– Из этих негодяев нужно выбить душу. Не напрасно у нас в казармах с них сдирают шкуру.
Я при этом подумал, что коммунисты ничего не боятся и знают, за что борются и гибнут. И хотя Геринг сказал, что коммунисты в Германии уничтожены, но я думаю, что их сейчас даже больше, чем было. Их без конца арестовывают, а на улицах висят расклеенными их плакаты. Наши ребята видели «Роте фане», напечатанную на машинке.
Когда я вспоминаю, что сегодня моя очередь тащить на допрос арестованных, мне становится не по себе. Я не могу забыть, как на днях во время допроса подвесили за ноги одного коммуниста, а потом плевали ему в рот. Фон Люкке смотрел на это с какой-то странной улыбкой и глубоко затягивался папиросой.
4 июня 1933 г.
Прошел месяц с момента, когда Гитлер говорил на Темпельгофском поле; за это время я не прикасался к дневнику, так как был очень занят.
Я зачислен в команду, которая развозит арестованных по концентрационным лагерям. Очень неприятная и утомительная работа. Приходится охранять вагон, полный измученных людей, причем запрещается им давать что-либо есть или пить. Затем надо их гнать пешком в лагерь.
Я видел несколько лагерей и, откровенно говоря, не хотел бы оказаться там даже в качестве охранника. Чем дальше, тем чаще я задаю себе вопрос: «Зачем мы так мучаем этих людей – коммунистов?»
Две недели назад на ряде заводов начались забастовки против снижения заработной платы и повышения норм выработки. Члены НСБО участвовали в стачке. Через два дня был напечатан приказ, объявлявший всех участников стачки изменниками. Руководитель «Фронта труда» Лей запретил какие бы то ни было стачки. Я сам отвозил арестованных рабочих национал-социалистов в концентрационный лагерь. Люди из СС называли их большевиками и били по зубам. Я вообще не понимаю, зачем существует «Фронт труда». Там сидят вместе с руководителями НСБО промышленники и директора. Говорят, что самые главные там – Крупп и Тиссен…
На днях я проходил с приятелем по Курфюрстендамм и другим богатым улицам. Там ничего не изменилось: как прежде, к ресторанам подъезжают дорогие автомобили, из них выходят толстые буржуи и разодетые бабы, им бежит навстречу швейцар, угодливо открывая дверь автомобиля.
Оттуда я пошел к своим. Дома просто беда. Отец заболел, больничная касса требует денег за лекарство и врача – прежде этого не было. Дома нет ни копейки. Еще месяц назад я устроил Фрица в лагерь трудовой повинности. Оказывается, что на днях он оттуда сбежал. Говорит, что их заставили мостить шоссе и кормили одной похлебкой – это он еще терпел. Но потом его отправили на работу к помещику, и там с ним обращались хуже, чем со скотиной.
Я хотел бы знать, известно ли все это Адольфу Гитлеру или от него скрывают. Вероятно, он не знает, что делается у нас в стране…
Вчера я прочел в газете, что запрещены все «боевые союзы» за то, что они вмешивались в хозяйственную жизнь предприятий. Потом покончили и с вспомогательной полицией. Меня и других парней оттуда просто вытряхнули. Теперь Геринг имеет собственную полицию, называется она почему-то тайной. Там работают только люди из СС и старые полицейские ищейки. Штурмовиков не пустили туда ни одного.
Среди штурмовиков появляется все больше «критиканов», как их назвал Геббельс. Они недовольны и ворчат, что реакционеры хотят забрать всю власть, а потом расправиться с СА. В 17-м штандарте произошел интересный случай. Там штурмовики привезли в казарму несколько богачей, в том числе одного еврея. Штурмовики хотели получить с них деньги. Не прошло и часа, как явился командир штандарта и приказал немедленно освободить арестованных. Ребята послали его к черту. Тогда начальник обер-группы отправил на грузовиках сто человек из нашего штандарта, чтобы мы арестовали тех ребят. Наши парни отказались от такой работы! Тогда приехали СC с пулеметами, и штурмовикам пришлось освободить арестованных. Потом человек двадцать СА исчезли; их посадили в самый скверный лагерь – в Дахау.
Говорят, что запрещен прием новых людей в СА. Значит, кое-кто боится нашего усиления. Отчасти это правильно, потому что теперь в штурмовые отряды лезет всякий, кто хочет получить бесплатное питание. Кстати, деньги нам давать перестали, и, кроме койки и кормежки, мы ничего не получаем. Зато наши командиры живут припеваючи. Нам, простым штурмовикам, нечего и мечтать стать начальниками. Как бы ты ни отличился, все равно командирами назначают студентов, чиновников, сыновей богатых крестьян. Один из наших ребят метко сказал, что мы все – простое пушечное мясо.
Я думаю, что так просто это не пройдет. В конце концов Гитлер увидит, что так дальше не может продолжаться. Нас, СА, более миллиона, и мы скажем еще свое слово. Плохо только, что среди наших штурмовиков очень много таких типов, которые могут спокойно ломать людям пальцы и подвешивать их за ноги, даже не спрашивая, зачем это делается. Их интересует только жратва и выпивка: за коробку папирос они могут подколоть, а за несколько марок – убить кого угодно. Но, конечно, кроме них в СА есть много людей, которые думают так же, как и я.
25 июня 1933 г.
Вот уже две недели я нахожусь в качестве охранника в концентрационном лагере, и это, пожалуй, самые тяжелые недели моей жизни.
В лагере прежде, во время войны, держали военнопленных. Это большой двор, огороженный несколькими рядами колючей проволоки. Внутри четыре деревянных барака и один дом для охраны. Когда я приехал, в концентрационном лагере находилось около двухсот человек, в большинстве коммунисты. Было также несколько евреев, посаженных за клевету на германский народ, два католических попа, критиковавших во время проповеди «третью империю», и, наконец, несколько штурмовиков, посаженных в лагерь за саботаж.
Я явился к начальнику лагеря Люгеру и застал его за странным занятием: Люгер сидел в кресле, положив ноги на стол, и наблюдал, как какой-то пожилой человек ползает по комнате на четвереньках. На столе стояла бутылка шнапса и рюмка. Когда я вошел и представился, Люгер показал мне на ползавшего человека:
– Видишь, Шредер, этот скот писал в Америку, что у нас преследуют евреев; теперь он при мне пишет каждую неделю своим американским друзьям восторженные письма, в которых сообщает, что ему прекрасно живется. Для укрепления его здоровья я ему предписал каждый день ползать по-собачьи, полчаса не вставая, но он еще ни разу не вел себя благоразумно. Поползает минут десять – пятнадцать и свалится; тогда приходится делать ему массаж.
Я заметил, что старик начинает ползать все медленнее и медленнее. Люгер тоже это заметил и заорал:
– Ну, не валяй дурака!
Старик ускорил движения, но вдруг остановился и рухнул на бок. Бросившись к лежавшему на полу, Люгер начал бить его носком сапога. Потом он закричал:
– Шульце!
Пришел штурмовик, рослый парень с тупым лицом.
– Вынеси его проветриться, а не то он здесь портит воздух.
Шульце схватил еврея за воротник и потащил по лестнице.
– Вот упрямый парень, – сказал Люгер, – хоть убей, больше пятнадцати минут не хочет ползать. Но я его научу… У нас здесь, Шредер, как в санатории. Развлечений масса. Мы почти ежедневно устраиваем цирк. (Я только позже понял, о каком цирке говорил начальник лагеря.)
Потом Люгер сказал мне, что охранникам запрещено разговаривать с заключенными с глазу на глаз. На этом Люгер исчерпал свое наставление и отправил меня к заведующему хозяйством, чтобы тот взял меня на учет.
Через несколько минут я уже сидел в нижнем этаже дома, называвшегося казармой. Там находилось человек двадцать СА и еще человек десять было на постах. Народ мне не понравился: почти у всех были тупые и злые лица, у некоторых вид настоящих пьяниц. Я посидел с ними, потом вышел во двор. Во дворе увидел человек двадцать заключенных, занятых какой-то работой. Сначала я не понял, в чем дело, но когда подошел ближе, то очень удивился. Эти парни вытягивали из колодца тяжелый камень – весом полтонны. Когда его поднимали до края колодца, цепь опускалась, и камень падал обратно на дно. Вышедший со мной вместе штурмовик объяснил, что Люгер сам выдумал эту историю и называет это занятие «сизифовым спортом». Что это значит, не понимаю.
В другом конце двора арестованные были заняты другим делом: одна пара на носилках тащила песок и высыпала его в кучу, другая пара накладывала его в свои носилки и несла обратно. Оказывается, Люгер назвал эту работу «перпетуум мобиле».
Через несколько минут раздался свисток, и из казарм высыпали все СА. Один из них сказал мне, что сейчас начнется цирк. Из барака один за другим начали выходить заключенные, у всех были измученные, больные лица. Среди них были молодые и старики, рабочие и интеллигенты. Потом с лестницы, шатаясь, спустился Люгер. Он держал в руке здоровую плетку.
– Стройся! – заорал он.
Заключенные быстро выстроились в две шеренги.
– Смирно! Делай приемы! Приседай! Раз-два, раз-два! – Люгер все быстрее и быстрее кричал: – Раз-два!..
Люди едва успевали опускаться и подыматься, с лиц у них тек ручьями пот. Вдруг один из заключенных перестал приседать.
– Я больше не могу! – простонал он.
– Опять ты не хочешь заботиться о своем здоровье?
Люгер медленно подошел к стоявшему человеку и изо всей силы ударил его плеткой по спине, а потом рукояткой по лицу. Остальные заключенные все это время оставались на корточках. Я видел, как многие из них едва удерживались – у них дрожали колени. Потом опять раздалась команда «раз-два», «раз-два».
Как я позже узнал, от этой «гимнастики» были избавлены оба священника и один богатый еврей, так как его родственники еженедельно посылали Люгеру ящики с деликатесами и вином.
Я, глядя на этот «цирк», не испытывал никакого желания смеяться и с удивлением смотрел на других штурмовиков, буквально покатывавшихся от смеха. Я был счастлив, когда эта «гимнастика» наконец закончилась. Но потом началась новая история: заключенных заставляли прыгать через широкие канавы. Один худой пожилой человек хлопнулся в канаву и остался там лежать. Двое других арестантов вытащили его, и Люгер милостиво разрешил им перенести его в барак.