал, что отдохну там! Я не знал, что внешние влияния будут меня тревожить и в этом полуживом теле.
Глава XVII
Придворная атмосфера, окружающая государей — Императрица Екатерина — Император Александр I — Карьера благодаря умению чинить перья — Наказание камердинера за нюхание табака — Император Николай I — Характеристика его — Цесаревич Александр Николаевич — Генерал Левашов
Властителей нельзя судить так, как частных людей. «Dis-moi qui tu hantes, je te dirai qui tu es» — «С кем хлеб-соль водишь, на того и походишь», говорят французы. Частный человек живет с людьми, и потому из него образуется человек; он видит свет собственными глазами, видит его верно или криво, смотря по глазам, но все же видит сам.
Коронованные особы не имеют естественного роста: это тепличные растения, для которых другие приготовляют почву, другие дают ему обстановку и окружают призматическими стеклами, сквозь которые мир представляется в ложном и, что еще хуже, в радужном свете. На престоле продолжается та же фантасмагория; вокруг него маскарад; все являются или замаскированные в условленном характере, или стереотипные с вечною подобострастною улыбкою на устах; если между ними попадаются лица искренние, они, в пестрой маскарадной среде, кажутся чудаками или непокорными. Так все нравственное развитие продолжает идти путем ненормальным.
Когда вступил на престол Александр II, все стали судить его будущее царствование по свойствам его личности. Подождите: наследник не то, что царь; царь в первый год правления не то, что в десятый, и не то через двадцать лет.
Екатерина II, одаренная великим умом от природы, родилась в Штеттине, в маленьком казенном доме, который в 1835 году был слишком тесен для аптекаря; она приехала в Россию с полдюжиною белья; муж бил и унижал ее; словом, она жила и страдала: сильный урок для царствования. Она как великая княгиня не была окружена китайскою стеною, не сидела в славянском тереме, потому что была не наследницею престола, а женою наследника, ее не любившего. Неопасная царице, она свободно сообщалась с людьми государственными, а таких людей было много. Таким образом, она начала царствовать человечески, и, думаю, царствовала бы еще лучше, если бы трон не стоил ей преступления.
Император Александр I, воспитанный мудрою бабкою, вынес много уроков из своей четырехлетней жизни в качестве наследника престола, рядом с братом своим цесаревичем, которого отец, видимо, предпочитал старшему сыну. Катастрофа, возведшая его на престол, была тоже довольно поучительна, и притом люди Екатерининской школы были все налицо. Если бы Павел процарствовал не четыре, а 24 года, Александру было бы труднее управиться с государством.
Но надолго ли он остался тем, чем был? Воспитанник Лагарпа, либерал XVIII века с примесью славянского двуличия, он вел дела государственные умно в общем смысле до своего апогея, до 1815 года; с 1815 года он был уже не тем человеком, каким вступил на престол: стал подозрителен, мелочен до ребячества, мистификатор и мистик.
Князь Меншиков до сих пор не забыл тех мелочей, с которыми надобно было бороться людям, имеющим с ним дела. Ежели лист бумаги, на котором написан был доклад, казался государю на 1/8 дюйма больше или меньше обыкновенного, он сердился как на важное злоупотребление. Если первый взмах пера не выделывал во всей точности начала буквы