Потом в книжке говорится, что все люди, идущие за национал-социалистами, принадлежат к лучшей германской расе. Значит, теперь я человек высшей расы, а если бы пошел к коммунистам, был бы низшей расы. Что же это за раса, которая меняется в зависимости от партийной принадлежности? Какая-то чепуха! Мне кажется, что Розенберг просто дурачит людей. Даже с евреями и то не так просто: есть евреи, похожие на немцев, и есть немцы – вылитые евреи. Вот, например, еще год назад Германию представляла на всех международных фехтовальных состязаниях Елена Майер. Я видел ее портреты в журналах: у нее длинные светлые косы ниже колен, голубые глаза, и все ее называли древней германкой. А теперь она исключена из германского фехтовального союза, так как оказалось, что ее родители евреи.
От каждого штурмовика сейчас требуется, чтобы он, раньше чем жениться, получил справку о том, что его невеста чистокровная немка и что у нее во всем роду не было еврейской крови. Это, по-моему, ни к чему.
А еще я читал, как один профессор предлагал выращивать разные породы людей – прямо как на конском заводе!
Меня удивляет, что наши вожди много говорят и пишут о расах, евреях, стерилизации и т. п., а о самом главном – национальном социализме и о выполнении нашей программы – как будто все забыли…
8 июля 1933 г.
Позавчера в лагерь приехал один парень из нашего штандарта. Я его прежде как-то мало замечал, – он все больше молчал и держался в стороне. Мы с ним здесь как-то сразу сошлись. Зовут его Решке. Он мне рассказал много интересного и нового.
Оказывается, в нашем штандарте распущен второй штурм за то, что он потребовал выполнения программы и отправил представителей к начальнику группы. Начальник группы арестовал представителей. Тогда СА напечатали листовку, в которой называли вождей изменниками. Против них послали СС, те открыли стрельбу и убили трех человек. В Кэпенике тоже распущен штурм, так как штурмовики там устроили демонстрацию и кричали:
– Мы требуем работы и хлеба!
В Померании взбунтовались четыреста СА: их всех арестовали и отправили в концентрационный лагерь Дахау.
Я не успел как следует переговорить с Решке – пришлось идти в барак. Там целая история: Куле опять кого-то избил, и коммунист потребовали начальника лагеря. Люгер явился и сказал очень ласковым тоном, что он не может разговаривать с целым бараком и просит прислать ему поэтому двух-трех представителей для переговоров. Заключенные начали колебаться, но вдруг трое сами вышли из рядов. Люгер их пригласил к себе. Я был удивлен его любезности. Он предложил арестованным сесть и спросил:
– Значит, господа заключенные недовольны Куле? Шредер, позови сюда Куле.
Через две минуты появился Куле.
– Господа коммунисты на тебя жалуются, Куле. Придется тебя наказать и дать тебе лишнюю работу. Сделай им хороший массаж.
Куле, как зверь, набросился на застигнутых врасплох людей. Одного из них он сразу сбил с ног, другие оказали ему сопротивление. Тогда вскочил со стула Люгер и пустил в ход рукоятку маузера. Через десять минут трех делегатов, как их насмешливо называет начальник лагеря, выбросили во двор избитыми до полусмерти.
Я решил подслушать, как об этом избиении отзываются заключенные. Мне удалось услышать лишь несколько слов. Один из коммунистов (видно, их вожак) сказал, что теперь нельзя выступать против этой подлости, так как Люгер не остановится перед тем, чтобы расстрелять весь барак: бесцельно погибнут люди. Нужно только, чтобы германские рабочие знали о зверствах в нашем лагере.
Я сначала решил было рассказать об услышанном кому-либо из начальства, но потом раздумал: опять будет бойня. Кроме того, эти коммунисты целиком правы. Вечером я перебросился несколькими словами с Решке: он тоже считает, что Люгер и Куле позорят национал-социалистскую революцию.
На другой день у меня вышла неприятность с Куле. Он нарочно толкнул Решке, который ему почему-то не понравился. Решке вклеил ему в ухо. Куле начал его избивать. Я рассвирепел и набросился на Куле с револьвером. Тот струсил и ушел. Через час меня вызвал к себе Люгер.
– Я с первого раза увидел, – заорал он, – что ты, Шредер, сволочь, смотришь на всех волком и боишься испачкать руки! Я не понимаю, зачем мне посылают такое дерьмо, как ты и твой Решке? Благодари бога, что я сегодня в хорошем настроении.
Я рассказал Решке, что он и я на плохом счету у нашего начальства и что нужно быть начеку – за нами теперь будут следить.
Вечером меня послали охранять один барак изнутри. Ночью тот коммунист, который из-за моих папирос имел целую историю, пробовал со мной заговорить. Я ему пригрозил прикладом и очень хорошо сделал, так как когда я подошел к двери, то увидел за ней проклятого Куле. Они, по-видимому, хотят уличить меня в запрещенных разговорах с заключенными.
15 июля 1933 г.
Я опять вместе с Решке в казарме 21-го штандарта на Фридрихштрассе. Через два дня после истории с Куле меня и Решке вызвали к Люгеру. Он был вдрызг пьян; сначала как будто не узнал нас и стал испуганно спрашивать, кто мы такие и чего нам нужно. Потом что-то сообразил и всунул нам в руки по конверту с сургучной печатью. При этом он пролаял:
– Чтобы я вас, свиней, больше в лагере не видел! Если встречу кого-либо из вас через час, то пущу пулю в лоб. Убирайтесь, откуда пришли.
При выходе Куле и Кригк попытались нас обыскать, но, видно, не имели на это приказа, так как, когда мы схватились за револьверы, они оставили нас в покое. Откровенно говоря, пока мы не отошли от лагеря, я чувствовал себя очень скверно: такому подлецу, как Куле, ничего не стоило пустить нам пулю в спину. Люгер сумел бы его выгородить.
Мы с Решке пошли пешком на станцию и по дороге решили стать друзьями. Он тоже из рабочей семьи, но старше меня на два года и больше меня проработал на заводе. Когда мы сели отдохнуть у шоссе, Решке сказал, что нам из СА только один путь: либо в воры, либо в нищие. Я пробовал спорить с Решке, говоря, что СА – главная опора «третьей империи» и что скоро все изменится.
– Вот увидишь, я еще буду шарфюрером.
Решке засмеялся:
– Ни тебя, ни меня никогда командирами не сделают. Для того чтобы командовать, всегда найдутся студенты, офицеры, сыновья помещиков.
Этот Решке толковый и хороший парень, только он рано скис – дело ведь только начинается: либо Гитлер закончит национал-социалистскую революцию, либо мы устроим без него вторую. Нас, штурмовиков, столько, что хочешь не хочешь, а придется считаться с нашим мнением. Пусть кто-нибудь попробует отнять у нас оружие! Увидим, что из этого выйдет. Ведь не напрасно нас учили раздавать «конфеты от кашля»…
На другой день после нашего возвращения мы узнали. что Гитлер вышиб из правительства Гуттенберга – эту капиталистическую собаку. Он, кажется, теперь решил взяться как следует за реакционеров. Я думаю, что вслед за Гутенбергом полетит вверх тормашками и Папен. Вообще в правительстве должны остаться только настоящие национал-социалисты.
Решке попрежнему киснет и говорит, что без Гутенберга будет то же самое. Вот не люблю таких разговоров!
27 июля 1933 г.
Чем дальше, тем делается все хуже и хуже. С нами никто не считается, повсюду хозяйничают капиталисты и богачи. Фрица Тиссена, который, говорят, купается в золоте, Гитлер назначил хозяйственным вождем. Нам прочли приказ Гитлера о том, что все руководители нашей партии и начальники штурмовых отрядов должны оказывать Тиссену всяческое содействие. Тиссен обращается к НСБО с приказами и говорит с ними, как хозяин. Нас предупреждают, что за вмешательство в хозяйственную жизнь будут не только отправлять в концентрационный лагерь, но и подальше – на тот свет. Когда я был в лагере, там кроме коммунистов были трое СА. Один из них мне прямо сказал:
– Нужно устраивать вторую революцию, нас предали.
Я бы много дал, чтобы знать, понимает ли Гитлер, что вокруг него делается, или он, получив власть, ни о чем больше не хочет думать…
У нас в штурме за время моего отсутствия появился новый СА. Говорят, что он очень умный и смелый парень. Зовут его Густав Генке. Он здоровый, крепкий, со светлыми волосами и с военной выправкой; ему можно дать лет тридцать. Он рассказывает, что уже три года состоит в СА. Когда происходила национал-социалистская революция, он был в Баварии, а позже в Мюнхене, по приказу генерала фон Эппа, арестовывал католических министров.
У Генке очень острый язык, он дает всем прозвища. Многие даже сердятся на него за это. Решке он сразу прозвал «простоквашей», как только его увидал. Все время пристает к нему с шутками:
– Ну, чего скис? Нам, штурмовикам, полагается всегда быть веселыми. Вот скоро перестанут давать деньги, так ты совсем превратишься в уксус!
Вчера этот Генке принес «Фелькишер беобахтер» и прочел нам, что Гитлер назначил генеральный хозяйственный совет. Туда он посадил Круппа, Сименса. Тиссена, Феглера и еще около десятка промышленников и банкиров. Генке прочел это вслух и говорит:
– Молодец наш рейхсканцлер, он нашел подходящих людей, которые знают, что нужно делать. Каждый должен знать свое место. Вот, например, мы с вами годимся только для того, чтобы драться с коммунистами. Мы свое дело сделали – и хватит. Нас теперь кормят – и то хорошо, может быть и хуже. Надо быть довольным всем.
Один из наших ребят рассвирепел и налетел на Генке:
– Если ты, дурак, всем доволен, то мы будем немного поумнее. Нас так просто не выбросишь.
Генке ему в ответ:
– Ты, видно, думаешь, что национал-социалистская революция делалась для тебя и для твоего брюха? Наша программа – это для маленьких ребят. Главное – чтобы Германия стала великой державой. Гитлер думает об этом, а не обо мне и не о тебе.
– Плевать нам на это! – ответили несколько СА. – Рубашка ближе к телу, чем пиджак. Пусть всех накормят и дадут работу, а потом думают о великой державе.
В этот момент вошел Граупе, недоверчиво спросил: