Вместе со всем привокзальным народом нас с чрезвычайной поспешностью загнали в метро, когда где-то неподалеку уже рвались бомбы и оглушительно палили зенитки.
Итак, мы в Москве. После всего пережитого за четыре месяца поверить в это было трудно. Тем стремительнее нарастало наше нетерпение. Воздушная тревога затягивалась, и мы томились под землей, вконец раздосадованные вынужденным бездействием. Казалось бы, осуществилась наша самая заветная мечта, но в последний момент возникло препятствие, на которое наших нервов уже не хватало. Ведь мы столько времени пребывали в полном неведении относительно своих родных и близких, своего дома, хода войны, событий в мире! Не для того же мы вернулись с того света, чтобы сидеть тут, на платформе станции метро «Курская».
- Пошли к автомату, позвоним домой! - не выдержал наконец я.
И мы стали пробираться наверх, выпрашивая на ходу у незнакомых людей по гривеннику. Только потом я понял, почему нам со всех сторон совали монеты самого разного достоинства: нас принимали за нищих. Мы в окружении так привыкли к своей рванине, что забыли и думать о том, какое производим впечатление. Очень скоро нам об этом напомнили.
Квартира тестя на Сивцевом Вражке не ответила, хотя на нее у меня была наибольшая надежда. Дрожащим голосом я назвал свой номер, но он оказался занят. Тогда я стал лихорадочно вспоминать номера знакомых. Тут выяснилось, что почти все телефоны за эти четыре месяца выветрились у меня из памяти, кроме двух-трех, как раз наименее уместных в такой момент. Почему-то особенно настойчиво заявлял о себе номер критика Корнелия Зелинского, которому я вообще последнее время не звонил. Однако мне не терпелось услышать хоть чей-нибудь голос из прежней жизни и, в свою очередь, как можно скорее оповестить пусть даже людей, которые вряд ли будут обременять себя мыслями обо мне, о том, что я жив, что я вырвался из окружения, что мне это удалось! Но все они не отвечали. Я снова назвал свой номер, но он все еще был занят, что меня, впрочем, обрадовало и даже вселило в мою душу робкую надежду на близкую встречу с женой.
Рядом молча стояли Павел и Джавад. Им тоже ни с кем не удалось связаться. Тем упорнее стало мое желание дозвониться к себе на Сретенку - раз в нашей коммунальной квартире кто-то разговаривает, значит, жизнь там продолжается... Может, это жена и говорит...
- Предъявите паспорта! - прервал мои размышления голос из-за спины.
Два милиционера смотрели на нас с таким нескрываемым подозрением, что, если бы мы в ответ действительно предъявили им паспорта, они бы вряд ли этим удовлетворились. Но мы могли предъявить лишь одну препроводиловку на троих. Милиционеры по очереди долго изучали ее, потом некоторое время вопросительно смотрели друг на друга. Наконец, услыхав, что репродуктор возвестил отбой воздушной тревоги, один из них решительно произнес:
- В районной комендатуре разберутся, - и жестом предложил нам следовать за ним.
Мы покорно и безмолвно выполняли все их приказания до тех пор, пока они не привели нас в какой-то старинный особняк на другой стороне Земляного вала и не дали понять, что сейчас запрут нас до утра, а там видно будет. Тут мы, словно по предварительному сговору, взбунтовались и потребовали, чтобы нас отвели к начальству. Было, видимо, в наших протестующих голосах нечто такое, что подействовало на наших стражей, и они выполнили нашу просьбу.
И вот мы стоим перед районным комендантом. И вот я опять с тревогой всматриваюсь в лицо уверенно сидящего за столом человека, который понятия не имеет ни обо мне, ни о моих обстоятельствах и переживаниях и от которого тем не менее зависит, как и куда пойдет моя дальнейшая жизнь. И тут нам опять, как и на сцене серпуховского театра, повезло. Перед нами сидел человек в военной форме, но без знаков различия.
Впрочем, началось, как и в Серпухове, с недоверия. Нам казалось самым важным в нашем положении убедить коменданта в том, что мы - московские литераторы и что нам сейчас, после окружения, более всего йа свете необходимо узнать, какова судьба наших близких. Однако вид у нас был такой, что комендант, может быть даже бессознательно отказывался признать в нас москвичей, а потому и все остальное, что мы ему в двух словах сообщили о себе, считал враньем.
- Москва на осадном положении, и я не имею права отпустить вас, - заключил он. - Ночь проведете здесь, а утром отправлю вас в Перхушково, пусть они там с вами разбираются.
- Товарищ комендант! - решился я. - Моя фамилия... - назвался я. - Зовут меня Борис Михайлович. Я живу на Сретенке, в Просвирином переулке. Мой телефон... Позвоните, и моя жена, Анна Дмитриевна, подтвердит вам все сказанное.
От отчаяния я не просил, а скорее приказывал ему поступить именно так. Потом уже, вспоминая эту сцену, я пришел к выводу, что, будь передо мной кадровый офицер, он, конечно, не потерпел бы такого тона и тем более решительно пресек мою настойчивость короткой командой: «Кругом, арш!» или как-нибудь еще в том же духе. Но комендант, скорее всего, был из мобилизованных по партийной линии, и манера общения у него осталась вполне «гражданская». Мое предложение его неожиданно развеселило. Он улыбнулся, снял трубку, назвал мой номер и, когда ему ответили, попросил Анну Дмитриевну. Я замер.
- Уехала, говорите? - продолжал комендант. -В Казани?.. А скажите, известен вам ее муж?.. Это говорит районный комендант. Да, да, Борис Михайлович? - Что ему там в ответ долго говорили в трубку, я, естественно, не слышал, но следующая реплика коменданта показалась мне странной. - Значит, все-таки проживал когда-то? - не то соглашаясь с невидимым собеседником, не то уличая его в уклончивости, сказал комендант, глядя на меня.
- Товарищ комендант! - не выдержал я и протянул руку к трубке. - Разрешите мне...
Произошло очередное чудо - комендант без колебаний отдал мне трубку. Я жадно схватил ее, приложил к уху и услыхал конец какой-то фразы, произносимой голосом моего соседа.
- Иван Михайлович! - закричал я. - Это говорит Борис Михайлович. Очень прошу сказать обо мне все как есть... Только правду!.. Ну, пожалуйста... -ивер-нул трубку коменданту.
- Так что вы можете сказать о Борисе Михайловиче? - снова поинтересовался комендант. - Так, - произнес он после небольшой паузы. -Так, так... Ах, значит, ушел в ополчение и пропал без вести... Пришла похоронная?.. Понятно, - заключил он и подмигнул мне. - Что и требовалось доказать...
Он поблагодарил Ивана Михайловича, положил трубку и вдруг без всякого перехода доверительно обратился к нам, ко всем троим:
- Вот вы - фронтовики. Вы мне можете объяснить, почему мы все время отступаем и как так получается, что немцы каждый раз берут нас в клещи?
Мы явно не были готовы к таким рискованным разговорам, от которых меня еще в роте по-дружески предостерегал наш политрук Сережа Кирьянов, намекнувший, что у нас уже завелись тайные осведомители и что этак очень просто схлопотать «пораженческие настроения». В окружении мы между собой не раз вели разговор о том, как тридцать седьмой год подорвал боеспособность нашей армии. Но развивать подобную тему здесь и сейчас было бы нелепо. Фурманский, с давних пор интересовавшийся историей войн и военного искусства, начал было что-то банальное о внезапности гитлеровского нападения и неотмобили-зованности нашей армии, но эти общие места менее всего интересовали коменданта. Он был настоящий человек, наш комендант. Нетерпеливым жестом он прервал Фурманского и завершил нашу встречу.
- Ладно, - сказал он. - Вы на моих милиционеров не обижайтесь. Как-никак осадное положение обязывает. .. Кстати, - посмотрел он на часы, - до отбоя всего тридцать пять минут. Успеете добраться до дому -ваше счастье. А нет - вас снова заберут. Идите...
Повторять ему не пришлось - через три минуты мы уже были на троллейбусной остановке. Полное безлюдье и здесь, и вокруг сразу смутило нас, но спуститься в метро мы уже не рискнули. В уличном полумраке мы не так бросались в глаза, а там, при свете, милиция, конечно же, снова бы нас загребла.
- Троллейбуса не ждите, больше не будет, - посоветовала вышедшая из ворот дворничиха.
И мы побежали. Ко мне на Сретенку, в Просвирин переулок. Побежали изо всех наших слабых окружен-ческих сил, обжигая холодным воздухом и без того простуженные легкие, испытывая острую боль в отмороженных ступнях. Я бежал впереди, выбирая кратчайший маршрут, выбирая глухие переулки, бежал, задыхаясь и скользя, едва не падая на замерзших лужах, но я бежал домой! Я возвращался из небытия, из безвестности, из призрачных блужданий, из затерянности по ту сторону огромного фронта. Только бы добежать, только бы не напороться на патруль, ведь я уже в двух шагах от цели. Сейчас узнаю все про Нюню, как и почему она уехала... Сейчас восстановлю связь времен...
Наша коммунальная квартира, за исключением дряхлой бабушки Дамаши, была не слишком рада моему появлению. Особенно уже упоминавшийся Иван Михайлович, который, как потом выяснилось, после отъезда моей жены, увезенной еще 16 октября вместе с другими женами писателей-ополченцев в Казань, перетаскал к себе часть моей библиотеки. Боясь или, наоборот, ожидая прихода немцев, он, кроме того, снял с входной двери табличку, чтобы вернуть ее на место, отрезав последнюю, то есть мою - еврейскую фамилию. Мне он потом объяснил, что сделал это лишь после того, как на меня пришла похоронка, и готов книги вернуть, за исключением, конечно, тех, которые он уже сжег в буржуйке - зима в этом году ранняя и лютая, а центральное отопление не работает.
Похоронка на меня действительно пришла - это подтвердила бабушка Дамаша, которая ее и получила «аккурат 15 октября», но от моей жены скрыла, потому что в бумагу эту военкоматскую не поверила: по вещим снам и церковным книгам выходило, что я жив и скоро объявлюсь.
- Вот только спрятала я эту проклятую бумагу так, что теперь и найти не могу, - сокрушалась она, всхлипывая и осеняя меня крестным знамением.
Ключ от моей комнаты, как всегда, лежал в тамбуре на электросчетчике. Голодные и измученные бесчисленными волнениями истекшего дня и особенно заключительным кроссом по московским переулкам, мы, все трое, ввалились ко мне в стылую, словно нежилую комнату, и тут выяснилось, что светомаскировка с окон почему-то сорвана - наверно, тоже работа Ивана Михайловича. Без долгих обсуждений было решено: мы ложимся на полу, как есть, не зажигая света и не раздеваясь, чтобы не расползлись насекомые, которых мы принесли на себе, судя по зуду на теле, несметное множество. Выспимся, утром соберем что можно из белья и одежонки и отправимся в баню. А там видно будет. После встречи с районным комендантом стало ясно, что попытка добраться до Перхушкова в нашем нынешнем виде и без документов, удостоверяющих личность каждого, обречена на провал.