Сам по себе факт массового перехода окруженцев, через фронт на участке обороны едва ли не одного полка был достоин осмысления. Он свидетельствовал о^ том, что наши люди, преимущественно московские ополченцы, даже имевшие грамотных командиров, тем не менее очень чутко реагировали на динамику военных действий. А потому, как только в боевых порядках немцев появлялся хоть малейший зазор, так окруженцы дружно устремлялись в эту лазейку.
Но в ту пору это явление воспринималось нашим военным начальством не столько как достоинство уже разгромленного столичного ополчения, сколько как досадная напасть. Поди знай, что делать с этими толпами необученных и в большинстве своем немолодых, а потому достаточно искушенных житейски бойцов, вдруг хлынувших оттуда, с той стороны, иначе говоря - с оккупированной врагом территории. И потому главной установкой начальства в этом вопросе стало -рассматривать нас прежде всего как потенциальных лазутчиков неприятеля.
Утром мы это ощутили в полную меру. Нас нако-нец-то вывели на свежий воздух, построили, опять пересчитали и окружили конвоем автоматчиков из взвода управления. Именно в то утро я впервые услышал, да еще применительно к своей особе, знаменитую словесную формулу, бывшую много лет как бы девизом всей нашей жизни: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом...»
Казалось бы, широко применяемая немцами с самого начала войны стратегия захвата в клещи наших крупных воинских группировок с последующим их дроблением на мелкие части (что было тогда предметом постоянных толкований на любом уровне приобщения к военному делу, а уж у нас, в «писательской роте», и говорить нечего), казалось бы, такая стратегия противника должна была побудить советское командование срочно обучить личный состав действиям в окружении, тактике поведения во вражеском кольце. Но так как в основе советской стратегической доктрины лежала идея «войны малой кровью», и притом «на территории противника», такие слова, как «окружение» и тем более «плен», в качестве уставных терминов из нашего обихода изгонялись.
В плену у немцев уже тогда томилось несколько миллионов советских воинов, но это на деле. В нашей же политической практике просто избегали понятия «плен». Пленных как бы не было. С окруженцами оказалось сложнее - они-то были, и с ними надо было что-то делать.
И вот нашу колонну ведут по шоссе Тула-Москва. По слухам - в Серпухов, на пункт сбора. Переход рассчитан на трое суток. Питание - хлеб и вода. Дневки -в чистом поле. Изможденные месяцем скитаний по немецким тылам, вдрызг простуженные, с отмороженными пальцами на руках и ногах, страдающие колитом от непомерных доз сырой мерзлой капусты и сырых грибов, мы явно не годимся для подобного испытания. Но поди объясни это начальнику конвоя. Поди растолкуй ему этот психологический парадокс: очутившись на своей земле, мы сразу лишились физических сил. Там, в окружении, организм, наверно, выдержал бы еще и не такие лишения. Здесь же он решительно забастовал.
Чего там долго оправдываться: мы сбежали из колонны. Возле какой-то деревни, воспользовавшись дружелюбием конвойных, в тайниках души сочувствовавших нашему брату, мы трое незаметно смылись. После двух бессонных ночей и жалкой хлебной пайки, единственной за двое суток, необходимо было поесть и поспать.
Но тут мы столкнулись еще с одним парадоксом. Насколько участливо, даже «жалостливо» относилось к нам население «там», настолько же неприветливо оно встречало нас «здесь». Стоило произнести слова «идем из окружения», как перед нами решительно захлопывались все двери. С большим трудом уговорили мы ка-кую-то солдатскую жену пустить нас на ночь к себе в> сени, да и то прибегнув к недостойной демагогии:
- Может, твой тоже просится где-то, голодный, на, ночлег...
Мне и сейчас стыдно тех жалких слов, которыми нам пришлось тогда воспользоваться. Но мы действительно дошли до ручки и не могли уже сделать ни шагу дальше, чем бы это нам ни грозило. А грозило нам многое. Любой еельский милиционер, накрой он такую троицу здесь, у солдатки, без каких-либо документов, конечно же, посчитал бы нас дезертирами и сдал бы куда следует.
А наутро нам редкостно повезло. Едва мы покинули свою солдатку, как обнаружили на шоссе три военных грузовика. Водители остановились здесь, чтобы долить из колодца воды в радиаторы, прежде чем рвануть на Серпухов. Это подтягивалась к столице какая-то кадровая дивизия. Грузовики обслуживали ее тылы, и в этом рейсе их кузовы были доверху загружены большими бумажными пакетами с воинскими сухарями. В отличие от гражданского населения, ни за что не желавшего нам помочь, водители грузовиков, уже побывавшие под огнем, отнеслись к нашей троице по-товарищески и не только вдоволь снабдили нас сухарями, но и пустили, каждый по одному человеку, к себе в кабины. Всю безмерность такой удачи мы оценили, когда убедились, что эти машины беспрепятственно минуют все КПП. И даже при въезде в Серпухов, перед большущим мостом через Оку, охрана не спросила у нас документов.
В наше нынешнее перестроечное время необычайное распространение в прессе приобрел эпитет «судьбоносный». С чьей-то легкой руки это чрезмерно пафосное и несколько старомодное выражение пошло гулять по страницам газет, употребляемое и к месту, и не к месту. А сюда, в мои мемуары, оно попало потому, что, вспомнив сейчас об этих фронтовых водителях, я подумал о той роли, какую они, не ведая того, сыграли в наших биографиях всего лишь за каких-нибудь два-три часа нашего общения. Для нас это была поистине судьбоносная встреча, и, не будь ее, вся дальнейшая жизнь каждого из нас, несомненно, сложилась бы иначе.
А Его Величество Случай уже готовил нам еще одну судьбоносную ситуацию, еще одну добрую встречу.
Едва водители высадили нас на главной площади Серпухова, как где-то рядом отвратительно провыла сирена воздушной тревоги, и над городом завязался грандиозный воздушный бой. После всего пережитого мы не могли себе отказать в подобном зрелище и, как самые беспечные зеваки из мирного времени, стояли среди площади, задрав лица в небо.
Целый месяц мы не видели в небе нашей авиации, если не считать одинокого « ястребка», однажды сиротливо пролетевшего над нами в районе Калуги. А тут над нами крутили невиданную вертикальную карусель десятка полтора наших истребителей, то сближаясь с аналогичным колесом из «мессеров», то удаляясь от него. И всякий раз, как противники расходились там, в небе, перед новой атакой, здесь, на земле, начинали неистовствовать зенитки. Но мы меньше всего думали о том, что нас могут поразить осколки зенитных снарядов, что стоять на открытом месте вот так, без каски, очень опасно и что, наконец, мы, три оборванца, одни на городской площади, и без того должны во время тревоги привлечь к себе внимание. Нам все это не приходило в голову. Ведь мы были уже на своей земле, по эту сторону фронта!
Словом, уже через каких-нибудь десять минут патруль вводил нас в помещение городской комендатуры, а еще через десять дежурный, бегло допросив нас, загадочно скомандовал:
- Отвести их в театр, пусть там с ними разбираются.
И вот мы стоим в полутемном зрительном зале серпуховского городского театра. Комендантский патруль сдал нас, что называется, с рук на руки здешнему караулу и удалился. А мы попали в совершенно новую среду, со своим, уже прочно сложившимся укладом жизни, со своими правилами и традициями. Это и был тот пункт сбора, куда мы направлялись и куда покинутая нами колонна окруженцев еще не дошла.
Все пространство партера, откуда удалены ряды стульев, застроено дощатыми нарами в три яруса, с узкими проходами между ними. На нарах полно людей. Кто спит, кто просто сидит в задумчивости, свесив босые ноги, кто пишет письмо, кто ведет неторопливый разговор с соседями. Говорят здесь о самом обыденном - когда дадут махорку, где будут политзанятия, как насчет обмундирования, отпустят ли на Ноябрьские в город...
- Сейчас придет старшина, поставит вас на довольствие, а вы бы пока себе местечко на нарах присмотрели, - посоветовал нам какой-то доброжелательный человек, по всему судя, из здешних старожилов. - Располагайтесь, привыкайте. Пока проверочку пройдете, глядишь, и весна наступит. - И любезно осведомился: - Вы регистрацию уже прошли? Нет еще! Тогда идите на сцену, там вас запишут в книгу...
Действительно, на освещенной сцене стоял стол, за которым сидел и читал газету немолодой офицер. Когда мы трое поднялись по боковой лесенке и подошли к нему, он отложил газету и с любопытством посмотрел на нас.
- Товарищ капитан! - по всей форме начал Фурманский. - Разрешите обратиться...
- Новенькие!.. - вместо ответа констатировал капитан как-то уж очень по-домашнему, сразу обнаружив тем самым, что он из запаса. - Ну, рассказывайте, кто такие, где угодили в окружение?
- Мы - писатели-ополченцы, - обнадеженный интеллигентностью собеседника, начал Фурманский. -Ушли на фронт в составе писательской роты Краснопресненской дивизии...
- Писательская рота? - переспросил капитан. -Как интересно! - И я уловил в его восклицании легкий оттенок сомнения - уж не разыгрывают ли его эти оборванцы. - Значит, вы член Союза советских писателей? Разрешите узнать, какие же книги написали вы лично?
- Моя фамилия Фурманский, - улыбнулся Павел. - Я драматург. Может быть, слышали о такой пьесе «Маньчжурия - Рига»?
- Да, я москвич, - подтвердил капитан, - и видел такие афиши. Вот только не помню, какого театра? -уже явно экзаменуя Павла, не без ехидства в голосе осведомился он.
- «Нового театра» под руководством Федора Каверина, - развеял его сомнения Фурманский. - Это в Доме правительства, на набережной.
- Ну-с, а вы? - обратился ко мне капитан уже без былой недоверчивости.
- Я критик. Печатался в «Правде», в «Литературной газете», в «Литературном обозрении». Последнее время заведовал библиографией в «Новом мире»... А наш товарищ, - намеренно забежал я вперед, боясь, что Джавад скажет о себе, что он физик, и тогда нас с ним разлучат, - а наш товарищ - армянский поэт Саф-разбекян.