Так я и сделал, хоть положение мое было сложным: уходя в библиотеку, я договорился, что не буду исключен из штата истфака. И остался ассистентом кафедры археологии. Но потом потребовалось занять штатную должность директора. Библиотека поглощала все время, и ассистентской нагрузки я нести не мог. К моменту моего освобождения на кафедре должности не оказалось.
— Мы можем зачислить вас в аспирантуру, Миша, — сказал Сергей Данилович Сказкин. И я стал аспирантом кафедры археологии. Кандидатские экзамены сдал, еще работая в библиотеке. Оставалась диссертация — моя старая тема «Новгородское войско». Ввиду ее сложности мне назначили не одного, а двух руководителей — Арциховского и Тихомирова (случай, наверное, единственный в практике Министерства просвещения).
Когда именно наркоматы стали министерствами, чтобы народные комиссары могли назваться министрами, я в точности не помню[120]. Кажется, назначал меня еще нарком Потемкин, а когда я освободился, то был уже в ведении министерства.
Итак, я пошел в министерство, чтобы сообщить, что я уже больше не директор. В отделе библиотек, кажется, не любили Кудрявцеву и дали мне понять, что если я захочу, они будут настаивать, чтобы оставить директором меня (библиотека была двойного подчинения — в отделе вузов и в отделе библиотек). Теперь я понимаю, как странно было такое предложение, если учесть рассказанный выше случай с Юдовичем. Но я и без этого решил не оставаться.
— Ну, раз не хотите, мы вас направим в Ленинскую библиотеку.
Меня уже считали ценным библиотечным кадром. Вот, оказывается, как.
Мной распоряжался зам. министра Гавриленко.
Роскошный кабинет директора Ленинской библиотеки Николая Никифоровича Яковлева. Никакой фанеры. Полный свет. Ковровые дорожки. Словом, налаженный учрежденческий быт. Нет неустройства. Ко всему этому я совершенно не привык.
— Мы вас зачислим на должность главного библиотекаря. А в дальнейшем я рассчитываю на ваше участие в административной работе.
Я не возражал и против этого.
Но тут произошла случайная встреча с Косвеном — и судьба моя повернулась круче прежнего. Видно, не суждено мне было работать в налаженном, спокойном учреждении.
Мозжинка, февраль — март 1978 г.; Москва, сентябрь 1982 г.
Уникальная коллекция
Да… много было тяжелых дней в это «московское осадное сидение». Собственно, все дни были тяжелые. Но бывали и какие-то моменты, когда улыбка возникала почти без всякого повода, по ничтожному, казалось бы, случаю, как бы сама собой. И это очень помогало жить.
Николай Владимирович Скородумов. Он да Чеботарев составляли всю «мужскую прослойку» среди наших библиотекарей. Они были не моложе этих более чем пожилых женщин — два старика, проработавшие тут почти всю жизнь. Война застала Чеботарева ученым секретарем, а Скородумова — руководителем библиографического отдела.
Скородумов был во всем противоположностью своему угрюмому, постоянно терзаемому нервным тиком коллеге.
— Старая бибблиотечная крыса, — говорил он о себе, немного заикаясь. Среднего роста, когда-то полный, а в те годы какой-то сморщенный, сгорбленный, седенький (насколько можно было судить по выбивавшимся из-под ушанки волосикам — тогда все мы почти не снимали шуб и шапок), он был, однако, очень подвижен и бодр духом. Кое-как ковыляя, Скородумов успевал за день побывать везде. В полуразрушенной «фундаменталке» он проверял, уцелели ли какие-то нужнейшие картотеки. В учебных библиотеках разыскивал витринки для выставок, на факультетах узнавал, что делается, как возобновились занятия, «чем дышат» профессора и студенты и нет ли свободной теплой комнаты (эта его мечта так и не сбылась).
— В-видел Алпатова, — сообщал он мне. — Очень нужна биб-бли-огра-фия по вшам!
— ???
— Не удивляйтесь! Война в-всегда война. И вошь ест красноармейца, как, бывало, с-солдатика при царе. Алпатов получил задание нарк-комата.
— Наркомпроса?
— Подымайте выше! Наркомата обороны. А мы сделаем Алпатову библиографию! Пригодимся еще н-на что-нибудь!
Или:
— Дав-вайте сделаем выставку по Ньютону. Его юбилей. А у нас и цитата уц-целела:
Дерзайте ныне, ободренны,
Раменьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…[121]
Видите, какие буквы зо-золотые!
Когда решено было прекратить эвакуацию и библиотеку не консервировать, он прямо-таки с энтузиазмом помогал составить смету, все время привычно опасаясь, что ее сократят:
— Как скажут нам: «Л-любую половину!»
Конечно, это был золотой человек, опытный, деятельный, мужественный, порядочный. Я предложил ему должность «драпанувшей» заместительницы директора.
— А я, знаете, уже б-был здесь замдиректора. Ничего хорошего из этого н-не получилось.
Пришлось оставить старика в покое.
Но однажды ко мне подошла Павчинская — самый старый работник библиотеки, можно сказать — хранитель традиций. И среди советов, которыми никогда меня не оставляла, сообщила, что у нас произошло ЧП и виной тому — Николай Владимирович.
— Подумайте, он завещал свое собрание не нам, а Ленинской.
Все тогда «ходили под богом». Речь о завещании меня не удивила.
— У Николая Владимировича большая библиотека?
— Не очень большая, но… как бы вам сказать… специфическая. У него самое полное во всей Москве собрание порнографической литературы… извините, но я вам в матери гожусь, мы говорим о деле, и нечего нам стесняться. Библиотека Московского университета должна быть полной, и этот род литературы тоже собирать. Вы должны с ним поговорить.
Я и поговорил.
Скородумов протер очки.
— Да. Это ч-чистейшая правда. И на то есть весьма ве-веские причины. С точки зрения биб-блиотечного дела, конечно. Изволите ли видеть, у-у меня большая коллекция порнографической литературы. Но не уник-кальная. И в Ленинке большая коллекция, но тоже не уникальная. И вот, представьте себе: если я за-завещаю свою коллекцию нашей библиотеке, которую, поверьте, всей душой л-люблю, как-никак полжизни с ней связано, во-от, видите ли, если я завещаю свою коллекцию нам, тогда и б-будет в Москве две больших коллекции, но н-ни одной уникальной. А во-от, если я завещаю Ленинке — вот тогда-то и получится у-у-уникальная коллекция порнографической литературы!
Как говорится, крыть было нечем. Логика железная.
А Николай Владимирович увлекся. Ему хотелось хотя бы описать свое сокровище.
— У меня том-мов не много, но есть очень ре-редкие экземпляры. Изволили ли читать виноградовские «Три цвета времени»[122]? Наверное, помните, что в начале там и-ищут для Даву редкое порнографическое издание (и назвал французское заглавие неясно, особенно для моих небогатых познаний). Даву, знаете ли, и вправду был большой люб-битель всякой такой к-клуб-бнички. Так во-от, у меня эта книжечка есть…
Уже провожая старика, я все-таки рискнул задать ему вопрос, который вертелся у меня на языке с самого начала разговора.
— Скажите, Николай Владимирович, если не секрет. Почему вы, такой, насколько мне известно, скромный во всех отношениях человек, избрали для коллекционирования именно этот род литературы?
— А в каком другом, как вы изв-волили выразиться, роде литературы мог бы я создать б-большое собрание п-при наших жилищных условиях? — сказал он, прищурясь.
И опять — логика была железной.
Мозжинка, январь 1972 г.
Московская группа
Марка Осиповича Косвена я повстречал случайно в вестибюле метро «Курская». Старик (впрочем, ему было тогда 58 лет, много меньше, чем мне теперь) шел потихоньку к эскалатору и имел такой же аккуратный и благородный вид, как и до войны.
— Марк Осипович! Давно ли вернулись? Что вас не видно в университете?
— Здравствуйте, доогой! Что мне ваш унивеуситет? Я тепей едактоу Госполитиздата — иначе не удаваось веунуться (последние слова он протрассировал мне на ухо — шел февраль 1943-го). Но это не надоуго. Вы знаете, что Толстов в Москве? Оуганизует здесь такую гуупу для выполнения уазных пуавитейственных заданий. Нас там уже несколько человек. И вы зайдите обязательно к нему — он пйинимает в фундаментауке, там, знаете, на Воздвиженке. Зайдите, зайдите! Может быть, у нас, виибус унитис, что-нибудь и получится дельное!
Марк Осипович был образованный классик и чрезвычайно любезный человек. Вирибус унитис — соединенными силами. Его и моими. Ну не был ли это самый утонченный, самый высокий комплимент?
Весь разговор занял минуты две, пока мы спускались по эскалатору. А внизу поехали в разные стороны.
— Так я скажу пуо вас Толстову. Зайдите! — это уже в дверях вагона. Конечно же, я зашел.
В мрачноватом кабинете директора Фундаментальной библиотеки по общественным наукам Академии наук СССР сидел Толстов — живой и, можно бы сказать, невредимый, если бы не красная ленточка ранения на тужурке.
В октябрьские дни 41-го на истфаке получали много телеграмм и писем. В большинстве извещали о своем местонахождении, просили разыскать родственников. Единственной в своем роде была телеграмма Толстова: «Ранен в бою Можайском прошу срочно ходатайствовать оставлении рядах Красной армии».
Выполнить эту просьбу, конечно, было в ту пору некому. И, наверное, кто-то возбудил о нем совсем другое ходатайство. Во всяком случае, Сергей Павлович говорил мне как-то, что местный военком уверил в бесполезности его настояний остаться в армии («все равно вас извлекут!»).
Если бы не знать, что Толстов и до войны одевался, как бы сказать, в стиле военного коммунизма, чуть подправленном сталинской «партийной формой»: френч, обмотки, широкий кожаный ремень, лихо заломленная кубанка, можно было бы упрекнуть его в том нарочитом щегольстве полувоенной одеждой, что так распространилась в те трудные годы (да ведь и достать штатской одежды не было возможности).