Но я не считаю себя изменником. Разве такие люди, как Густав и Фред, приносят вред германскому народу? Разве они мешают нам выполнять национал-социалистскую программу? Разве вожди не предали нас уже давно? Нет, я не считаю себя изменником. Предатель скорее такой парень, как Юрги, который за хороший костюм и папиросы готов всего себя продать кому угодно…
Я на днях перечитал дневник и почувствовал, что краснею. Какой однако я был доверчивый дурак!
5 апреля 1934 г.
Густав решил, что нам нужно еще больше подчеркивать перед другими, что мы друг друга терпеть не можем.
– Я чувствую, что мне надо быть начеку, – сказал он.
Пять дней тому назад мы затеяли с ним ссору в присутствии нескольких десятков СА. Началось это с того, что Густав назвал меня щенком. Я ответил ему, что он умеет только копаться в книжках, а без книжек он дурак дураком… Дальше – больше, и пошла настоящая ругань.
Когда никого не было, Густав мне сказал:
– Ты, Вилли, настоящий артист. Сегодня ты на меня здорово налетел, я даже подумал, что ты по-настоящему злишься.
Мне очень нравится эта игра: при людях мы с Густавом постоянно ругаемся, а когда никого нет, беседуем как самые лучшие друзья.
Густав никогда меня не спрашивает, как я отношусь к коммунистам; он говорит со мной, как с товарищем, которому верит. Густав только отвечает на мои вопросы, а сам не пытается начинать разговор. Прежде я верил каждому слову нашего вождя, теперь же меня так скоро не проведешь. Генке же я верю. Он смелый и честный парень. Вчера Густав сказал:
– Мне нужно передать одному парню записку, но я сегодня дежурю. Неприятная история.
– Я отдежурю за тебя.
– Нет, не стоит – обратят внимание.
Я заколебался, но потом вдруг решил:
– Дай я передам записку.
Густав посмотрел на меня и ничего не ответил.
– Ты мне не доверяешь?
– Доверять-то я тебе доверяю, а вот справишься ли ты – это другой дело. Ну, хорошо, попробуй. В пять часов вечера ты пойдешь в маленькое кафе на углу Кайзердамм и Шлоссштрассе; там всего четыре столика. Садись за тот, который ближе к двери, и держи в руках журнал «Коралле» открытым на 37-й странице. Если к тебе подойдет парень и спросит, который час, ты ему ответишь, что твои часы стоят. Тогда он сядет возле тебя. Ты выпей кофе, выкури папиросу и вместе с окурком положи в пепельницу эту свернутую бумажку.
С этими словами Густав дал мне скомканный бумажный шарик, размером не больше вишни.
Меня страшно заинтересовало это поручение. Я с нетерпением ждал пяти часов. Ровно в это время я уже сидел в кафе; оно было пусто. За одним из столиков сидел аккуратно одетый парень, читал «Ангрифф» и пил кофе. Я сел, вынул из сумки «Коралле», данное мне Густавом, стал рассматривать иллюстрации, потом остановился на 37-й странице. Через несколько минут ко мне подошел сидевший парень, искоса посмотрел на журнал и спросил, который час. Я ответил так, как мне сказал Густав. Парень спросил, свободно ли место за моим столиком, и сел рядом со мной. Я допил кофе, закурил папиросу и бросил окурок в пепельницу вместе со свернутой бумажкой. Парень не поднял глаз и продолжал читать газету. Я заплатил, встал и ушел. Из окна я видел, как парень очень ловко взял бумажный шарик и опустил его в жилетный карман.
– Ну, как сошло? – спросил Генке.
– Все в полном порядке, – ответил я, а сам подумал, что в третий раз изменил Гитлеру.
При этом я невольно улыбнулся. Генке посмотрел на меня и засмеялся. Этот дьявол, кажется, догадался, о чем я подумал…
3 мая 1934 г.
Чем дальше, тем труднее становится писать: у нас в казарме появились ищейки, которые повсюду шарят и разнюхивают. Я свой дневник уже давно перенес к матери и теперь не решаюсь оставлять даже несколько листков в казарме. На днях я чуть не вляпался. У меня из внутреннего кармана выпал листок, один парень подхватил его и закричал:
– Смотрите, ребята, Вилли переписывается с какой-то красавицей, но так пишет, что она ни черта не разберет.
Я сделал вид, что остался совершенно равнодушным, спокойно взял листок и положил его в карман. Если бы не все эти трудности, я сумел бы многое записать, а так приходится лишь останавливаться на самом главном.
Три дня назад произошла история, очень меня взволновавшая и огорчившая; я до сих пор не могу успокоиться. Накануне Генке сказал мне мимоходом:
– Если к тебе когда-нибудь подойдет парень и скажет: «Привет от мюнхенского Густава», – можешь с ним говорить, как со мной.
Я не обратил внимания на эти слова. Рано утром меня послали отнести пакет в штаб группы. Пока я ходил туда и обратно, прошло три часа. Правда, я не очень спешил: глазел на витрины, посидел в Тиргартене.
Прихожу в казарму и застаю там отчаянную суматоху: Граупе ходит взад и вперед бледный и злой, ребята стоят кучками и тихо разговаривают. Как только я подошел и наши меня увидели, Гроссе закричал:
– Ты, Вилли, честное слово, молодец, что невзлюбил этого негодяя Генке! Нам он всем втер очки.
– А что с ним случилось?
– А случилось то, что сегодня утром пришли люди из тайной полиции и несколько СС арестовать его, а от него и след простыл. Граупе уже здорово влетело от фон Люкке: он ведь все время расхваливал Генке и называл его лучшим штурмовиком.
Я почувствовал, что у меня кровь приливает к голове. Теперь только я понял, как привязался к Густаву и как сильно волнует меня его судьба. Стараясь скрыть свое волнение, я стал расспрашивать товарищей о том, как все это произошло.
Оказывается, в десять часов утра к казарме подъехал автомобиль, из которого вышли агенты тайной полиции и трое СС. Двое СС остались у входа и никого не выпускали. Полицейские пошли к фон Люкке. Через несколько минут прибежал Граупе и закричал:
– Густав Генке, к командиру!
Никто не ответил. СС и полицейские обыскали все закоулки, но Генке исчез. Остался лишь его чемоданчик, но в нем не нашли ничего, кроме белья. Как он узнал, что его ищет тайная полиция, никому не известно.
Когда я спросил, что, собственно говоря, натворил Генке, мне отвечали по-разному: одни слыхали, что он замешан в какую-то историю в Мюнхене, другие называли его коммунистическим шпионом. Все удивлялись, как он за короткое время успел всех околпачить. Кроме меня, почти все с ним были в хороших отношениях, и со всеми он умел ладить.
Вечером ко мне подошел Решке и рассказал под большим секретом, что он случайно подслушал, как Граупе разговаривал с другим штурмфюрером. Из услышанного Решке узнал, что Генке проник в СА по подложному документу и что именно он устроил побег коммуниста из нашей тюрьмы.
Если Густава поймают, его не просто прикончат, а предварительно подвергнут всем истязаниям, какие только есть на свете. Вдруг мне пришла в голову ужасная мысль: Густав может подумать, что я его выдал. Я почувствовал, что мною овладевает отчаяние. Быть предателем в глазах Генке – разве может быть что-нибудь ужаснее? Будь я на его месте, я бы, ни секунды не задумываясь, пришел к этому выводу. Как я смогу когда-нибудь доказать обратное?
В этот момент я вспомнил, что мне сказал Генке накануне своего исчезновения. Он, очевидно, уже вечером знал, что его ищут, но почему-то решил остаться до утра. Каким надо быть смелым человеком, чтобы провести ночь в казарме, ежеминутно ожидая ареста! Раз Густав сказал, что ко мне кто-то явится от его имени, значит, он меня не подозревал в предательстве. Я ничего так не желаю, как спасения Генке. Если его арестуют, я, вероятнее всего, об этом даже не узнаю…
Ко мне подходит Решке и тихо говорит:
– Ты тоже доволен, что Густав удрал?
Я не отвечаю, но кладу ему руку на плечо.
На другой день наш штандарт вывели во двор. К нам вышел фон Люкке, затянутый в ремни, стал впереди и сказал:
– Штурмовики! Среди вас оказался подлый изменник. Он от нас не уйдет и получит заслуженное наказание. Но я подозреваю, что он здесь оставил корни, поэтому приказываю всем штурмовикам следить за коммунистическими провокаторами. У кого явится хоть малейшее подозрение, должен о нем немедленно сообщить штурмфюреру.
У нас стало совсем противно: каждый штурмовик видит в другом коммуниста, есть и такие, что доносят. Как должен быть благодарен я Густаву за придуманные им наши ссоры! Если бы не это, меня бы, наверное, ухлопали. Я, собственно говоря, должен был бы теперь, как и другие, поругивать Генке вслух, для того чтобы себя обеспечить от подозрений. Но я не могу заставить себя это сделать. Главное, что Генке не поймали. Он парень ловкий и, надеюсь, вывернется.
7 июня 1934 г.
У нас в штандарте последнее время очень напряженное состояние. Командиры начали относиться к нам, простым штурмовикам, лучше, чем прежде. Даже фон Люкке стал не только здороваться за руку с СА, но и угощать нашего брата папиросами.
Среди ребят все чаще и чаще идет разговор о том, что мы скоро начнем вторую революцию. Говорят, что наш начальник Рем долго терпел и ждал, но наконец решил действовать. Он договорился с Гитлером, который не будет ему мешать. Гитлер будто бы и сам хочет покончить с реакцией.
Я не очень верю во все это, так как не думаю, чтобы офицеры особенно заботились о нашем брате и устраивали для нас вторую революцию. Я говорил об этом с Решке, он того же мнения, но считает, что мы должны помочь второй революции – все равно, мол, хуже, чем теперь, не будет. Одно я твердо решил: с коммунистами я драться не буду. Я не знаю, во всем ли они правы, но, во всяком случае, они за рабочих. Кроме того, не напрасно я помогал Густаву и освободил тогда Фреда. Может быть, если начнется вторая революция, мы сбросим своих начальников и соединимся с коммунистами. Что касается Гитлера, то я уверен, что он против второй революций. Я не знаю, на что рассчитывают те, кто ждет от него поддержки.
Я часто вспоминаю, что мне говорил Густав; он во всем почти был прав. Не согласен я с ним лишь в одном: он считал, что СА никогд