От злости я кусаю себе руку выше кисти; сжимаю зубы до тех пор, пока боль делается нестерпимой. Мне делается как будто немного легче. Начинаю мечтать о том, что, когда у нас будет какая-нибудь большая драка, я всажу Люкке пулю в спину.
Еще недавно мне казалось, что я стал настоящим человеком и что никто не посмеет меня больше оскорблять. Я думал, что в «третьей империи» мы, штурмовики, являемся тем «новым дворянством», о котором говорили Геббельс, Кубе и сам Гитлер. Мне приходит в голову как будто неплохая мысль: написать жалобу на фон Люкке начальнику штаба СА Рему, а если он мне не ответит – послать письмо самому Гитлеру. Тогда будет видно, есть ли у нас «третья империя» или нас обманули.
Я вспоминаю, что фон Люкке назвал меня босяком. Видно, прав Генке, когда говорит, что каждому свое место…
Вечером я хожу взад и вперед по коридору. Кто-то тихо подходит ко мне сзади и берет меня за руку. Смотрю – Генке. Спрашивает:
– Ты бы, наверное, убил фон Люкке, если бы мог?
Я, сжав кулаки, отвечаю, что задушил бы его собственными руками.
– Допустим, что это тебе удалось бы. А что бы ты сделал с Люгером из концентрационного лагеря, с доносчиком Граупе и со всеми другими командирами? Ты ведь их всех не передушишь.
Я ответил, что напишу жалобу Рему и Гитлеру. Генке язвительно похвалил меня:
– Ты умный парень, Шредер, здорово все придумываешь. Рем получит твое письмо, даст его на расследование тому же Люкке, и ты живо отправишься в Дахау. Что касается нашего вождя, то вряд ли письмо до него дойдет, а если дойдет и очень его заинтересует, то ты опять-таки окажешься в Дахау.
У меня сразу пропало желание писать жалобу, и я со злостью сказал Генке:
– Ничего, скоро придет наше время – мы им устроим вторую революцию.
– Ты опять говоришь глупости, – спокойно сказал Густав. – Куда нам, штурмовикам, устраивать вторую революцию! Ты ведь видел, что никто пальцем не шевельнул, когда командир ударил тебя. Обо всем этом надо было думать еще давно.
– Значит, коммунисты говорят правду?
– Этого я уж не знаю, не знаю также, что говорят коммунисты. Я только знаю, что эти люди идут на смерть и на пытки, а такие вещи просто, сдуру не делаются.
Я возразил Генке, что все это так, но что коммунисты предали германский народ. Густав ответил, что он не собирается защищать красных и, если понадобится, будет с ними драться. Но он хотел бы знать, что я называю германским пародом. Ведь фон Люкке, Люгер и Граупе тоже считают, что они говорят от имени германского народа. Вообще же очень часто о народе говорят тогда, когда хотят кого-нибудь околпачить.
– Значит, все врут и обманывают нашего брата? – спросил я.
– Этого я не знаю, но думаю, что есть люди, которые ничего не хотят для себя лично.
На этом наш разговор закончился. Но мне кажется, что Генке, если бы захотел, мог бы сказать больше.
На другой день я старался не встречаться с фон Люкке, так как боялся, что не удержусь и пристрелю его.
24 октября 1933 г.
В Лейпциге идет суд над поджигателями рейхстага. Один наш парень был там и рассказывает что-то странное. Он говорит, что болгарин Димитров вовсе не взрывал собора в Софии – все это брехня, что он держит себя на суде, как если бы не его судили, а он сам был судьей. Нам все время говорили, что при обыске в доме Карла Либкнехта были найдены документы, доказывающие, что коммунисты подожгли рейхстаг, а на процессе этих документов не показывают. Димитров на суде все время намекает, что рейхстаг подожгли мы сами. Заграничные газеты прямо пишут, что это сделали Геринг, Гельдорф и Эрнст. Этот Ван дер Люббе, рассказывают, настоящий «псих» – сидит, свесив голову, и несет всякую ерунду. Оказывается, что некоторые СА знали этого голландского парня еще давно и говорят, что он вовсе не коммунист.
Я решил поговорить об этом с Генке. Он понимает лучше меня и, вероятно, все объяснит. Густав прищурил глаз и сказал:
– Видишь ли, Вилли, политика – это очень сложная штука; я считаю, что вовсе не важно, подожгли ли коммунисты рейхстаг или нет, – дело не в этом. Допустим, что рейхстаг подожгли наши, например Геринг. Они в этом случае поступили правильно. Вот взять, например, тебя: если бы не поджог рейхстага, ты, вероятно, не стал бы ломать кости коммунистам и арестовывать их. Нельзя было бы без этого посадить в концентрационный лагерь несколько десятков тысяч коммунистов накануне выборов. Коммунисты получили бы на выборах миллионов десять голосов, и из нашей «третьей империи» ничего бы не вышло. А так все обстоит прекрасно. Вот это и называется политикой. Наши вожди все это хорошо понимают. Понял, Вилли?
Я почувствовал. что у меня кровь прилила к голове. Вспомнил лицо избитого Крамера, его окровавленный рот; вспомнил как фон Люкке бил коммунистов по пальцам маузером, как Куле ломал этим людям ребра. И все это Густав называет политикой! Это не политика, а подлость!
Генке однако продолжал:
– Чего же ты надулся, как индюк? Говорят ведь, что цель оправдывает средства. Наши вожди этим и руководствуются. Например, говорят, что обо всей этой истории с поджогом рейхстага знал Белл. Ну так его наши СС прихлопнули в Австрии, куда он удрал. А как же иначе? А вдруг бы он стал болтать? Потом еще приятель Гугенберга Оберфорен начал болтать лишнее с иностранцами об этом поджоге – тоже отправили парня на тот свет. И правильно сделали…
– Но ведь газеты писали, что Оберфорен покончил с собой?
– Ну, ясно! Всякий, кто болтает об этом, все равно, что кончает с собой… Таковы дела, Шредер. Чего ты на меня так обалдело смотришь? Вот чудак! Разве ты не понимаешь, что политика – тонкая штука и не нам с тобой ею заниматься? Ну, будь здоров и меньше болтай, а то еще действительно покончишь с собой.
Густав, насвистывая, ушел. Я же чувствовал себя так, как будто на меня вылили ушат грязи, и она заползла повсюду так, что никак не отмоешься. Ведь Густав прав. Очень многое теперь мне кажется странным. Во-первых, если наши начальники знали, что коммунисты что-то готовят, то почему они не приняли никаких мер к охране рейхстага? Далее: Геринг что-то слишком быстро оказался на месте пожара. Потом: если наши ребята могли убить полицейского Крауса и обвинить в этом коммунистов, то очень может быть, что рейхстаг действительно подожгли наши же люди.
Чем дальше, тем яснее начинаю понимать, что я был круглым дураком. Ведь раньше я готов был свернуть шею любому коммунисту. Я считал, что поджигатели заслуживают самой лютой смерти, а это, оказывается, был театр. Ну и осел же ты, Вилли! Тебя сначала обманули, потом тебе же набили морду! Дождешься ты еще чего-нибудь получше!
Какой однако умный парень этот Генке! Но зачем он пошел в СА и не уходит отсюда, неужели только из-за выгод? Надо будет прямо спросить его…
Вечером я пробовал заговорить о поджоге рейхстага с другими ребятами, но Генке, прервав меня, начал рассказывать какую-то веселую историю. Все хохотали. Когда я пробовал опять вернуться к рейхстагу, Густав ударил меня по плечу:
– Брось, Шредер, портить нам настроение. Только ребята начнут развлекаться, как ты начинаешь приставать со своей философией. Тебе бы быть католическим попом.
Я рассердился и ушел.
Через час, уже помимо меня, Решке, в свою очередь, начал разговор об лейпцигском суде. Сразу собралась целая толпа народа, в ней был и Генке. Вскоре подошел и Граупе. Густав, который, кажется, не заметил Граупе, сказал:
– Главное, ребята, это терпение. Наш Геринг нарочно так ведет все это дело; позже он вытащит из секретного шкафа все документы – и Димитров тогда сразу признается. Говорят, что у нашей полиции все доказательства в кармане. Главное – терпение.
Потом ко мне подошел Решке и спросил:
– Этот Генке действительно верит в эту ерунду или просто подлизывается к Граупе?
Я ответил, что у этого Густава сам черт ничего не разберет, но он свой парень и умная голова. Потом я рассказал Решке, что, по-моему, рейхстаг подожгли наши. Решке посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и сказал:
– Мне это даже не приходило в голову, но похоже на то, что ты прав.
6 ноября 1933 г.
Вчера я неожиданно узнал, кто такой Густав Генке; ну и ловкий же дьявол!.. Хотя я должен был бы уже раньше догадаться, кто он.
Все это произошло следующим образом. В одиннадцать часов дня должны были перевести в тайную полицию коммуниста, который сидел у нас уже давно, – того самого, который скандалил, когда Генке заменял меня, а я бегал за папиросами. Мы с Генке стояли в коридоре, недалеко от выхода, и болтали. В этот момент показался арестованный, которого сопровождали два СА. Вдруг коммунист изо всех сил ударил одного СА в живот. Тот упал, а арестованный бросился бежать. Не успел я опомниться, как Густав выхватил свой маузер, выстрелил вдогонку убегающему и бросился за ним. В этот момент он столкнулся со вторым конвойным СА, который тоже целился в беглеца. Оба они покатились на землю. Генке вскочил первым и, дико ругаясь, бросился за коммунистом. Но парень исчез, а вместе с ним бежал и штурмовик, стоявший у ворот нашей казармы. Очевидно, это был изменник.
Я сначала был ошеломлен этим событием и ничего не соображал. Потом вдруг я понял, что Генке неслучайно налетел на конвойного штурмовика. Я сбоку совершенно ясно видел, как он ему ловко подставил ногу и упал на него. Кровь бросилась мне в голову, когда я все это сообразил. Сначала решил было бежать к командиру штандарта и все ему рассказать. Генке необходимо арестовать – он изменник! Потом я вспомнил, что придется идти к фон Люкке, тому самому, чьи пальцы я еще чувствую на своей левой щеке. Кроме того, Густав очень хороший парень – и с какой стати я буду на него доносить? Он лучше этих офицеров, которые будут ему ломать кости по моему доносу. К тому же Густав спас мне жизнь: если бы не он, фон Люкке тогда бы меня пристрелил.
Я решил никому не говорить ни слова, но Густава я возьму в работу. Пусть не считает меня круглым дураком. У меня, может быть, голова медленно работает, но зато вижу я хорошо.