ена программы сулила самые большие трудности. Во всяком случае, пока мы за кулисами ждали начала, Павел несколько раз настойчиво и великодушно предлагал мне «взбодриться» вместе с ним. А я почему-то каждый раз отказывался, о чем пожалел уже очень скоро. Когда мы, выступающие, после третьего звонка вышли на сцену и чинно расселись за столом, я на подгибающихся ногах поплелся к трибуне, чтобы произнести свое вступительное слово, которое вопреки повой афише оставалось прежним.
И вот я стою на трибуне и со страхом смотрю в притихший зал. Театр переполнен, сидят даже в проходах. Собравшись с духом, я начинаю неторопливо выполнять порученную мне начальством миссию. Однако дальше темп происходящего резко меняется, и события разворачиваются с нарастающей скоростью.
Что вам сказать? Свистеть мне стали уже после третьей фразы. После пятой меня уже сгоняли с трибуны в таких энергичных выражениях, что воспроизвести их здесь не представляется возможным. А я, несмотря на все усиливающийся шум в зале, упрямо продолжал еще что-то блеять, пока Павел, человек, верный в делах литературного товарищества, не решил прийти мне на помощь. Он с некоторым усилием выбрался из-за стола и не очень твердой походкой направился вдоль авансцены в мою сторону, как я понимаю, что" бы грудью заслонить меня от зала, разъяренного моим занудством. Но по пути Павла занесло к самой рампе,' а там он за что-то зацепился сапогом и едва не свалился в оркестровую яму.
Это маленькое происшествие оказалось спасительным для судьбы всего вечера. Настроенный на сатиру и юмор, зал грохнул, как один человек. Негодование в мой адрес мгновенно сменилось восторженными криками и приветственными возгласами в адрес Шубина. Его неловкость была воспринята как первая шутка обширной смеховой программы. Буря аплодисментов пронеслась по театру Волкова.
Такой счастливый момент массового перелома настроения грех было бы упустить, и опытный комедиограф Эдель понял это раньше других. Он поднялся с места и, не обращая внимания на обескураженного Шубина и совершенно раздавленного враждебным приемом меня - а я все еще продолжал торчать на трибуне, растерянно озираясь, - уверенно объявил:
- Сейчас я прочту веселый рассказ «Касторка»! -после чего сделал нам обоим приглашающий жест, мол, вам пока есть смысл посидеть за столом, а там посмотрим.
Чтение «Касторки», как всегда, сопровождалось дружным смехом в положенных местах, после чего благосклонность зала уже оставалась неизменной до самого конца. На волне успеха «Касторки» и еще двух юморесок Эделя тепло были приняты выступавшие со своими фронтовыми новеллами Алеша Кондратович и Коля Занин, не говоря уже о Геннадии Фише, который, как всегда, насытил свои впечатления о жизни за рубежом приметливо собранными интересными подробностями. И даже интимная лирика Шубина, выступившего в конце вечера, вопреки его опасениям произвела впечатление на зал, хотя и не столь очевидное, как его случайный экспромт в самом начале.
Вся наша группа возвращалась из театра с чувством исполненного долга. Естественно, кроме меня. У меня от того литературного вечера остались на всю последующую жизнь очень горькие и столь же стойкие воспоминания. С тех пор любая аудитория свыше десяти-пятнадцати человек неизменно вызывает у меня как у оратора синдром обреченности на неизбежный провал.
Вскоре после вечера в театре Волкова к нам наконец-то пришла весть о долгожданной победе. Собственно, об окончании войны мы у себя в редакции (как и весь мир, кроме нашей страны) узнали из потаенного слушания иностранных радиосообщений еще 8 мая. Теперь, кажется, уже всем известно, что Сталин вопреки победной дате союзников по антигитлеровской коалиции специально перенес советское празднование победы на день позже, чтобы считалось, что Прагу освободили от гитлеровцев не войска РОА, а наши танки, едва подоспевшие туда днем позже в результате суточного скоростного марша из Германии.
Как бы там ни было, пить по случаю Победы, хоть и втихаря, по своим купе, мы начали еще 8-го, а на другой день, уже не таясь, разделили радость окончания войны со всем городом и со всем ярославским гарнизоном, который, как и повсюду, отмечал это событие кроме повального пьянства еще и повальной пальбой в ночное небо. Говорили даже, что в ту ночь наш резерв фронта недосчитался одного убитого в пылу радости Героя Советского Союза и еще трех получивших ранения офицеров.
Наша редакция тоже едва не лишилась тогда старшего лейтенанта Якова Гудкова, человека общительного, веселого и классного фотокорреспондента. Когда нас по случаю великой победы построили вдоль редакционного состава и кто-то из начальства заладил перед нами торжественную речь, Яша вознамерился обязательно запечатлеть этот исторический факт своей «лейкой». Но в тесноте пристанционных путей, забитых эшелонами, сделать выразительный снимок нашего митинга можно было только с верхней точки. Вообще-то, конечно, фотография могла получиться эффектная: две шеренги в дымину пьяных, едва соблюдающих равнение людей и ужас, застывший в их устремленных вверх взорах.
Почему так? Да потому, что, пока нас просвещали насчет всемирно-исторического значения нашей победы, мы все, держась друг за друга, неотступно следили за долгими и тщетными стараниями Яши, тоже с трудом координирующего движения, залезть на крышу стоящего рядом пульмана. А когда ему это в конце концов удалось, после того как он дважды едва не сорвался с металлической лесенки, мы в довершение стали свидетелями, как Яшу безвольно мотает по вагонной крыше из стороны в сторону и он одной рукой тщится поднести видоискатель к глазу, а другой норовит для устойчивости ухватиться за проходящий над вагоном провод и раз за разом промахивается. Его счастье, ведь провод под током высокого напряжения, он - для электровозов. И объяснить это Яше, не прерывая пафосной речи оратора, никак не удается. Вряд ли этот сюрреалистический танец на крыше кончился бы добром, если бы Яша вдруг почему-то не охладел к своей затее и не стал неловко слезать на землю.
А еще через неделю началась отправка на Дальний Восток. Наш поезд стоял среди отходящих один за другим воинских эшелонов, и мы поневоле стали нескромными свидетелями массового паломничества ярославских женщин, спешащих - кто стыдливо, поодиночке, а кто и не таясь, шумными группами, даже толпами -сюда, на подъездные пути, чтобы напоследок хоть еще разок взглянуть на своего любезного и попрощаться с ним. И каждая с гостинцами: кто со сменой бельишка уже убитого мужа, кто с теплыми портяночками, а кто и с новенькими хромовыми сапожками. И уж обязательно - с какой-нибудь снедью, да и с бутылкой тоже. И сколько же слез было пролито на тех подъездных путях при расставании!..
- Плач Ярославен, - задумчиво произнес как-то Паша Шубин, когда за окном с соседнего пути вот-вот должен был отправиться очередной состав, и возле каждой теплушки стояло по нескольку зареванных женщин.
А еще через пару дней двинулись и мы.
О великой переброске войск на Дальний Восток следовало бы рассказать особо. О том, как конспирировались эти перемещения мощных, отнюдь не ограниченных контингентов. Как в целях секретности было приказано переобмундировать высший командный состав и какие возникали дрязги, когда на время пути генерал-майоров превращали в майоров, а генерал-лейтенантов - в лейтенантов, и в силу этого они номинально менялись старшинством. И как любой вражеский разведчик с легкостью мог определить по характеру трофейных грузов, заполнявших эшелоны - по фаянсовым ваннам, симментальским коровам и хроматическим аккордеонам, видневшимся за отодвинутыми дверями теплушек,- из какого европейского региона перебрасывается данная часть. И как на крупных станциях Миша Эдель надевал свою кавказскую бурку и величественно прогуливался по перрону, позволяя местным жителям молитвенно смотреть на себя, почему-то неизменно принимаемого за Рокоссовского.
И с каким еще доселе неизведанным чувством мы ехали на новую войну, заранее зная, что на этот раз мы сами начнем ее.
И как нам, несмотря ни на что - негоже ведь испытывать судьбу дважды, - все было интересно.
Мы были еще молоды.
Вся Россия проплывала за окном...
11
Вчера меня опять спросили о самом страшном на войне.
Разумеется, страшного за четыре года было вдоволь. Чего-чего, а ужасов хватало. Наверно, каждому фронтовику найдется, что вспомнить. У меня же в памяти отчетливее всего запечатлелось два эпизода, причем настолько отчетливо, что нечто подобное порой снится мне по сию пору, снова и снова переворачивая душу.
Один из таких эпизодов относится к самому началу войны, и я уже вскользь упоминал о нем. Это - когда на вторые сутки окружения мы, трое ополченцев, лунной октябрьской ночью сорок первого года пересекали поле недавнего боя, усеянное трупами и распростертыми на холодной земле ранеными, в большинстве своем совершенно беспомощными, тяжко стонущими, агонизирующими. Точнее сказать, это было даже не поле боя, а скорее поле истребления. По словам несчастных, днем их отступающая часть наткнулась здесь на танковую засаду гитлеровцев, которые вовсе не были расположены обременять себя пленными и долго забавлялись, гоняясь за нашими бросившимися врассыпную бойцами, стараясь никого не упустить, расстреливая их из пулеметов и давя гусеницами.
Я и сейчас содрогаюсь, вспоминая нас троих, неопытных в военном деле интеллигентов, оглушенных военной катастрофой, голодных, потерянных, изнемогающих, двух евреев и армянина, безнадежно бредущих куда-то на восток и вот волею судеб попавших на это поле смерти. Видеть все это, ходить среди страдальцев, испытывающих адские муки, и не иметь возможности не только спасти, но хоть как-то облегчить их участь,- что может быть ужаснее! Тогда я впервые осознал, что обреченность на бездействие в подобных обстоятельствах разрушительна для сознания.
Второй раз я с не меньшей остротой испытал это кризисное состояние отупляющего бессилия перед лицом грозящей людям вот тут, рядом с тобой, гибели -уже в самом конце Второй мировой войны. Опять я -невольный очевидец недопустимой, чудовищной жестокости современного мира и по всем человеческим законам должен помочь попавшим в беду. Просто обязан, хотя и догадываюсь, что изменить ход событий не в состоянии - не от меня он зависит. На этот раз я сам был вполне благополучен и даже сделал отчаянную попытку вмешаться в происходящее, но попытка эта все равно оказалась тщетной.