жах. Еще миг – и он разрезал бы ей лыжами лицо. Но в последнее мгновение страшным напряжением мускулов он вырвал лыжи из глубокой лыжни и, раздвинув их накрест, остановил стремительный бег.
Присев, он с испугом склонился над еще лежавшей на боку
Галей. Глаза ее были закрыты, но, почувствовав его близость, она открыла их медленно и широко. И Васька прочел в них такое выражение нежности, ласки и благодарности, что, неожиданно для самого себя, поцеловал ее прямо в губы. Снова закрыв глаза, она ответила на поцелуй.
Это был первый поцелуй в жизни обоих.
На другой день, когда Васька пришел к Гале в дом, вышла ее мать и сухо сказала, что Галя очень занята, что выйти к нему она не может и что вообще они уже не дети и им обоим надо заниматься уроками, а не шалостями. Скажи она это еще неделю назад, Васька не придал бы этим словам особого значения, но теперь, теперь ведь было все иным… Васька дал себе слово больше с Галей «не гулять».
И в самом деле, встретив через несколько дней Галю на улице, он издали поздоровался с нею с подчеркнуто равнодушным видом. Тут уж обиделась Галя и при следующей встрече демонстративно отвернулась. Пути их разошлись.
Галя продолжала учиться в школе и стала работать в комсомоле. Кузьменко увлекся драмкружком и начал озорничать. Через год его в первый раз судили за уличную драку. По окончании десятилетки Галя стала инструктором в горкоме комсомола. Кузьменко теперь уже с нею не здоровался и даже однажды, столкнувшись на улице лицом к лицу, неизвестно зачем притворился пьяным и начал горланить какую-то песню. Она только сердито сверкнула на него глазами и, резко повернувшись, ушла.
И никто не знал, что все эти годы Васька с горечью и нежностью вспоминал тот удивительный зимний день, и снежное озеро, и фиолетовую дымку его берегов, и теплые губы своей первой любимой, и ощущение огромного счастья, заключенного в маленьком, таком простом и коротком слове «люблю!»
В связи с решением эвакуировать заключенных областной прокурор явился в тюрьму и обходил камеры, беседуя с их обитателями. Когда очередь дошла до Кузьменко, прокурор сразу его узнал.
– А, уполномоченный, – улыбнулся прокурор, – Ну, как дела?
– Какие у меня дела, – хмуро ответил Васька. – Дела на фронте, гражданин прокурор, а у меня один срам. Прозябание и тюремный тыл. В глаза людям стыдно смотреть.
Фашист прет, а я, здоровый байбак, в камере отсиживаюсь.
Красиво, нечего сказать… За драки судился, а при этакой драке сижу сложа руки.
– Ну, а чего бы вам хотелось? – серьезно спросил прокурор.
Кузьменко задумался. Потом он горячо сказал:
– Я не имею права в такое время, понимаете, не имею права тут сидеть! Я правильно осужден. Но теперь пришла такая беда, такая опасность, что не время статьями считаться и сроки по дням отсчитывать. Мое место сегодня не тут, а там, на фронте или в тылу врага.
Он долго еще говорил. А на следующий день заключенный Василий Кузьменко был досрочно освобожден. В
хмурый осенний день он вышел за тюремные ворота. Город тревожно гудел. По улицам торопливо проходили войска.
На восток тянулись поезда с оборудованием фабрик и заводов. Вслушавшись, можно было уловить далекие раскаты артиллерийских залпов. Враг приближался к городу.
Два дня пробыл Кузьменко в этом городе. Неизвестно, где жил, неизвестно, с кем встречался, и неизвестно, куда исчез. Ушел один, невесть куда, невесть зачем, как в воздухе растаял. Был Васька Кузьменко, и не стало его.
Ушел Васька в тыл врага.
14. ОШИБКА ГОСПОДИНА ГЕЙДЕЛЯ
Рассмотрев Амосова у окна, господин Гейдель с удовлетворением заметил, что его старинный друг мало изменился. Тридцать лет, в течение которых Гейдель не видел
Шпейера, затуманили в его памяти образ последнего.
– О дорогой Шпейер, – восторгался Гейдель, – как много прошло лет и как сравнительно мало вы изменились!
Друг мой, этот взгляд, этот рот, это выражение лица…
Боже, как мчится жизнь! Ведь кажется, это было только вчера…
– Что вы, господин Гейдель, – возражал Амосов, – вы просто хотите меня порадовать. Я очень состарился за эти годы. Сидя здесь, в этой глуши…
– У провинции есть свои преимущества, – перебил его
Гейдель, – она способствует сохранению здоровья и укреплению нервов. Вы говорите – годы, провинция… Что же сказать мне, летучему голландцу, который за эти десятилетия носился, как щепка, по всем морям и океанам и потерял молодость и здоровье! И вот – результат: эта тучность, эта одышка, приступы грудной жабы. Нет, вы посмотрите на это брюхо!. Каково мне таскать его по свету, милейший Шпейер!
– Да, у вас есть излишняя полнота, – неопределенно произнес Амосов, не знавший, каков был господин Гейдель в молодости.
– Излишняя – не то слово, мой друг! – с жаром сказал
Гейдель. – Живот этот – не только мое личное несчастье, но, смею сказать, беда всей германской разведки. Он мешает мне как следует развернуться… Ох, если бы не это пузо!. Однако перейдем к делу. Какие у вас виды на будущее?
– Господин Гейдель, – ответил Амосов, – я привык считать своими видами то, что мне прикажут.
– Правильно. Но все же интересно знать вашу точку зрения.
Амосов повторил Гейделю то, что раньше уже сказал генералу. Он просил, если это возможно, не оставлять его в
Зареченске, а перебросить в другой город или оставить при штабе фронта.
Гейдель очень внимательно выслушал Амосова. Он сразу стал серьезен, малоразговорчив, почти мрачен. Этот болтливый, смешной толстяк мгновенно, на глазах, изменил свой облик.
– Я думал, – наконец, сказал он, – что пока вам лучше всего остаться при мне. Я возглавляю нашу работу в пределах этого фронта. В Зареченске я пробуду день, а завтра мы с вами вместе поедем в Минск – в главную квартиру. У
меня есть кое-какие виды насчет вашего будущего, Шпейер. Кроме того, будем справедливы, – если вы захотите после тридцатилетнего перерыва побывать на родине… Берлин очень изменился за эти годы.
– Я буду глубоко признателен, господин Гейдель, –
сказал Амосов, лихорадочно обдумывая возможности, которые таило в себе это неожиданное предложение. – Тем более что уже лет пятнадцать, как я не имею никаких сведений о своих близких. Правда, мои родители давно умерли, а дядя – он был начальником брауншвейгской офицерской школы…
– Генерал фон Таубе скончался в тысяча девятьсот двадцать первом году, – произнес торжественно и печально
Гейдель. – Это был весьма почтенный и всеми уважаемый человек… Я имел честь знать его лично.
– Я очень любил дядюшку и весьма ему обязан, – в тон
Гейделю заметил Амосов. – Да, многое изменилось за эти годы! Как сказал русский поэт: «иных уж нет, а те далече…» Господин Гейдель, я позволю себе обратиться к вам с просьбой отдохнуть у меня в доме. Правда, я живу очень скромно, но мне было бы приятно принять вас у себя.
Гейдель снисходительно потрепал Амосова по плечу и принял предложение. Захватив с собой «племянника», они на машине Гейделя поехали к Амосову на квартиру.
Вечер был посвящен воспоминаниям: Гатчина, Петербург, 1913 и 1914 годы. Амосов, знакомый со слов Шарапова с этим периодом жизни последнего, время от времени вставлял довольно уместные замечания. В результате этого разговора выяснилось, что Гейдель в тот период работал агентом германской разведки в Петербурге и часто встречался со Шпейером где-то на Кирочной улице, у старой акушерки, содержавшей явочную квартиру. Об акушерке
Амосов ничего не знал, но своей неосведомленности не обнаружил.
Наконец, Амосов предложил своему гостю отдохнуть.
Гейдель согласился переночевать в комнате Амосова и занял его постель. «Племянник» устроился в бывшей комнате Тамуси, а Амосов решил спать на диване. Когда
Гейдель и «племянник» заснули, Амосов, по своему обыкновению, вышел на улицу покурить перед сном.
Стояла холодная осенняя ночь. В городе было темно. Откуда-то издали доносилась пьяная немецкая песня. Это развлекались солдаты, на ночь уволенные из частей. Время от времени с треском проносился на мотоциклах ночной патруль, объезжавший городские улицы. Где-то стреляли.
Потом опять становилось тихо.
Амосов обдумывал предложение Гейделя съездить в
Берлин. Какую пользу можно было бы извлечь из такой поездки? Не таится ли в этом предложении скрытая насмешка или провокация? Не лучше ли остаться при штабе фронта, выяснить организацию работы в ведомстве господина Гейделя, их связи, планы, расчеты?
«А если все-таки поехать в Берлин? Немец Шпейер приехал в Россию в тысяча девятьсот тринадцатом году и прожил в ней около тридцати лет. Что, если мне, в порядке ответного визита, поехать в Берлин и провести там пару месяцев? Право же, в этом есть смысл…»
Так размышлял Амосов в эту ночь, сидя на завалинке перед домом Шарапова – Шпейера. Занятый своими мыслями, Амосов не заметил темной тени, которая появилась за углом и стала осторожно пробираться к дому, у которого он сидел… Стараясь держаться вплотную к забору, неизвестный добрался, наконец, до дома и, в свою очередь не заметив сидевшего в тени Амосова, тихо постучал в окно.
– Кто это? – вскочил на стук Амосов. – Чего вы стучите?
– А вы кто? – спросил неизвестный.
– Кто вам нужен?
– Во всяком случае, не вы!
Амосов чиркнул спичкой и увидел молодого рыжеволосого парня, который довольно спокойно глядел на него.
Это был Васька Кузьменко. Амосову он был незнаком.
– Перестаньте стучать, – спокойно оказал Амосов.
– Там отдыхают немецкие офицеры? – спросил Кузьменко, который не знал всех событий последнего времени.
– Иван Сергеевич уехал, – сказал Амосов. – И в городе его нет. А стучать нельзя.
Рыжий задумался. Потом он подошел к Амосову и спросил:
– А вы не знаете, где Иван Сергеевич? Что с ним? И
вообще?
– А вы откуда?
– Я Кузьменко. Артист драмкружка. Но меня здесь давно не было. И вот я вернулся – в город, а