Потом началась маршировка, и заключенные вздохнули с явным облегчением. Ими командовал уже не Люгер, а его помощник Кригк. Ему, очевидно, особенно нравились некоторые приемы. Так, он, например, через каждые десять минут командовал: «Ложись – вставай» – и так раз по двадцать.
Как я позже узнал, за последние три месяца эта «гимнастика» отправила на тот свет больше десятка заключенных.
Наконец наступил обеденный перерыв. Измученные арестанты потащились в бараки. Я посмотрел, чем их кормят: им дают по ломтю черного хлеба и по тарелке картофельной похлебки. Некоторые не получили ничего, так как в чем-то провинились, но товарищи оставляли им кое-что в тарелке, и они поспешно это проглатывали.
Когда я вернулся в казарму, ко мне подошел Люгер и спросил:
– Ну что, понравилось? У нас здесь весело – жаль только, что нет заключенных баб. Ну, иди обедать.
Кормят здесь нас хорошо: хлеба, супа и мяса сколько угодно. Во время обеда я спросил моего соседа, много ли здесь работы.
– Ерунда, – ответил он. – Здесь прямо санаторий… Раз в три дня приходится стоять на посту половину ночи, через день дежурить по четыре часа, а в остальное время можешь делать все, что хочешь. Вот только выходить из лагеря разрешается раз в неделю.
После обеда часть заключенных подметала двор, другие стирали белье без мыла, третьи мыли полы в казарме. Люгер куда-то уехал и должен был вернуться вечером. Я попробовал ближе сойтись с другими СА, но это все народ неразговорчивый. В особенности неприятное впечатление произвел на меня один здоровенный парень низкого роста с безобразно широкой грудью. По-моему, у него лицо мало даже похоже на человеческое. Я видел такие рожи лишь в зоопарке у больших обезьян. Он, говорят, был прежде мясником, а потом сидел в тюрьме за изнасилование. Как мне объяснил мой сосед по койке, этот здоровяк (зовут его Куле) – правая рука Люгера; тот его называет «веселый палач». В первые дни после открытия лагеря Куле повесил по приказу Люгера двух коммунистов. Он одним ударом кулака может переломить руку, а если ударит в бок, то обязательно сломает ребра. Другие СА завидуют его силе.
Когда мы сидели и беседовали о Куле, он неожиданно пришел и грузно опустился на скамейку рядом со мной. Мне стало неприятно с ним сидеть, и я поднялся, чтобы уйти. Куле схватил меня за плечо с такой силой, что я присел. «Ты что, от меня даешь ходу?» Я ответил, что устал с дороги.
– Ну, то-то, – пробормотал Куле.
Ночью мой сосед шепнул:
– Смотри, берегись Куле, не зли его, а то Люгер тебя сживет со света, да и сам Куле может хватить по башке.
В двенадцать часов ночи вдруг раздались тяжелые шаги, и в казармы вошел, шатаясь, вдребезги пьяный Люгер. За ним спешил, застегивая ремень с кобурой, Кригк. Люгер заорал:
– Куле, идем проверять посты и посмотрим, как спят наши квартиранты.
Потом он уставился на меня, оловянными глазами и вновь заорал:
– Шредер, живо одевайся и идем с нами!
Я поспешил выполнить приказание и догнал Люгера и Куле во дворе. У ворот и по углам бараков стояли часовые. Когда мы вошли в первый барак, из двери выскочил штурмовик с карабином в руках.
– Не бойся – свои, – сказал Куле.
Мы вошли в барак, открыли свет. Заключенные проснулись. После команды «встать» некоторые вскочили с коек, некоторые же повернулись к нам спиной, оставаясь лежать на койке. Тогда Люгер бросился к ближайшему, схватил его за волосы и поднял с постели. Другой заключенный вскочил и закричал:
– Мало вам, что вы над нами издеваетесь днем, оставьте нас хоть ночью в покое, пьяное животное!
– Куле, отведи его в карцер и там с ним побеседуй.
Куле схватил раздетого человека и куда-то его потащил. Несколько заключенных подбежали к Люгеру, один закричал:
– Вы не смеете отдавать его в руки этому скоту!
Люгер отступил на два шага, вытащил свисток, свистнул, и через несколько минут в барак вбежали десятка два СА. Мы бросились на полураздетых людей. Я старался не наносить им повреждений, другие же беспощадно били кулаками, кастетами и каблуками. В других бараках поднялся шум, часть СА бросилась туда. Эта ужасная суматоха продолжалась более часа. Потом Люгер, весь потный, но довольный, приказал:
– Ну, ребята, марш спать!
Затем повернулся к избитым и окровавленным арестантам:
– Милостивые государи, приятных сновидений.
Он издевательски поклонился и ушел.
Всю ночь я ворочался с боку на бок и заснул только под утро. Вскоре меня разбудил сигнал: оказалось, что моя очередь стоять на посту. Я получил карабин, маузер, обоймы и стал прохаживаться мимо барака № 2. В десять часов появился растрепанный, с красными глазами Люгер. В сопровождении двух штурмовиков он прошел в барак № 2. Как я позже узнал, он там налетел на одного коммуниста и потребовал, чтобы тот стал перед ним на колени. Последний отказался. Тогда Люгер велел принести «будку». Вскоре я увидел, как несколько заключенных тащат будку вроде тех, в которых стоят караульные. Эту будку поставили на довольно высокий чурбан, туда посадили коммуниста, который только что провинился, и заперли дверь. Вокруг кольцом собрались СА. Они ждали, когда будка упадет. Вот будка закачалась и рухнула. Когда открыли дверь и из будки вытащили коммуниста, тот громко стонал.
Я потом узнал, что стенки этой будки усеяны изнутри острыми торчащими гвоздями. Пока заключенный стоит спокойно в будке, все обстоит благополучно. Но когда у него начинают неметь ноги и он пробует переменить положение, будка падает, и человек, запертый внутри нее, налетает на острые гвозди. Люгер сам придумал это дьявольское наказание. Мне порой кажется, что он ненормальный.
Наши газеты здорово врут, когда пишут, что в концентрационных лагерях коммунистам хорошо живется и что там из них делают «настоящих людей».
2 июля 1933 г.
В лагере очень трудно писать, так как Куле и Кригк постоянно за мной наблюдают. Они, кажется, относятся ко мне с недоверием, в моем чемодане кто-то постоянно роется (закрывать его на ключ запрещается). Я ношу тетрадь при себе и лишь с трудом нахожу время для того, чтобы записать хотя бы часть того, что хотел. Пишу так неразборчиво, что, кажется, сам позже ничего не разберу.
Чем дальше, тем мне становится тяжелее в лагере. Здесь даже не тюрьма, а настоящая живодерня. Люгер, Куле и несколько других СА с каким-то садизмом мучают заключенных.
Несколько дней назад я сопровождал Люгера при осмотре барака № 3. Он подошел к койке, где лежал какой-то парень. У стены над его головой висела веревка с петлей.
– Ну, так и не хочешь удавиться? – спросил парня Люгер. – Вот чудак, уж, кажется, я ему всячески облегчаю переход в лучший мир, а он все цепляется за жизнь.
Человек на койке смотрел вверх и как будто бы не слышал Люгера. Тот сильно щелкнул его в лоб и пошел дальше. На другой день утром этого парня нашли повесившимся в отхожем месте. Удавился ли он сам или его прикончил Куле, я так и не знаю.
Я начинаю внимательно присматриваться к заключенным. Меня удивило, что в то время как большинство коммунистов ведет себя смело и с большим достоинством некоторые лебезят не только перед Лютером и Куле, но и перед каждым СА. Я как-то спросил об этом моего соседа по койке. Вальтер ответил мне:
– Эти парни такие же коммунисты, как мы с тобой: один из них сапожник, другой – владелец бакалейной лавочки, третий – сборщик объявлений. Их конкуренты донесли на них в тайную полицию, что они коммунисты. В результате эти овцы торчат здесь неизвестно почему и зачем.
После долгих колебаний я спросил Вальтера, доволен ли он своей жизнью в лагере. Он ответил почти шепотом:
– Здесь хорошо кормят, но я бы здесь не остался по собственной воле ни одного дня. Об этом однако надо молчать, иначе мы оба окажемся в другом концентрационном лагере, но уже не в качестве охранников, а в качестве «квартирантов», как выражается Люгер.
Наблюдая за коммунистами и видя их отношение друг к другу, я все чаще начинаю думать, что в национал-социалистской партии я не видел таких людей. Если Гитлер не вернется к нашей программе и мы не устроим вторую революцию, то какого дьявола с коммунистами проделывают все эти ужасные штуки? В этом случае оказалось бы, что эти парни целиком правы.
Вчера, когда я курил, один из коммунистов посмотрел на меня. Я понял, что ему хочется покурить. Я как-то бессознательно протянул ему две папиросы; он заколебался, потом взял. Через час-другой караульный поймал его, когда он курил. Кригк допрашивал этого коммуниста, откуда он достал папироску. Я испугался: а что если он расскажет? Но коммунист ответил, что нашел окурок.
– Врешь, негодяй! – заорал Кригк и оставил его на день без пищи.
Когда я проходил мимо этого парня, он шепнул:
– У нас не выдают.
Потом меня еще удивляет, что коммунисты совершенно не похожи на ребят из СА. Мы чаще говорим о жратве, о бабах, рассказываем разные похабные истории. А коммунисты ночью шепотом всегда разговаривают о серьезных вещах и особенно часто о Советской России. Если СА слышат ночью разговоры арестованных, то здорово их за это избивают. Я же, когда стою на часах, делаю вид, что ничего не слышу.
5 июля 1933 г.
Несмотря на запрещение, я решил заговорить с тем коммунистом, которому дал две папиросы. Я спросил его, почему он стал врагом германского народа. Он ответил:
– Я вижу, что вы рабочий парень. Неужели вы считаете, что то, что делается в Германии и здесь, в лагере, приносит пользу германскому народу?
Я повернулся и ушел. Вечером коммунист – его зовут, кажется, Баум, – когда никого не было, тихо сказал мне:
– Когда-нибудь вы поймете, что Гитлер обманул вас.
– Это ты брось, – зарычал я, – Адольфа Гитлера не трогай!
Больше с этим Баумом я не буду говорить: еще влопаешься с ним в историю…
Здесь, в лагере, у меня больше свободного времени, и я пробую читать наши газеты и книги. Особенно меня интересует вопрос о расах. Раньше мне все казалось ясным и понятным; теперь я вижу, что все это не так просто. Я, например, прочел книжку, «Расовая теория национал-социализма». В ней написано, что германский народ неодинаков, что в нем есть не только чистокровные и смешанные немцы, но даже разные расы. Значительная часть немцев относится к восточной расе – это люди низкого роста, с короткой шеей и круглой головой. Они не способны понять что-либо великое и не в состоянии осознать национал-социализм. К этой расе относится значительная часть германских рабочих. Вот это для меня ново: ведь еще недавно Геббельс называл рабочих дворянством «третьей империи» и ее гордостью.