Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне все знает, а я о ней ничего.
…Чтобы получить признание – надо, даже необходимо, умереть.
Спутник Славы – Одиночество.
К смерти отношусь спокойно теперь, в старости. Страшно то, что попаду в чужие руки. Еще в театр поволокут мое тулово.
Кремлевская больница – кошмар со всеми удобствами.
Невоспитанность в зрелости говорит об отсутствии сердца.
Странно – абсолютно лишенная (тени) религиозной, я люблю до страсти религиозную музыку.
Гендель, Глюк, Бах!
…«Все должно стать единым, выйти из единого и возвратиться в единое». Гете.
Это для нас, для актеров – снова!
Кажется, теперь заделалась религиозной.
1976 г.
…Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.
…Огорчить могу – обидеть никогда.
Обижаю разве что себя самое.
«Друга любить – себя не щадить». Я была такой.
«Перед великим умом склоняю голову, перед Великим сердцем – колени». Гете. И я с ним заодно. Раневская.
Многие получают награды не по способностям.
А по потребности.
Когда у попрыгуньи болят ноги – она прыгает сидя.
…Все думаю о Пушкине. Пушкин – планета! Он где-то рядом. Я с ним не расстаюсь. Что бы я делала в этом мире без Пушкина…
…Он мне так близок, так дорог, так чувствую его муки, его любовь, его одиночество… Бедный, ведь он искал смерти – эти дуэли…
Я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине. Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин! Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью».
Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко никому не нужных.
У планеты климакс – весны не было, весной была осень, сейчас июнь – холодно, дождь, дождь.
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.
Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».
Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую на финскую, нервничала. Руководила грузчиками… И умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!
«Глупость – это род безумия». Это моя всегдашняя мысль в плохом переводе.
Бог мой, сколько же вокруг «безумцев»!
Летний дурак узнается тут же – с первого слова. Зимний дурак закутан во все теплое, обнаруживается не сразу. Я с этим часто сталкиваюсь.
Страшный радикулит. Старожилы не помнят, чтобы у человека так болела жопа.
… Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье.
Паспорт человека – это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать лет, а паспорт лишь напоминает, что ты не можешь жить, как восемнадцатилетний человек!
Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи. Уже все ушли, а я все живу. Бирман – и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела. А только начинаешь жить!
…Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.
…У них у всех друзья такие же, как они сами, – контактные, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым!
Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, – и тогда я была бы несчастной, как и теперь.
За что меня можно пожалеть? Для меня не существует чужое горе.
Всякая сволочь в похвальных статьях упоминает о моем трудном характере. «И я принимаю Вашу несправедливость как предназначенную мне честь».
Есть во мне что-то мне противное.
Один горестный день отнял у меня все дары жизни.
Мои любимые мужчины – Христос, Чаплин, Герцен, доктор Швейцер, найдутся еще – лень вспоминать.
У меня два Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать.
Увидела на балконе воробья – клевал печенье. Стало нравиться жить на свете. Глупо это…
Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одинокой.
Жизнь прошла и не поклонилась, как злая соседка…
…У меня хватило ума глупо прожить жизнь. Живу только собой – какое самоограничение.
…Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.
«Я Бог гнева! – говорит Господь» (Ветхий Завет).
Это и видно!!!
А может быть, поехать в Прибалтику?
А если я там умру? Что я буду делать?
«Дама в Москве: по-французски из далекого детства запомнила 10 фраз и произносила их, грассируя, в нос и с шиком!»
«Дама в Таганроге: «Меня обидел Габриель Д’Аннунцио – совершенно неправильно описывает поцелуй».
«Старуха-еврейка ласкает маленькую внучку: «Красавица, святая угодница, крупчатка первый сорт!»
Приглашение на свидание: «Артистке в зеленой кофточке», указание места свидания и угроза: «Попробуй только не прийтить». Подпись. Печать. Сожалею, что не сохранила документа, – не так много я получала приглашений на свидание.
– Звонок не работает, как придёте, стучите ногами.
– Почему ногами?
– Но вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!
Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит так: «Очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом». Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.
Сколько раз краснеет в жизни женщина?
– Четыре раза: в первую брачную ночь, когда в первый раз изменяет мужу, когда в первый раз берет деньги, когда в первый раз дает деньги.
А мужчина?
– Два раза: первый раз когда не может второй, второй когда не может первый.
(О Ленине) Знаете, когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
– Какие, по вашему мнению, женщины склонны к большей верности – брюнетки или блондинки?
– Седые!
Деньги съедены, а позор остался. (О своих работах в кино)
Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..
Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом. Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть.
Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.
Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.
– Я была вчера в театре, – рассказывала Раневская. – Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.
– Ну эта, как ее… Такая плечистая в заду… (Раневская забыла фамилию актрисы, с которой должна была играть на сцене).
Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник – домашний клозет.
Жизнь моя…Прожила около, все не удавалось. Как рыжий у ковра.
Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи.
А по поводу вторых половинок несравненная Фаина Раневская как-то сказала: «Вторая половинка есть у мозга, жопы и таблетки. А я изначально целая».
Раневская о здоровье:
– Самая любимая моя болезнь – чесотка: почесался один раз – и ещё хочется! А самая ненавистная болячка – это геморрой: ну ни себе, ни людям – ни посмотреть, ни показать, ни похвастаться…
У Раневской спросили: что для нее самое трудное?
– О, самое трудное я делаю до завтрака, – сообщила она.
– И что же это?
– Встаю с постели.
– А вы куда хотели бы попасть, Фаина Георгиевна, – в рай или ад? – спросили у Раневской.
– Конечно, рай предпочтительнее из-за климата, но веселее мне было бы в аду – из-за компании.
– Вы слышали, как не повезло писателю N.? – спросили у Раневской.
– Нет, а что с ним случилось?
– Он упал и сломал правую ногу.
– Действительно, не повезло. Чем же он теперь будет писать? – посочувствовала Фаина Георгиевна.
Шкаф Любови Петровны Орловой так забит нарядами, – говорила Раневская, – что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать!
Раневская: Нонна, а что, Н. умер?
Нонна: Умер.
Раневская: То-то я смотрю, он в гробу лежит…
Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать.
Еще мне незаслуженно приписывают заимствования из таких авторов как Марк Твен, Бернард Шоу, Тристан Бернар, Константин Мелихан и даже Эзоп и Аристотель. Мне это, конечно, лестно, и я их поэтому тоже благодарю, особенно Аристотеля и Эзопа.
– Фаина, – спрашивает ее старая подруга, – как ты считаешь, медицина делает успехи?
– А как же! В молодости у врача мне каждый раз приходилось раздеваться, а теперь достаточно язык показать.
Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья.
– Ох и трудно сейчас жить честным людям! – пожаловался Раневской один видный товарищ.