Замечательный факт, если принять в соображение, что Меншиков был в то время самое доверенное лицо, о котором государь отозвался, что он из него сделает первого после себя человека в империи. При этом случае я обратил внимание князя на то, что по смерти его пришлют комиссию для отобрания находящихся у него бумаг по государственным делам; что прежде эти бумаги отправлялись прямо в государственный архив и были тем надежнее сохраняемы, что начальники архива, считая свою должность синекурою, никогда не любопытствовали знать, что находится в присылаемых тюках: эти тюки хранились столетия неприкосновенными, если и крысам вздумалось уважить их неприкосновенность. Государь Николай I приказал разбирать посмертные бумаги и передавать в министерства по принадлежности. Этим распоряжением разрушена историческая сокровищница; министры разглядывали бумаги не из любознательности, а для убеждения, нет ли в них чего-нибудь против их личности, и такие бумаги истребляли.
— Но что же делать? — спросил князь.
— Отберите те бумаги, — отвечал я, — которые вы считаете наиболее важными, запечатайте их и отдайте на сохранение надежному лицу такого свойства, которое избавит их от миссий, посылаемых к умершим членам Государственного совета.
— Это удачная мысль, — заметил князь.
Приведет ли он ее в исполнение?
Нечаянно нашел я в своих бумагах остатки писем барона Котена и графа Армфельта. Сколько воспоминаний! Воспоминания, наводящие на грустные мысли. Пробегая эти письма, я был изумлен и разнообразностью моей работы, и высокостью моего тогда значения. Сравнивая это прошлое с моим настоящим, я кажусь себе глупым и униженным. Честолюбие не было никогда моею слабостью или моею добродетелью, однако когда я сравниваю свое прежнее положение, уже мною забытое и только вчера воскресшее в памяти, с моею нынешнею обстановкою, с нынешними моими коллегами, с постановкою лицом к лицу с дерзкими мальчиками-правоведами и с мелочностью моих диспутов, — не могу не видеть, с некоторым стыдом, куда я заброшен.
Первое из сохранившихся у меня писем Котена, попавшееся мне на глаза, от 1851 года — о Богаевском, бригадном генерале в Финляндии; второе приглашает меня на вакансию товарища министра статс-секретаря Финляндии; об этом же несколько других писем. Потом о винокурении, об эпизоотии, об Армфельте, Маннергейме и Гартмане — этих трех местных властителях Финляндии. Далее об агрономическом институте, о лесной части, о водяных сообщениях, о бродягах и однодомцах, о надзоре за приезжающими в Валаамский монастырь, о запасных хлебных магазинах, о Саймском канале, о гимназиях, о разных личностях и, наконец, о назначении Котена членом сената. Это назначение сделало из Котена моего врага, действовавшего не с особенным благородством впоследствии. Из содержания писем видно, что относительно разных административных и государственных вопросов я или учил Котена, или требовал от него местных сведений для своего назидания.
Богаевский — тип генерала. Он выстроил себе и меблировал дом в Выборге руками войск, бывших под его начальством. За эту работу он давал каждому, проработавшему всю неделю, 5 копеек, а музыкантам позволял наниматься в праздники. Работы и притеснения тянулись годы, и князь Меншиков ничего о том не знал. Богаевский был женат на сестре Львова, а Львов состоял при шефе жандармов графе Орлове, следовательно, Богаевский был человек страшный, — и все перед ним и о нем молчало. Музыка была первым поводом к восстанию. Котен, управляя Выборгской губернией, устроил в Выборге публичный сад, т. е. насадил штук 50 молодых березок и сделал дорожки. Город нанял военных музыкантов играть в саду по воскресеньям после обеда, т. е. от 5 до 8 часов: финляндцы обедали в 12 или в час.
Богаевскому, праздновавшему какой-то фамильный день в воскресенье, вздумалось приказать играть у него в саду во время обеда и весь вечер, т. е. от 4 до 12 часов. Музыканты, несмотря на то, что город платил им погодно, должны были покориться воле своего начальника — и город остался в дураках. Магистрат жаловался губернатору, а Котен очень деликатно объяснился с генералом, который, однако, принял объяснение неблагосклонно и вследствие того стал теснить брата Котена, командовавшего в его бригаде линейным батальоном. Это взорвало моего приятеля, и он ждал случая отомстить Богаевскому.
Случай представился. Один из лучших унтер-офицеров, с нашивками, имел несчастье быть хорошим столяром, и Богаевский приказал ему делать мебель, дал на это дерево, но об инструменте, лаке и политуре, вероятно, позабыл; когда мебель на одну залу была готова, унтер-офицер попросил у генерала денег на уплату за лак и политуру. Генерал взбесился и подверг его зверским истязаниям.
Я жил на даче в Хортона, близ Выборга. Котен приезжал ко мне каждый день и между прочим рассказал мне подвиги бригадира. Я возмутился рассказом, так как был ответственным за репутацию князя Меншикова, который настолько полагался на мои правила и мои сведения обо всем, что в Финляндии делалось, что все предоставил мне; когда я молчал — значило: все благополучно. Однако я не решился действовать по словесному заявлению губернатора и просил его написать мне то, что он мне рассказывал. Вот что вижу в письме его от 7 июня 1851 года: «Обиженный вагенмейстер называется Кубашев; он прослужил 15 лет, в продолжение которых не подвергался ни малейшему наказанию и всегда считался лучшим солдатом во всем полку; он женат на дочери офицера, и три четверти из них, конечно, менее джентльмены, чем он. Чудовище, в качестве начальника, приказал его бить за частное дело четырем унтер-офицерам другого полка; они его били до того, что пришлось пустить ему кровь и что спина превратилась в бифштекс. Представьте себе, что когда во время страданий этот человек сказал: «Помилуйте, Христа ради!» — начальник сел на него верхом и шпорил его. Это подлое мщение, кажется, было рассчитано заранее между генералом и унтер-офицером из инвалидов, преданным ему телом и душой, его посредником и наперсником. Если бы император знал, что делается, но он этого никогда не узнает…»
Котен оканчивает письмо советом перевести Богаевского на Аланд. Но я поступил иначе. Князь Меншиков быв в черноморских портах; я ничего не писал ему предварительно, поехал недели через три к Богаевскому, но не застал его. На другой день является он ко мне сияющий, благодарит меня за честь, ему оказанную, и надеется заслужить мою дружбу.
— А я, генерал, — сказал я ему, — считаю величайшим несчастьем случай, побудивший меня к вам ехать. До князя дошли сведения, что вы употребляли на свои работы войска, что вы не платили солдатам не только за работы, но и за покупки, сделанные ими для вас, и что вы жестоко истязали отличного унтер-офицера за то, что он попросил у вас денег на уплату за купленный им для полировки вашей мебели материал. Князь поручил мне предупредить вас, что по приезде в Петербург он велит произвести следствие, если к тому времени застанет еще вас на службе. Князь будет к октябрю. Честь имею кланяться.
Какую он сделал рожу! Помню, однако, что уходил от меня, шатаясь. Тут я написал и князю о действиях и Богаевского, и моих. В сентябре он подал в отставку и был уволен.
О винокурении в Финляндии я писал, кажется, прежде; здесь говорится только о свидетельствах на провозимое вино. Самые мощные в Финляндии лица, Гартман и сенатор Рамзай, выкуривая свыше законного количества, рассылали незаконно же свое вино по всем станциям и шинкам на пути от Або до Гельсингфорса и споили все местное население, но как сведения, полученные мною об этих проделках, были совершенно частные, то официально и непосредственно действовать на них было неудобно. Между тем барон Котен жаловался на корчемство эстляндским вином.
Я внушал ему просить о введении провозных свидетельств, имея заднюю мысль обобщить эту меру. Она, разумеется, осталась бы недействительною для Гартмана и Рамзая, пока в Або оставаться будет губернатором их покорнейший слуга А. Кронштедт. Я полагал спустить его и с тем вместе учредить сильную премию поимщикам, зная, что наши честные, но бедные ленсманы не побоятся губернаторского гнева, когда за честное исполнение закона приобретут премию, равняющуюся 10-летнему окладу их жалованья. Дело это протянулось до Крымской кампании, потом до кончины государя и наконец до моего перемещения — к великой радости лиц, видевших, что я подрываю их золотые промыслы.
Письма Котена насчет назначения моего товарищем министра статс-секретаря особенно щекотят мое самолюбие. Котен, давая себе значение моего ходатая, может быть, слишком хвастливо, сохраняет, однако, настолько искренности, что передает мне слова графа Армфельта: «Я коснулся вопроса и увидел, что он думает так же, как и я, что ваше назначение будет самое полезное и для него, и для страны, что его доверие к вашему характеру полное» и т. д. В этом же письме от 31 августа 1851 года пишет мне барон: «Сомнение в принципе и не касается вовсе вашей личности. Это то, что вы не финляндец и что место министра, которое его отец и граф Ребиндер всегда берегли для финляндцев, может перейти вследствие примера в прошедшем какому-то Буткову или Комовскому, в пользу которых стала бы хлопотать вся женская партия. Надо вам сказать, и это важно, что Комовский, не наш, а другой, искал места товарища, и чрез Адлерберга! Я надеюсь, что еще несколько недель вы будете свободны от всякого другого обязательства. Армфельту необходим помощник; в стране указывают только на трех кандидатов: Норденштамма, Кронштедта и меня, но ни один не принесет большой пользы краю; следовательно, кроме вас, нет никого, пусть не прогневаются г-н Комовский с братией, которые бесстыдно думают, что товарищ министра не имеет нужды знать учреждения, положение и характер страны, которая отличается во всем от других частей империи. Право, это очень странно, что Адлерберг этого не понимает. Этот вопрос меня очень волнует, потому что, не скрывая правды, вы нам необходимы».
В письме 26 сентября 1851 года: «Армфельт мне пишет: «Все, что я видел, все, что я был в состоянии узнать, укрепило более, чем когда-либо, принятое мною решение. Если г-н Ф. согласится принять место, о котором идет речь, то я смотрю на это как на единственное средство провести дело благополучно. Его честный и бескорыстный характер, его желание оказать всем услугу, лишь только это возможно, его знание дела и среды, его чрезвычайные способности и его хорошие отношения с князем — представляют ручательства более чем достаточные».