Я, конечно, не в состоянии теперь воспроизвести даже приблизительно наш лихорадочный и предельно откровенный диалог. Мы говорили обо всем на свете, без всякой логики перескакивая с темы на тему, нисколько не смущаясь импрессионистичностью и горячностью этой внезапной встречной исповеди. Мы в страшном темпе открывали друг друга, словно боясь не успеть это сделать. Да так оно, в сущности, и оказалось.
Из того рваного разговора у меня в памяти сохранились только клочки биографических сведений о Ку-нине. Да, это был типичный ленинградец, вежливый, корректный, деликатный в любых обстоятельствах, интеллигент в лучшем смысле этого слова. Вместе с тем это был физически очень крепкий и душевно очень здоровый человек. Широкоплечий, коренастый, улыбчивый, всегда приветливый и внимательный, он, казалось, всем своим видом излучал уверенность и силу. Будучи энциклопедистом, одним из последних могикан этого исчезающего племени разносторонне образованных людей, Кунин менее всего походил на книжного червя.
О себе и своих литературных успехах он говорил крайне скупо. Да, он близок к Шкловскому, и в недавней книге Виктора Борисовича о Марко Поло ему, Кунину, принадлежит пространный научный комментарий. Да, он женат. Рита в первые дни войны вынуждена была уехать и собиралась скоро вернуться, но вот он ушел в ополчение, так и не дождавшись ее...
Это уж потом, после войны, я узнал, что у Кунина было больное сердце, что он был полиглотом, что его отличала феноменальная память, что его считали крупным авторитетом в области истории и экономики народов Востока, что его перу принадлежит несколько увлекательных книг о знаменитых путешественниках, что рекомендацию в Союз писателей ему в свое время дал, кроме Шкловского, один из лучших и безотказных бойцов нашей третьей роты известный детский писатель Михаил Гершензон.
Пока мы, очень довольные нашими новенькими теплыми шинелями, столь поспешно узнавали друг друга, произошло нечто такое, что приличествует лишь дурной беллетристике. На опушку, где мы с Куниным пристроились на пеньках, ожидая команды на построение, неожиданно выехал грузовик с московским номером. Когда он остановился, в кузове поднялся на ноги, а потом как-то смущенно и неуверенно слез через борт на землю высокий представительный человек в роскошной шубе с модным тогда длинным шалевым воротником из кенгуру. Где-то я его видел, но кричащая чужеродность светского облика этого человека на фоне войска на привале заслонила от меня эту мысль, и я только потом вспомнил, что это сотрудник аппарата Союза писателей, который, если не ошибаюсь, был одно время администратором писательского клуба. Тем временем из кабины грузовика еще более смущенно сошли на землю две женщины. Все трое приехавших, озираясь по сторонам, видимо, искали начальство, к которому следовало обратиться.
И вдруг мой невозмутимый, по-медвежьи слегка неповоротливый Кунин, издав какой-то неведомый мне клич, возможно это было просто «Рита!», бросился к одной из приехавших женщин и стал ее неистово обнимать и целовать.
Ну конечно, это была его жена. Грузовик доставил подарки писателям-ополченцам от Литфонда, и в качестве особой чести жене Кунина и жене поэта Роси-на, отвозившей свою девочку с эшелоном ССП в Чистополь, где был создан интернат для эвакуированных писательских детей, а потому тоже не попрощавшейся с мужем, разрешили эти подарки сопровождать.
Однако Костино свидание с женой оказалось непродолжительным .
- Нас перебрасывают под Ельню...
Слух немедленно охватывает все подразделения и вскоре подтверждается. Более того, наш взвод первым отправляется на новый рубеж.
И вот мы уже сидим в несколько рядов на досках, переброшенных поверх бортов какой-то мобилизованной полуторки. В передней части кузова на прибитой к полу треноге - наш ДШК. Даже зачехленный, он выглядит достаточно внушительно. В кабине рядом с водителем - только что назначенный в нашу роту политрук. У него желтое лицо, его треплет малярия. Я сижу у борта с правой стороны. Рядом со мной Кунин. Передо мной Фурманский. Он теперь наш отделенный командир. Висящий у него на шее бинокль - красноречивое свидетельство его особого положения среди нас. Перед Фурманским -Сафразбекян. С ним рядом Бек.
Вообще-то Бек не в нашем взводе. Больше того, он вообще отозван из дивизии в распоряжение журнала «Знамя». Но упросил командование и вот теперь едет с нами. Мы сидим, положив вещевые мешки у ног, поставив винтовки между коленями. Бек уже без винтовки. Впервые на моей памяти он молчалив и серьезен.
Пока командир роты уточняет с водителем маршрут» русоволосая жена Кунина ходит вдоль нашей машины и, то и дело улыбаясь Косте, наделяет каждого из сидящих в кузове бойцов большим бутербродом -кусок ослепительно белой булки с красной икрой. Подумать только - с икрой! Что касается подарков, то их, кроме папирос, раздать не успели.
Жена Росина стоит поодаль с мужем, специально вызванным из второй роты на это неожиданное и радостное свидание. Через несколько минут мы отправляемся в путь. За нами еще две или три машины. Наш ротный в последней.
Забегая вперед скажу, что дальнейшая судьба обеих женщин, так же как и администратора клуба, не выяснена. При каких обстоятельствах они погибли, никто не знает. Я видел тогда Кунину и Росину первый и последний раз. Неизвестно, при каких обстоятельствах погиб и сам Росин.
Много-много лет спустя в коктебельском доме творчества ко мне подошла молодая красивая женщина, приехавшая сюда, к теплому морю, с двумя своими девочками-подростками. Мне накануне сказали, что это жена писателя Иона Друцэ. Но я не знал, что это дочь Росиных. Она надеялась услышать от меня хоть что-нибудь о судьбе родителей. К сожалению, я мог рассказать ей лишь то, что уже поведал читателю.
5
Быстро вечереет. Мы едем какими-то глухими проселочными дорогами. Первое время еще слышатся разговоры, шутки, даже смех. Правда, в нем проскальзывают нотки нервозности и минутного возбуждения. Но вот мы проезжаем разбомбленный, сожженный Дорогобуж и все умолкают. Даже Бек не раскрывает рта. Только мы с Костей словно по инерции еще обмениваемся изредка случайными репликами.
С наступлением осенней темной ночи на горизонте возникает и постепенно ширится багровое зарево. Порой оттуда доносятся звуки далекой канонады. Потом и они смолкают. Мы едем с погашенными фарами, в полной тишине, и только на лесных участках от деревьев тревожно отдается гул мотора. Дорога то и дело петляет, но, судя по компасу, мы продвигаемся на юго-юго-запад. А зарево становится все обширнее и все ближе - видимо, оно-то и служит теперь водителю главным ориентиром.
В какой-то большой, но по-ночному совершенно безлюдной деревне, словно вымершей, мы останавливаемся и поджидаем идущие за нами машины. Однако тщетно. За нами никого нет. Неужто они заблудились и теперь плутают во мраке? А время идет, и водитель нервничает: ему приказано достигнуть пункта назначения еще затемно. Ко всему прочему у политрука, по-видимому, высокая температура - он почти безучастно сидит в кабине и тяжело дышит.
И мы едем дальше. Одни. Едем долго. Наконец останавливаемся в каком-то селении, проехав его из конца в конец: надо все-таки уточнить, где мы. Фур-манский стучится в последнюю избу. Все правильно, наш водитель молодец! Следующая деревня - конечный пункт нашего маршрута. До нее рукой подать. Однако дорога туда плотно забита эвакуируемым на восток огромным стадом, как выясняется, заночевавшим тут с вечера. Из-за скопления коров не только проехать - пройти невозможно.
- Куда вы торопитесь? - ехидничает по нашему адресу какой-то дед из числа сопровождающих стадо погонщиков. - Там же небось еще с вчера немцы...
Этого еще не хватало! Ведь в ту деревню с минуты на минуту должны прибыть наши подразделения.
- Пошли, друзья,- говорит Фурманский.- Необходимо срочно разведать, что тут происходит. Иначе быть беде.
После недолгих переговоров с хозяевами крайней избы мы укладываем там на лавку нашего политрука. Кунин с остальными бойцами остается у пулемета. Фурманский, Сафразбекян и я устремляемся в сторону интересующей нас деревни. Надо торопиться -на востоке уже маячит светлая полоска.
Длинными перебежками вдоль темнеющего лесочка нам удается быстро приблизиться к цели. Странно - на горке кое-где огоньки. Неужели в окнах? Осторожно, крадучись, иногда ползком пробираемся к огородам злополучного селения. Злополучным оно оказалось еще и потому, что с севера к нему, как теперь выясняется, можно проехать и другой дорогой. Уже начинает светать, и это становится все очевиднее. Как же быть? Ведь наши могут воспользоваться именно ею. Впрочем, сначала надо выяснить, кто в деревне. Судя по силуэтам, там и в самом деле ночует неприятельская воинская часть: на фоне светлеющего неба угадываются очертания незнакомых больших грузовиков («бюссингов», которых я потом, в окружении, повидал немало). Но вот стали появляться человеческие фигуры. Похоже, что на взгорке у колодца умываются солдаты. До них метров полтораста, но видимость еще слабая.
Мы лежим, затаившись в кустах. Фурманский с биноклем у глаз подозрительно молчит. Но вот он так же молча протягивает бинокль мне, а сам начинает отползать в сторону лесочка, кивком приказывая следовать за ним. Я быстро наставляю окуляры на резкость и впервые вижу немцев. Я вижу их совершенно явственно. Люди в чужой форме. Они ведут себя в деревне по-хозяйски уверенно, нисколько не таясь, даже не соблюдая элементарную осторожность, хотя, расхаживая по горке, представляют собой отличную мишень. И это особенно злит. Да, именно злость испытал я тогда в большей мере, чем какое-либо другое чувство.
Я отдаю бинокль Сафразбекяну и ползу за Фурман-ским! Вскоре по шороху сзади догадываюсь, что Джа-вад меня догоняет. В лесочке мы наскоро совещаемся.
Итак, наших войск впереди нет. Нет даже боевого охранения. Никого. В сущности, нет фронта. Вернее, он почему-то открыт. Но это, как говорится, не нашего ума дело. Мы же не знаем стратегических соображений командования. Мы знаем только, что необходимо как можно скорее перекрыть обнаруженную нами дорогу, иначе наши подразделения могут угодить прямо немцам в руки. Решено: Сафразбекян возвращается к полуторке и докладывает обстановку ротному, если он уже нас догнал. Фурманский и я образуем заставу на обнаруженной дороге где успеем, но не ближе чем за тем поворотом - вне пределов видимости немецких часовых на горке.