обряжения, не может быть и речи. Глеб Глинка был не только представителем старинной и славной русской фамилии, но и истинным патриотом.
К чему я все это рассказываю здесь? К тому, что в самом начале войны меня окружали люди, во всех отношениях достойные и духовно богатые. Но даже на этом редкостном фоне один человек, с моей точки зрения, выделялся не только энергией ума, но оригинальностью характера, самобытностью поведения, талантом, с каким он разыгрывал принятую на себя не от хорошей жизни социальную роль. Кроме того, почти все из перечисленных выше писателей были вскоре либо отозваны из нашей дивизии, либо находились далеко от полкового поста воздушного наблюдения, где нес службу я, а потому мне редко удавалось с ними видеться. Что же касается этого человека, который был мне особенно интересен, то его пути-дороги поче-му-то охотно пересекались с моими. И притом - при запоминающихся обстоятельствах.
Да, этим человеком был Александр Бек.
В своих записках «Писательская рота», опубликованных «Новым миром» в 1985 году, я набросал его портрет, как мне кажется, достаточно достоверный. Но тогда я умолчал о главном. Меня влекло к этому человеку интуитивное убеждение: с ним можно говорить обо всем. Он все понимает - и про Сталина, и про советскую власть, и про тридцать седьмой год, и про коллективизацию, и про процессы, и про пакт с Гитлером, да мало ли еще про что! Ему - единственному -я, пожалуй, мог бы даже раскрыть свои особые обсто- ‘ ятельства, утаенные от всех отделов кадров, от всех особых отделов. '
Мне кажется, что я довольно быстро понял Бека и потому потянулся к нему. Во всяком случае, я уже тогда был убежден, что интонация наивного простака, его дурашливые выходки батальонного Швейка, его постоянная клоунада - не что иное, как средство
защиты. Сознательно выбранное амплуа. Маска. Поза. А за этой, напяленной на себя шутовской личиной кроется отчетливое понимание глубинной природы вещей, уродливых политических установлений, окружающей тотальной лжи. И конечно - страх. Постоянный, тщательно запрятанный, бесконечно чуткий страх. За свое нерусское - не то датское, не то еще ка-кое-то - происхождение. За свое неистребимое и потому опасное чувство иронии. За свое тонкое и острое понимание механизма власти с ее беззаконием, с ее произволом. Да мало ли еще за что!.. Ведь Бека, надо думать, не раз пытались завербовать в осведомители, пока он не заслонился от этой страшной напасти напускной наивностью, нелепостью своих чудачеств.
Не сомневаюсь, что Бек угодил в ополчение именно как «штрафник», то есть как человек, чем-то не вполне благонадежный. Да и не он один был такой. Когда мы отшагали от Москвы пару сот километров, из доверительных рассказов моих новых товарищей, из их откровений на привалах мне постепенно стала открываться истинная картина записи литераторов в ополчение. Оказывается, эта процедура далеко не всегда была добровольной и далеко не все писатели сделали этот шаг по собственной инициативе. Таких людей, как венгр Фоньо или австрийский еврей Винер, да и многих других «неблагополучных» в национальном и социальном плане лиц, с сомнительной (с точки зрения парткома) биографией или нехорошими родственными связями, после третьего июля вызывали в Союз к товарищу Бахметьеву либо повестками, либо по телефону с просьбой явиться, имея на руках членский билет. Дело обставлялось так, будто речь пойдет
об уплате членских взносов.
На самом деле товарищ Бахметьев (старый большевик, участник Гражданской войны, автор когда-то довольно известного, а впоследствии справедливо забытого романа «Преступление Мартына») и его жена (?!) возглавляли тогда оборонную комиссию Союза. Они предлагали явившемуся присесть, брали у него членский билет, после чего советовали уважаемому товарищу записаться по призыву Сталина в ополчение, недвусмысленно давая понять, что в противном случае данный билет останется у них в столе. Больше того, насколько я понимаю, запись в народное ополчение вообще рассматривалась в Союзе советских писателей (по инструкции райкома) не только как патриотическая акция, но и как возможность произвести в такой благовидной форме чистку писательских рядов. Думаю, что на уровне горкома наша Краснопресненская дивизия, помимо всего прочего, расценивалась также как удобная возможность разом избавить Москву от засилия старой интеллигенции, потенциально - наиболее оппозиционной (ибо наиболее просвещенной) части населения столицы.
Видимо, попавшись на удочку товарища Бахметьева, Бек посчитал единственно спасительной линией поведения вот эту забавлявшую многих дурашливость. Помню, однажды он обратился ко мне с каким-то вопросом, привычно демонстрируя при этом свое детское простодушие. Мы были одни, и я как можно более дружелюбно, стараясь не оттолкнуть его, сказал:
- Послушай, Бек, со мной можешь не играть в жмурки, давай лучше поговорим о наших делах...
Но он ничего не ответил, только грустно посмотрел мне в глаза и сразу отошел. Он понял, что я его разгадал, и больше со мной уже не выламывался. Но с другими вел себя по-прежнему, так же тщательно прятал свой ум и свой страх, так же упорно пользовался позицией вопросительного простодушия, всегда тон* ко рассчитанного на смех. Да, вокруг него люди обычно смеялись. По существу, над ним. Зато его никто и ни в чем не подозревал. А он этого и добивался.
И вот эта встреча в Военторге. Бек приглашает всех к себе, нас троих и Черного.
Бек жил тогда в неказистом одноэтажном флигельке на Тверском бульваре. Теперь этих домов нет и в помине, а на их месте змеится вечная очередь к Макдональдсу. Но я-то их помню, эти домишки, именно потому, что не могу забыть ту ночь у Бека, когда все мы, чувствуя себя случайно уцелевшими в Вяземской катастрофе, пытались понять, во имя чего нам даровано чудесное спасение, и угадать, что ждет нас впереди.
Немцы были в Подмосковье, водка стояла на столе, жены наши были где-то далеко на востоке, наша «писательская рота», видимо, погибла... Говорилось легко, на душе было тяжело. Комендантский час не позволял разойтись, да и некуда мне было идти, разве что - в свою холодную берлогу с пробитым потолком. Водка теплом разливается по телу, война предстоит длинная, отмороженные руки и ноги чешутся, сестра на Колыме, мои старики с ее маленькой Юлькой - в Омске, какой длинный день, завтра - в Краснопресненский райком, узнать, может быть, еще кто вышел. ..
Мы говорили все разом, потом засыпали прямо за столом, потом просыпались, снова говорили все разом. .. Кроме Бека. Он был на редкость сдержан и, как всегда, осторожен. Наши прогнозы, наша доморощенная пьяноватая философичность казались ему забавными. В его обычной шутовской, вопрошающе-удив-ленной манере подавать наивные реплики на этот раз проскальзывали явно скептические ноты. В нем вдруг пробудилась самоирония. Мне даже показалось тогда, что ему как-то неловко простодушничать в моем присутствии.
Мне и потом это казалось, много лет спустя, уже в шестидесятые годы, когда мы жили в соседних домах, но почему-то не ходили друг к другу, хотя всегда радовались случайным встречам. Но однажды он позвонил, сказал, что зайдет, и принес рукопись «Нового назначения» - своего многострадального романа, который никак не мог увидеть свет, потому что его публикации противилась всесильная еще Хвалебнова, вдова выведенного в романе министра черной металлургии Тевосяна. Та самая Хвалебнова, что в сорок первом была секретарем парткома Союза советских писателей и, когда мы с Даниным пришли туда, чтобы записаться в ополчение, поначалу охладила наш патриотический пыл казенным отказом:
- Разнарядка райкома уже выполнена...
Наверно, тут уместно добавить, что новый роман Бека мне очень пришелся по душе, о чем я с радостью и сказал автору. И еще - что через несколько лет умирающий Бек все-таки держал эту свою книгу в руках, правда, вышедшую не в Москве, а в Мюнхене, но ведь книгу! А принес ее Беку в больницу (об этом мало кто знает) не кто иной, как тогдашний оргсекретарь Московского отделения Союза писателей Виктор Ильин, бывший генерал КГБ, сам просидевший при Берии несколько лет на Лубянке и кончивший жизнь много лет спустя, сбитый машиной на улице (причем по Москве тогда сразу пошла молва, что произошло это накануне предстоящего свидания Ильина тоже с бывшим, но сравнительно еще молодым генералом КГБ Олегом Калугиным). Вот какие странные цепочки фактов протягивает порой наша действительность, и замыкаются они почему-то, как правило, на Лубянке.
Однако это уже другой, нынешний сюжет, относящийся к девяностым годам. А наш путаный, полу-бредовый ночной разговор о жизни и смерти, о войне и мире мы вели у Бека ровно пол столетия назад. Когда войне-то еще не было и полугода... ,
8
Война шла всего лишь пять месяцев, а казалось, что целая вечность отделяет нас от всем нам памятного двадцать второго июня.
Долгое время считалось, да и теперь еще многие так думают, будто война началась неожиданно. На самом же деле усердно внушавшийся нашей пропагандой пресловутый элемент «внезапности» был спущен сверху в качестве оправдания наших катастрофических военных неудач. Свидетельствую, что близость неизбежной войны ощущалась в начале лета сорок первого года не только политологами, но и вовсе не искушенными в вопросах международной политики людьми. Если хотите - даже простыми обывателями.
В том-то и дело, что нападение на нашу страну гитлеровского вермахта вовсе не было ошеломляющей неожиданностью. Неотвратимость явно назревшего столкновения двух тоталитарных режимов, претендующих на мировое господство, носилась тогда в воздухе даже вопреки пакту Молотова-Риббентропа.
Сужу об этом на основании самых что ни на есть житейских фактов. Они запомнились мне именно благодаря содержавшемуся в них «элементу предвидения», очевидно, вполне заурядного и естественного для того времени. Вот пример лично моего «ясновидения».
Весной того года моей жене и Маргарите Алигер наш общий приятель привез из Таллинна (куда