Что ж, он продолжал свою послеобеденную верховую прогулку, а мы продолжали свою обеденную трапезу. Каждому свое...
Описанная сцена продолжалась считанные секун*-ды, но я вот уже пол века почему-то вспоминаю ее, и каждый раз она выплывает для меня из прошлого во всех деталях. И по сей день мне очень хочется узнать, как сложилась дальнейшая судьба этого надменного колонизатора славянских земель.
А мы тогда еще немного посидели, отдохнули и двинулись дальше.
5
В шесть лет я испытал нечто такое, что запечатлелось в памяти на всю жизнь, ибо стало первой встречей моего детского пугливого сознания с Историей, с характерным для революционной поры броуновским движением людских масс, с делами и событиями, которые уже никак не укладывались в привычные рамки семейного порядка вещей. Отправным моментом моего первого приобщения к царящей в мире жестокой борьбе стал для меня переход через фронт. Через советско-германский фронт.
Это - осень 1918 года. Мы-я, мама, тетя и сестра (она на два года старше меня) - пробираемся из голодного большевистского Ельца на оккупированную немцами сытую Украину, где застрял почему-то оказавшийся там отец. Последнее, чудом дошедшее письмо от него было из Харькова. Он звал нас к себе.
Было в этом предприятии что-то бездумно авантюрное, отчаянное, даже залихватское и в то же время - вполне типичное для той поры. Революция словно пробудила даже в самых смирных людях какое-то географическое беспокойство, охоту к перемене мест, жажду риска, потребность испытать неизведанное. Вся страна пришла в движение, не говоря уже о мешочниках, тучами осаждавших редкие, не признающие никаких расписаний, шальные поезда, с чем мы столкнулись в первый же день путешествия.
После нескольких мучительных пересадок с железной дорогой нам пришлось распрощаться ради обычной деревенской телеги. Медленно, обходными путями, петляя глухими проселками, наш нескончаемый обоз продвигается к демаркационной линии. Вот она, последняя советская застава. В лесу прямо на телегах происходит досмотр поклажи и обыск: как бы несчастные переселенцы вроде нас не увезли на территорию оккупантов нечто такое, что составляет достояние республики.
Я сжимаю в руке свой крохотный чемоданчик, ключ от которого хранится у сестры. Не дожидаясь, пока его отопрут, нетерпеливый молодой парень в кубанке- его все называют «товарищ комиссар» - рукояткой нагана напрочь сшибает с моего чемоданчика замок. Он даже не скрывает своего разочарования при виде высыпавшихся детских игрушек. Однако что-то из вещей, уже не помню что, он все-таки у нас отобрал, реквизировал, как тогда говорили, даже не посчитав нужным объяснить, на каком основании.
Наш обоз снова трогается в путь. Мы уже на оккупированной немцами земле. После лесного безлюдья выезжаем на дорогу с оживленным движением. Все чаше встречаются крепкие иноземные фуры с парной упряжью без дуг и с двумя немецкими солдатами на козлах. Чувствуется близость большой железнодорожной станции. Так и есть, вот вокзал с немецким часовым у входа. Нас- двух женщин с двумя детьми он пускает внутрь беспрепятственно. После российских станционных зданий, заплеванных, загаженных, забитых демобилизованными солдатами, дезертирами и мешочниками, тут бросаются в глаза малолюдье, порядок, чистота.
Мы выходим на перрон, вдоль которого на первом пути замерла длинная череда товарных вагонов непривычной для нашего глаза конфигурации - немецкий воинский эшелон, готовый к отправлению. Возле одной из теплушек о чем-то оживленно беседуют два офицера в странных, доселе виданных мною только на картинках касках. И тут происходит чудо. Наша тетя Маня, несколько лет назад окончившая медицинский факультет в Цюрихе, смело подходит к офицерам и обращается к ним по-немецки. Те учтиво козыряют ей, кивают головой и показывают на белую санитарную теплушку с красным крестом на двери, что-то дружно подтверждая и всем своим видом выражая согласие.
Нужно ли добавлять, что этот эшелон направлялся в сторону Харькова и что он доставил нас почти до места назначения без всяких хлопот.
Между прочим, вскоре после нашего отъезда из Ельца туда, прорвав фронт, нагрянул конный корпус белого генерала Мамонтова, который вырезал почти все еврейское население города.
А вспомнил я обо всем этом ровно двадцать три года спустя, когда мне - тоже осенью - довелось снова переходить, только на этот раз уже германо-советский фронт.
На правом берегу Оки по каким-то трудно определимым признакам впервые стала ощутимой близость фронта. Обнадеженные, мы увеличили протяженность переходов. В один прекрасный вечер до нас, впервые за все это время, донеслись звуки артиллерийской дуэли. Мы взяли азимут на дальние выстрелы и решили не останавливаться на ночлег. Следующие часа два мы почти бежали.
Артиллерийская дуэль затихла, но мы решили продолжать свой марш в том же направлении. Глубокая ночь застала нас на окраине какой-то деревни. Необходимо было напиться, и, пренебрегая осторожностью, мы постучались в чье-то окошко. Никакого ответа. Мы снова постучались. Тишина. В конце концов, наш настойчивый стук возымел действие. Дверь избы чуть приотворилась, и мужской голос тихо спросил:
- Ну, чего надо?
Мы объяснили. Хозяин вынес на крылечко ведро с водой и сам заговорил с нами. Он думал, что пришли немцы, и был рад, что ошибся. Волнение сделало его словоохотливым. Оказывается, еще вчера в этой деревне были наши. Но им здесь грозило окружение, и пришел приказ отойти. Однако пока немцы сюда не совались.
Нам не верилось - мы на ничьей земле!
И мы заторопились дальше - по дороге, ведущей в соседнее село, где якобы еще вчера стоял штаб полка. Мы бежали и мысленно молились - только бы это не оказалось фикцией. Но что там происходит, почему с той стороны доносятся какие-то крики?..
Пришлось остановиться и прислушаться. Крики то возникали, то прекращались, и мы никак не могли установить их пршроду. Где-то в стороне от дороги, судя по всему, в чшстом поле кто-то кого-то гневно распекал. И похоже — по-русски...
Боже мой! Так: ведь это же матерщина!..
Теперь мы уже бежали по полю, по стерне. Мы бежали прямо на наш родной русский мат. И с каждой минутой все больше и больше убеждались, что это ругань вдохновенная, изощренная, с обилием новаций и вариаций. В вссторге от такой виртуозности, мы тоже принялись ч[то-то кричать на бегу, вроде:
- Мы из окружения!.. Мы - ополченцы!.. Мы -свои!..
Вскоре из ночиого мрака перед нами возникла запряженная понурюй лошадкой телега с двумя седоками. Ошарашенньне нашим внезапным появлением, они поначалу не шроизнесли ни слова, но потом уже знакомый нам голюс виртуоза опять разразился многословной бранью i, теперь уже по нашему адресу.
- Сейчас узнаеем, какие вы свои... Дезертиры небось или, того хуже, шпионы. Ишь, манеру взяли, по минным полям пластают...
И дальше последовала такая словесность, что лучше ее здесь не пршводить.
Как потом вызяснилось, это был ротный старшина, который с вечеера повез боевому охранению ужин в термосе, однако шеопытный возница в темноте сбился с дороги и заехсал на минное поле. Когда это обнаружилось, решена) было не рисковать и не двигаться с места, пока на рассвете не придут саперы.
Итак, мы переппли фронт, не зная того, по минному полю. То ли мш были такие везучие, что никто из нас троих при этом не пострадал, то ли саперы, ставившие мины, не очень-то усердствовали. Второе больше походило на истину, хотя на рассвете, когда они же нас и вызволяли оттуда, я видел следы их работы -свежеприсыпанные лунки. Правда, лунок было совсем не густо, но все же вполне достаточно, чтобы всем нам подорваться.
Впоследствии я с содроганием вспоминал об этом, но тогда ликование - наконец-то мы у своих! - заслонило собой все, в том числе и будничность протекания этого, быть может, самого значительного в наших биографиях события. В первые часы состояние эйфории вообще намного перекрывало все те эмоции, которые порождала текущая проза жизни, сразу давшая нам почувствовать, что статус окруженца не такая уж привлекательная штука.
В штабной избе стрелкового батальона, куда нас привели рано утром, никто даже не поздравил нас с благополучным возвращением под отечественные знамена. Уже в этом молчаливом отчуждении чувствовалось что-то глубоко бесчеловечное, противоречащее общепринятым представлениям о воинской чести. Больше того, никто не проявил ни к нашим персонам, ни к нашим злоключениям в немецком тылу ни малейшего интереса. Вместо естественного любопытства, которое мы с восторгом удовлетворили бы, ибо нас распирало от накопленных впечатлений и небывалых переживаний, хмурые взгляды, заведомое недоверие и нескрываемая досада - возись теперь с вами...
Когда нас стали обыскивать, я утаил компас, который был у меня на руке, но мы, разумеется, сами вынули из карманов и отдали старшине по «лимонке» . После чего относиться к нам стали с еще большей подозрительностью. Нам даже не предложили поесть, хотя ПНШ наворачивал при нас за обе щеки.
В разведотделе дивизии, располагавшемся в большой деревне восточнее железной дороги Тула-Алексин, куда нас по телефонному приказу какого-то начальства срочно отправили на полуторке, так и не накормив, разговор был тоже без каких бы то ни было сантиментов, но, по крайней мере, деловой. С нами проводил работу, с каждым в отдельности, майор, суровый, но толковый человек. Его интересовали конкретные сведения - где и что мы видели по ту сторону фронта в последние дни.
По моей просьбе майор не без сомнения, но все же положил передо мной двухверстку, и я, сдававший ко-гда-то в техникуме топографию, довольно связно, что меня самого удивило, «доложил обстановку». Майор поблагодарил, что не помешало ему тут же отправить меня вместе с Джавадом и Павлом под замок.
Нас препроводили в какой-то полутемный каменный сарайчик, где уже томились на соломе несколько окруженцев, и заперли снаружи. Потом в течение дня в наш сарайчик раз за разом приводили все новые и новые партии окруженцев. Ближе к вечеру нас всех вывели на оправку, пересчитали и выдали нам хлеб -по буханке на троих. К ночи нашего брата набилось в сарайчике столько, что сидеть уже было негде, и большинству пришлось стоять, дожидаясь своей очереди на получасовой отдых возле стенки на полу. Но даже после такой передышки мы едва не теряли сознания от недостатка кислорода. Ведь нас в этом тесном помещении набралось больше сотни. К слову сказать, преобладали ополченцы, но из других районных формирований столицы. Из Краснопресненской дивизии, кроме нас троих, не было никого.