В этот момент прибежал Граупе. Он налетел на вернувшегося Генке и обеих конвойных СА, начал на них орать. Конвойные не успели открыть рта, как Генке быстро и четко доложил о происшедшем. По его словам, если бы не эта проклятая неуклюжая колода, конвойный, он бы несомненно пристрелил коммуниста, но как раз, когда он во второй раз прицеливался в беглеца, конвойный налетел на него и сбил с ног. Граупе побежал доложить обо всем фон Люкке, тот приказал посадить под арест в карцер всех СА, присутствовавших при побеге, на пять суток, а конвойных – на десять. Таким образом, в карцер попал и я.
До того как нас туда отвели, я подошел к Генке и тихо ему сказал:
– Я все видел. Зачем ты сбил с ног конвойного? Другие, может быть, не заметили, а я стоял сбоку и все видел.
Густав слегка побледнел, повернул ко мне голову и, не спуская с меня глаз, сказал:
– Иди, выдай меня!
Я положил ему руку на плечо и ответил:
– Полгода назад я бы тебя, Густав, выдал или, вернее, пристрелил. Но теперь я этого не сделаю. Когда ты стал коммунистом?
Генке подумал мгновение и сказал:
– То, что я коммунист, это верно. Но не стал им, а был им еще тогда, когда ты и во сне не слыхал о Гитлере и СА.
– Как же ты попал в наш штурм?
– Это длинная история. Когда-нибудь, может быть, я тебе расскажу. Пока же идем садиться в карцер. Я хоть попал за дело, а ты так – за здорово живешь.
10 декабря 1933 г.
После отсидки в карцере я около месяца не видел Густава, так как его отправили в качестве инструктора в лагерь трудовой повинности в Восточную Пруссию. Воображаю, как он там будет инструктировать ребят! Я еще не встречал такого ловкого и бесстрашного человека. Ведь он ежеминутно рискует жизнью; если его поймают, с ним расправятся самым беспощадным образом.
Я вспоминаю, как он спокойно спросил меня, не выдам ли я его. Конечно, риск, которому он подвергается, огромен, и какими смешными и жалкими кажутся опасности, которым подвергались мы до прихода Гитлера к власти! Тогда было убито не больше сотни СА. А у коммунистов только за последнее время погибли тысячи людей. Густав Генке постоянно находится среди врагов и должен все время притворяться и носить маску. Я уже давно почувствовал, что он ведет странные разговоры, но никогда не сказал бы, что он коммунист.
Три дня назад Густав вернулся. Он сильно загорел и похудел. По его словам, в лагере трудовой повинности очень плохо кормят. Когда Густав явился к штурмфюреру, тот ему сказал, что ему полагается три дня отпуска, но Генке отказался от отпуска, говоря, что у него нет родных и что для него семья – это СА.
Вечером несколько наших ребят, в том числе я и Густав, ходили по городу. Генке предложил нам пойти к «Ашингеру»[20] выпить пива и съесть пару сосисок. Густав долго выбирал столик, пока наконец не нашел подходящий. За соседним столиком сидел какой-то парень с девицей и угощал ее яблочным пирожным. Вскоре он подошел к нам и попросил огня. Генке дал ему коробку спичек, тот зажег папиросу и положил спички в свой карман. Тогда Густав спросил его:
– А где же мои спички?
Парень очень смутился, стал извиняться, достал спички и отдал их Генке. Тот спокойно сунул коробку в карман.
Я теперь очень интересуюсь всем, что делает Густав, и слежу за каждым его шагом. Мне кажется, что тот парень неслучайно подошел именно к нему. Парень заплатил за пиво, взял девицу под руку и ушел. Густав даже не обернулся. Я попросил у него спички. Он мне протянул коробку, но я убежден, что это не та. Та коробка была потертая и старая, а эта новенькая. Здесь что-то неладно. Густав смотрит на меня и как будто читает мои мысли.
– Что ты, Шредер, такой кислый, скучаешь по маме? Я тебе куплю соску.
Ребята громко хохочут.
Пока мы сидели у «Ашингера», Густав все время подсмеивался надо мной. Один из ребят спросил:
– Что это вы взъелись друг на друга? А ведь недавно были такими друзьями, что, казалось, водой не разольешь.
Густав грубо ответил:
– Какая дружба может быть между мной, старым СА, и молокососом Шредером?
Меня это окончательно взбесило, и я решил было уйти, с тем чтобы больше не разговаривать с Генке, но другие ребята меня удержали. Я Густава не понимаю: он ведь знает, что я держу его в руках и стоит сказать мне слово, как его скрутят.
В казарме вечером Генке подходит ко мне:
– Не злись, Вилли, я сделал это нарочно. Ведь меня могут каждую минуту арестовать, и тогда схватят и тебя, как моего лучшего друга. Если меня пристрелят, то я хотя бы знаю, за что, а тебе будет тяжело, ты еще веришь в «третью империю».
– Я сам не знаю, во что я верю… Расскажи мне лучше, как ты стал коммунистом.
– Я уже тебе говорил, что я коммунистом стал очень давно. Собственно говоря, я не должен был бы тебе рассказывать свою историю, но я тебе доверяю, а кроме того, ты и так держишь меня в руках. Ну, так слушай.
Я родился в Берлине, но долго жил в Баварии. Это, как ты увидишь, мне позже пригодилось. Моя фамилия, конечно, не Генке, и зовут меня не Густав, но я тебе не скажу моего настоящего имени и фамилии: ты по неопытности можешь еще нечаянно назвать меня при других настоящим именем! После поджога рейхстага я успел вовремя скрыться, в то время как мой лучший товарищ был убит в Веддинге штурмовиками.
Я с ужасом вспомнил об убитом нами парне, но не решился сказать об этом Густаву. Он мне не простил бы, если бы оказалось, что я участвовал в убийстве его товарища.
Густав продолжал:
– Потом я работал в подполье в Берлине и многих других городах. Несколько месяцев назад к нашим мюнхенским товарищам пришел один СА – Густав Генке. Он решил стать коммунистом – он раньше тебя понял, что значит «третья империя». Он отдал нам свои документы, и через несколько дней в двадцать первом штандарте появился новый Густав Генке. Ясно?
Я спросил Густава, зачем все-таки он пошел в СА. Он объяснил мне, что это очень важно для партии; кроме того, если он хоть немного вправил мозги такому парню, как я, то это тоже неплохое дело. Когда я спросил Густава, не страшно ли ему в СА, он ответил, что, конечно, сначала чувствовал себя неважно, но сумел быстро свыкнуться и даже приобрести военную выправку.
– Это, конечно, опасная игра, – сказал он мне, – и в конце концов, вероятно, придется писать завещание.
– Значит, жизнь для тебя не представляет никакой цены?
– Наоборот, я очень дорожу жизнью, именно потому, что знаю: у меня есть за что ее отдать. Ну а теперь, Вилли, довольно болтать. Не забудь, что мы перестали быть приятелями. Главное же – держи язык за зубами.
Лежа на койке, я долго думал о Густаве. Хотя он коммунист, но он настоящий человек, у нас в штурмовых отрядах таких нет. Что касается меня, то я сам не знаю, кто я. Я понимаю, что национал-социалистская революция оказалась обманом, я понимаю, что нас надули, что Адольф Гитлер обо всем этом знал. Но, с другой стороны, я не считаю себя коммунистом. Я не понимаю, что собираются делать коммунисты. Я думаю в первую очередь о Германии. Я знаю только одно: что нам нужна вторая революция и что нам нужно драться не с коммунистами, а кое с кем другим…
25 декабря 1933 г.
Наконец окончилась эта лейпцигская комедия. Мне теперь и без Генке ясно, что все это было подстроенное жульничество.
Все разговоры о том, что против Димитрова и других арестованных у Геринга есть какие-то документы, оказались брехней. Всех оправдали, только Ван дер Люббе вынесен смертный приговор. Что за птица этот голландец, не знает никто. Я спросил Густава об этом, а также о том, почему всех остальных оправдали: ведь суд мог приговорить их к смерти и без доказательств. Тогда Генке сказал мне:
– Наши руководители, начиная процесс, не знали, кто такой Димитров, и не ожидали, что он им провалит все дело. Когда они это поняли, то не знали, что делать дальше; поэтому процесс тянулся столько времени. Против Геринга и других национал-социалистских вождей выступили рабочие всего мира, поэтому суд не посмел приговорить Димитрова и других к смерти, так как это вызвало бы негодование всего мира. Вот, Вилли, что значит пролетарская солидарность, а ты считал всегда, что французские и английские рабочие плюют на немецких, и верил в какой-то чисто немецкий социализм. Что касается Ван дер Люббе, то он, возможно, действительно был в рейхстаге, завлеченный туда национал-социалистскими провокаторами. Ван дер Люббе, вероятно, слепое орудие провокации. Когда-нибудь все это будет раскрыто, и в советской Германии сумеют раскопать, кто какую роль играл в этом гнусном деле.
Я очень доволен, что Генке со мной так разговаривает и ничего от меня не прячет. В Генке я уважаю настоящего коммуниста. Он может быть уверен, что я скорее откушу себе язык, чем выдам его. Смелость и решительность Генке навсегда выбили у меня даже мысль о его выдаче.
Густав как-то сказал мне, что национал-социалисты являются врагами трудящихся. Но для того, чтобы привлечь массы к себе, они вынуждены беспрерывно лгать и обманывать. Без таких подлостей, как поджог рейхстага, «третья империя» не может держаться. Коммунисты же защищают интересы рабочих, и поэтому им не нужно никого обманывать; они честно говорят рабочим, как обстоит дело, и не обещают им того, чего не могут выполнить. Они не говорят, что сразу после революции наступит рай, а готовят рабочих к борьбе. Вот, например, в России большевики освободили страну от нападения иностранных армий; рабочие там во время Гражданской войны очень страдали, но теперь зато они настоящие хозяева в своей стране, не знающие ни безработицы, ни нищеты.
Мне еще надо будет обо всем этом основательно подумать и поговорить с Густавом. Хотя я теперь никому не доверяю, но вижу, что Генке действительно говорит правду и то, что думает.
5 января 1934 г.
Несколько дней назад в зале цирка Буш были собраны штурмовики двух штандартов, в том числе и нашего. Группенфюрер Лютце сделал нам доклад о политике «третьей империи». Если его послушать, то все выглядит очень