— Кто из персонала, кроме вас, работал в пансионе Кочишне?
— Когда я ушла, боясь жандармов, хозяйка взяла себе другую кухарку.
— Как ее звали?
— Тереза. Фамилии не помню. Кроме нее, сменилось несколько горничных, одни уходили, другие приходили. В тот же день, когда на кухню пришла Тереза, в пансионе появилась и новая горничная. Смазливая такая девица с пепельными волосами, голубоглазая. Имя у нее было какое-то чудное, не наше… не то Хелена, не то Хельга… Немцы возле нее так и увивались, она свободно говорила на их языке.
— Что вы знаете о гибели Кочишне?
— Весть о ее ужасной смерти ошеломила всех. Мы, жители поселка, очень ее жалели. Жандармы, прибывшие на место происшествия, обнаружили еще и кухарку Терезу, связанную, с заткнутым тряпкой ртом. Но никакого следствия они не проводили, никого не допрашивали, а труп Кочишне поскорее упрятали в гроб, отвезли на кладбище и тайком похоронили. Так, что никто об этом не знал. Только после освобождения на ее могиле поставили красивый памятник.
— Да, мы его видели. Прошу вас, если вы припомните еще что-нибудь о вашей бывшей хозяйке, немедленно дайте нам знать.
Мы поднялись и уже собрались было уходить, как вдруг Багине всплеснула руками.
— Подождите минутку! Я совсем забыла, ведь у меня есть кое-что.
Багине торопливо прошла в соседнюю комнату и через минуту вернулась, держа в руках небольшой, аккуратно обвязанный шнурком сверток.
— Вот, пожалуйста, — сказала она и положила сверток передо мной на стол.
— Что это?
— Бумаги вдовы Кочишне.
— Как они попали к вам?
— Это произошло уже после смерти мужа. Однажды вечером я украдкой, огородами пробралась к пансиону, захватив с собой ведерко. Конечно, я выждала, пока совсем стемнело, чтобы никто меня не заметил. У меня остался поросенок, а кормить его было совсем нечем. Вот я и хотела попросить у Кочишне ведро помоев. Только бы меня не увидели жандармы! Кажется, все обошлось благополучно. Кочишне стояла у окна в своем кабинете и смотрела на озеро. Увидев меня, она сделала знак рукой, чтобы я подошла к задней калитке. Мы встретились, и я расплакалась. Кочишне гладила меня по плечу, стараясь утешить. Потом взяла у меня ведерко, пошла в дом и через несколько минут вернулась. Ведро было наполнено до верха, только в нем оказались не помои, а картофель, мука и сахар. Я опять было ударилась в слезы, но хозяйка знаком остановила меня и тихо сказала: «Иди за мной». Когда мы вошли в кабинет, она заперла дверь и так же негромко спросила: «Могу я дать тебе поручение?» Я молча кивнула. Тогда она вынула из стенного сейфа большой, толстый бумажный конверт, заклеенный и опечатанный. «Прошу тебя, спрячь вот это у себя, но так, чтобы никто не нашел. Ни в коем случае не в доме, а где-нибудь поблизости. Если со мной что-нибудь случится, передай эти бумаги властям. Только не теперешним нилашистам, а потом, другим… Ну, ты понимаешь». — «Понимаю», — ответила я. «А вот этот перстень, — продолжала она, — прими в подарок, на память обо мне…» Кочишне сняла с пальца массивное кольцо со сверкающим камнем. «Не расставайся с ним никогда. Продай только, если мальчику не будет на хлеб». Потом она проводила меня до калитки и обняла на прощание. Мне показалось, что в глазах у нее стояли слезы. Я поспешила домой, перевязала пакет шпагатом, положила его в коробку от ботинок, тоже хорошенько завязала, а потом закопала под яслями в коровнике — все равно он стоял пустой. Яму заложила черепками и утрамбовала, сверху навалила земли и прикрыла сеном, чтобы не видно было.
— Почему же вы до сих пор не передали пакет в милицию? Или в Совет?
— Когда наш поселок освободили русские и советские офицеры вместе с новыми венгерскими властями стали разыскивать и арестовывать жандармов и нилашистов, я вынула пакет и вскрыла. В нем оказалась пансионная книга, а в ней много-много фамилий. Одни из них были подчеркнуты красным, другие — зеленым цветом, а перед некоторыми стояли еще и малюсенькие крестики. Эту книгу я передала в народный трибунал, самому судье в руки. А личные документы покойной решила пока сохранить у себя, чтобы, чего доброго, не затерялись. Ведь в канцелярии у трибунала я видела целые горы всяких бумаг. Вот взгляните — это ее памятные записки, или, точнее сказать, дневник. А вот это — договор об аренде дома, фотографии драгоценностей, письма… «Зачем они трибуналу? — подумала я. — А у меня будут в целости».
— Какие драгоценности имела Кочишне?
— Несколько раз, по особым каким-то дням, она надевала на шею золотую цепочку с большим голубоватым камнем, очень красивым. «Этот алмаз мне подарил мой муж в первую годовщину нашей свадьбы там, в Америке», — сказала она как-то. Других украшений я у нее не видела.
Мы поблагодарили вдову Багине за сохраненные бумаги Кочишне и за все, что она нам рассказала. Потом попросили дать на некоторое время подаренный ей перстень, чтобы подвергнуть его тщательному осмотру, и откланялись. Вернувшись к себе, мы сразу же засели за документы.
— Любопытный договорчик, — заметил Козма, окончив чтение. — Подписан в марте 1939 года между Юлией Кочишне и Акошем Драгошем, владельцем дома. Имеется тут такой пункт, послушайте: «В случае, если в течение двенадцати лет, составляющих срок аренды, с арендатором Юлией Кочишне произойдет какое-либо несчастье, повлекшее за собой ее смерть, право владения домом возвращается его собственнику Акошу Драгошу, а в случае смерти последнего — его жене, Илоне Пайж как прямой и законной наследнице». Интересно, это что еще за персона?
— Что касается моей персоны, — откликнулся я, — то меня гораздо больше интересует личность смазливой горничной с пепельными волосами, о которой упомянула Багине. Кто она и где она сейчас?
— Может быть, об этом нам расскажет Тереза, вторая кухарка «американской вдовы»?
Отыскать вторую кухарку не составило большого труда. Часа через два мы сидели в уютной, со вкусом обставленной квартире вдовы Матьяшне Шулек, урожденной Терезы Коллер. Вид удостоверения будапештского уголовного розыска, как мне показалось, привел ее в некоторое замешательство, но ненадолго.
— Давно вы живете в этой квартире?
— Я получила ее вскоре после освобождения поселка и прихода русских. С тех пор здесь и живу, никуда не выезжала.
— А до этого где проживали?
— Работала кухаркой в пансионе у вдовы Кочишне, там и жила. Однако после того, как мою хозяйку нашли убитой, мне пришлось оттуда уйти, потому что местные власти закрыли пансион.
— Что вам известно об убийстве?
— В тот день я рано легла спать и быстро уснула. Приблизительно часов в одиннадцать вдруг раздался грубый стук в дверь, затем треск, и я не успела даже сесть в кровати, как по обе стороны от меня оказались два незнакомца. Один из них зажал мне рот, а второй заломил руки за спину и связал их полотенцем. Потом они связали мне ноги и заткнули рот носовым платком. Я не успела даже вскрикнуть.
— Они говорили что-нибудь?
— Тот, что постарше, сказал: «Лежи и не смей шевелиться. Иначе убью на месте, нилашистка поганая».
— Вы их узнали?
— Нет, я уже сказала. Ни того, ни другого я никогда раньше не видела.
— Кто они были, как вы думаете?
— Кто их знает? Наверное, из коммунистов.
— Из чего вы это заключили?
— Из того, что они обозвали меня «поганой нилашисткой».
— И для этого было основание?
— Боже упаси! Я никогда ни во что не вмешивалась, тем более в политику. Это все знают.
— Как давно вы овдовели?
— Мой муж умер десять лет назад. Он работал на железной дороге, попал в крушение. После его смерти я приехала сюда, на Балатон, искать работу.
— У вас есть дети?
— Был сын, один-единственный. Погиб на фронте. Сейчас я покажу извещение. — Она быстро встала и, вынув из шкатулки бумагу, протянула мне. В извещении значилось, что ее сын Ференц Коллер погиб на фронте под Воронежем в 1942 году.
— Сколько лет было тогда вашему сыну?
— Двадцать четыре. Единственная моя надежда…
— Кто из персонала, кроме вас, работал в то время в пансионе Кочишне?
Вдова Шулек на минуту задумалась вспоминая.
— Был там официант, звали его Бела Фекете. До этого он служил в ресторане «Белый парус». После него хозяйка взяла двух девушек, Като и Хельгу. Был еще садовник. Того я не знала, он вскоре пропал куда-то.
— Какие гости жили в пансионе? Помните их по именам?
— Жили всякие… Среди них было много иностранцев, только я их языка не понимаю.
Мы попрощались и ушли. По дороге домой Козма меня спросил:
— Почему ты не попросил описать хотя бы внешне тех мужчин, которые жили в пансионе?
— Потому что почувствовал: вдова Шулек что-то не договаривает. С ней надо будет разобраться поподробнее, поглядеть вокруг нее, и повнимательнее. Интересно, какие показания дала она народному трибуналу? Посмотрим в протоколах. Тебе не показалось странным ее утверждение, что преступники, ее связавшие, были «из коммунистов»?
— Но в жандармском донесении зафиксировано то же самое.
— Разумеется. Только это донесение писалось жандармами еще до прихода советских войск! С тех пор, как ты заметил, у нас кое-что переменилось, не так ли? А эта женщина продолжает твердить то же самое, что и тогда, при допросе ее жандармами, словно ей специально вбили эти слова в голову и заставили выучить наизусть.
В местном отделении милиции меня ожидала телефонограмма. Бордаш докладывал, что вернулся из командировки по области Бекеш и ждет дальнейших указаний. Мы не мешкая собрались и сели в машину.
— В Будапешт, — сказал я водителю.
Дом, в котором помещался когда-то пансион «американской вдовы», стоял недалеко от шоссе, нам по пути. Приказав шоферу остановиться, мы вылезли и подошли к калитке соседнего дома. В палисаднике, разбитом перед домом, что-то окапывал, старичок лет семидесяти.
— Добрый день, — поздоровался я через низенький заборчик. — Ну как, работа подвигается?
— Подвигается. Только в моем возрасте не очень-то быстро, эхе-хе…