Уже склонный нам верить, капитан продолжал нас расспрашивать преимущественно о составе «писательской роты». Он задавал вопросы тем более заинтересованно, что такие имена, как Либединский, Фраер-ман, Злобин, Зозуля, Бек, что-то говорили его читательскому сердцу.
- Прямо не знаю, что с вами делать, - сказал, завершая расспросы, капитан и занес в журнал наши фамилии с пометкой: «8-я Краснопресненская дивизия народного ополчения г. Москвы, 22-й полк». -Оставлять вас здесь - бессмысленно. У нас ведь только рядовые... Пожалуй, вот что мы сделаем. Направлю-ка я вас на пункт сбора политсостава Западного фронта. Там от вас больше пользы будет. Это в Пер-хушкове, за Москвой. По Белорусской дороге...
Минут через сорок мы снова шагали по Московскому шоссе, но теперь уже с радостью на сердце и с официальным направлением, в котором штамп и печать удостоверяли наши фамилии и место назначения. Бумага, правда, была одна на троих, но все равно это был документ! И он давал нам право, больше того, он обязывал нас прибыть в Москву...
Не буду здесь рассказывать, как мы тогда добрались по совершенно пустынному шоссе до Подольска. Преимущественно - пешком. А от Подольска - и это было очередное везение - как раз, когда мы пришли на станцию, вот-вот должен был отойти какой-то шальной поезд на Москву. Тем не менее касса была закрыта и, как нам сказали, не открывалась уже с неделю. В последний момент мы втиснулись в толпу безбилетников, забившую вагонный тамбур, и поехали...
Опять начиналась пурга...
6
Волна арестов, столь мощно прокатившаяся в конце тридцатых годов по рядам писателей и журналистов, заметно оголила авторский актив многих редакций. И вот отдел литературы и искусства «Правды» обратился в Литературный институт с просьбой выделить им для регулярного сотрудничества наиболее способных молодых критиков.
Однажды на большой перемене, когда мы, студенты, как обычно, вели бесконечный треп в садике Дома Герцена, наслаждаясь после тесных душных аудиторий чистым осенним воздухом, ко мне подошел секретарь институтской партийной организации старшекурсник Миша Эдель, в прошлом - чекист-пограничник, а ныне тяготеющий к юмору начинающий прозаик. То, что он мне сказал, повергло меня в состояние восторга и ужаса одновременно.
- Мы рекомендовали тебя в авторский актив «Правды», - начал он. - Им нужны молодые критики. Там литературой ведает Исай Лежнев, но он в редакции почти не бывает. Поезжай завтра же туда и найди Семена Трегуба, он в курсе дела...
Конечно, я был горд - меня, третьекурсника, едва приобщившегося к писанию рецензий, направляют в главную газету страны, которую читают все. Но, с другой стороны, напечататься в «Правде» - значит, перечеркнуть «трамвайную заповедь», непреложность которой была для меня священна. Напечататься в «Правде» - значит, не просто «высунуться» , а заявить о себе во всеуслышание. «Им нужны молодые критики...» «Молодые» в том смысле, что еще не успели нагрешить, что у них еще нет биографии... А у тебя-то как раз есть биография. Пусть только отраженная, но убийственная и потому скрываемая. Вполне вероятно, что именно появление на страницах «Правды» и побудит органы сигнализировать о том, какие за тобой тянутся нити...
Словом, я поблагодарил Мишу, сказал ему «да, да, обязательно», но ни в какую «Правду» не поехал. Ни назавтра, ни потом. Осторожность взяла верх над честолюбием.
Однако через несколько дней Эдель устроил мне выволочку.
- В чем дело? - возмущался он. - Сегодня опять звонил Трегуб, спрашивал про тебя... Ничего не понимаю! Человеку оказана такая честь, а он еще кочевряжится! Пойми, ты меня ставишь в дурацкое положение... Поезжай немедленно, иначе это будет смахивать на саботаж...
Пришлось ехать.
Трегуб мне не понравился своей самоуверенностью, но встретил он меня вполне приветливо и с ходу предложил написать статью о чем-нибудь таком, что за последнее время произвело на меня хорё-шее впечатление. Кажется, именно тогда я предложил ему в качестве объекта критики повесть Р. Фраермана «Дикая собака Динго». Его мой выбор вполне устроил. Мы договорились о размере - пятиколонный подвал, о сроках - через неделю, и я уехал, чрезвычайно взволнованный столь соблазнительной и столь опасной авантюрой.
Через неделю я отвез Трегубу готовую статью. А еще через неделю меня по телефону вызвали в «Правду», чтобы я вычитал ее, уже заверстанную в полосе.
Помню, я ехал из редакции, выполнив эту столь обычную для любого журналиста процедуру, и с торжеством посматривал на двух пассажиров метро, сидевших на противоположной скамье и читавших «Правду».
«Завтра вы будете читать меня!» - важничал я про себя.
Ту ночь я плохо спал и совсем ранехонько, даже не умываясь, выбежал на угол купить газету. Там же, стоя на холоде, я долго рассматривал еще пахнувший типографской краской свежий номер «Правды», рассматривал и так, и этак, но моей статьи в нем не было.
Все ясно - либо «Правда» запросила обо мне Лубянку, либо сигнал поступил даже без всяких запросов... Но даже если так, я ведь обязан как-то реагировать - спрашивать, выяснять, узнавать. Не могу же я теперь проявить полную индифферентность и даже не поинтересоваться, как и почему не появилась моя статья. Наконец, даже если сбылись мои худшие опасения, необходимо все же удостовериться в этом.
Все утро я безуспешно звонил в «Правду», но телефон Трегуба молчал. Наконец часа в два мне ответил его голос. С замиранием сердца я назвался, еще не зная, как задать терзающий меня вопрос, но Трегуб нетерпеливо и, как мне показалось, раздраженно перебил меня:
- Приезжайте!.. Надо поговорить... - и положил трубку.
«Итак, ему все известно... Но все равно - ехать надо...» Трегуба на месте не оказалось, и, ожидая его, я долго мерил шагами длинный правдинский коридор, в тайниках души радуясь тому, что неизбежное еще не свершилось, что приговор еще не вынесен, что роковой момент волею судеб оттягивается на несколько минут. Видимо, я еще на что-то надеялся и потому не сразу заметил, что с того дня, как я впервые переступил порог «Правды», здесь произошла любопытная метаморфоза. Тогда мне бросилось в глаза обилие еврейских фамилий на дверях правдинских кабинетов. Теперь их было куда меньше, и новые таблички красноречиво возвещали либо о происшедших за это время людских заменах, либо о том, что тот или иной обитатель правдинской кельи почел за благо взять себе псевдоним. Это было знамение времени.
За такими, тоже не слишком веселыми размышлениями меня и застал появившийся откуда-то Трегуб. Он молча пропустил меня в свой кабинет и, еще не успев сесть, сказал:
- Все началось с того, что ночью, подписывая полосу, Поспелов спросил у дежурного по номеру: «А кто такой Рунин? Что вы о нем знаете?» Стали выяснять...
Вот оно!.. Случилось то, чего я столько лет боялся и что рано или поздно не могло не случиться... Раз им уже все известно, чего же дальше темнить... И, не дожидаясь продолжения, я заплетающимся языком произнес:
- Да, я должен был вас заранее уведомить о компрометирующем меня обстоятельстве - у меня арестована сестра...
Но Трегуб прервал мое покаянное слово и нетерпеливо отмахнулся от этой темы, так и не спросив, за что она арестована. Впрочем, тогда подобные вопросы звучали крайне глупо и их не задавали.
- Ай, да разве в этом дело?! - неожиданно произнес он, явно досадуя, потому что куда-то торопился. -Нынче у всех арестована сестра...Поспелова интересует, на каком вы курсе, сколько вам лет, кто у вас руководитель семинара по критике, где и что вы уже напечатали, с какого года вы в партии!.. Сейчас я зафиксирую все эти данные, и дело с концом. - Он посмотрел на часы, порывисто схватил лист бумаги, ручку и приготовился записывать.
-Ноя беспартийный, - ликуя в душе, но еще с трудом преодолевая остаточное ощущение полного краха, только что грозившего мне, промямлил я. «Черт с ней, со статьей, важно, что они ничего не знают!..»
- Так вы не член партии! - удивился Трегуб и машинально отложил ручку. Но тут же взял ее снова и, как-то задумчиво посмотрев в окно, добавил: — Впрочем, может, это даже...
Он не закончил фразы и принялся записывать сведения обо мне, интересующие Поспелова.
Через несколько дней моя статья увидела свет.
Так я начал печататься в «Правде», лишь чудом избежав невольного саморазоблачения.
Мой дебют в «Правде» относился ко временам не столь уж далеким - всего-то прошло с тех пор три-четыре года. Но после фронта и месяца в окружении казалось, что это было давным-давно, еще в той жизни, и не со мной, а с кем-то другим...
«Да, - с тоской размышлял я, - теперь, после окружения, проверочки пойдут посерьезнее... На пункте сбора политсостава так просто, на слово, мне вряд ли поверят...»
Я вновь со всей остротой ощутил гнет вот уже шесть лет давящей на мое сознание зловещей тайны. В окружении меня со всех сторон подстерегала угроза гибели от пули иноземца, но там тяготеющий надо мной рок порочной анкеты отступил куда-то далеко-далеко, на задний план. Вырвавшись из вражеского кольца, я тем самым вернул себе постоянную угрозу разоблачения. Там меня на каждом шагу могла погубить моя национальность. Здесь меня в любой день могли погубить утаенные родственные нити.
Там я скрывался сам, здесь я скрывал все, связанное с сестрой, с самим фактом ее существования. Там кругом был враг, здесь я сам мог в любую минуту быть объявлен врагом.
Я не доверял свой «биографический секрет» никому, даже Фурманскому иДжаваду, потому что до самого конца не терял надежды выйти к своим. И вот я вышел и снова обрел то, что преследовало меня раньше, - кошмар убийственной, а потому намеренно скорректированной анкеты, возможность попасться на умолчании о своих преступных связях. Ведь муж сестры Сергей, став жертвой неуемной мстительности Сталина, обрекал на жестокую кару и свое окружение, всех мало-мальски причастных к нему людей.
Едва мы вышли из подольского поезда на площадь Курского вокзала, как начался налет немецкой авиации. Дело шло к вечерним сумеркам, но в небе было еще светло. Тем не менее сигнал воздушной тревоги запоздал, и вражеские самолеты вывалились из-за тучи совершенно внезапно.