Льстецы называли Хвостова гением, знаменитым певцом, российским Расином, сравнивали его с Ломоносовым. Из-за этого не раз случались скандалы. Один литератор был публично обвинен в том, что хвалит Хвостова в печати за взятки, и дело чуть не дошло до дуэли.
Виршеплет постоянно засыпал журналы стихами. Журналисты изыскивали различные способы, чтобы отделаться от него. Смышленый Николай Полевой, не желая портить отношения с Хвостовым, все сваливал на цензуру, которая-де не пропускает вольнолюбивых сочинений графа. Когда же на цензуру свалить было нельзя, Полевой писал: «Оды вашей, к моему прискорбию, в „Телеграфе“ напечатать не могу: слишком сладострастна…» Это тоже льстило стихоману.
Рассказывают, что, узнав о каком-нибудь званом обеде или ужине, на котором будут видные лица, Хвостов немедленно мчался туда и раскладывал по стульям брошюры и книги. На вечерах он незаметно засовывал в карманы гостей свои стишки.
Действия Хвостова породили целую библиотеку сатирической и пародийной литературы. О нем писали кроме Пушкина виднейшие писатели — Державин, Дмитриев, Жуковский, Тургенев, Вяземский, Дельвиг, Рылеев, Баратынский, Дашков, Воейков. Особенно усердствовал в насмешках журналист и баснописец Александр Измайлов.
Сначала в эпиграммах именовали Хвостова слегка замаскированными или условными именами: Графов, Рифмин, Рифмодей, Вздорный писатель… Увидев, что он довольно добродушно относится к этим проделкам, молодые литераторы, группировавшиеся вокруг «Арзамаса», усилили нападки. Как-то на заседании «Арзамаса» была произнесена шутливая надгробная речь, посвященная высокородному стихотворцу. Неутомим в рассказывании анекдотов о Хвостове был умный и язвительный Вяземский. В дружеском послании к Тургеневу он писал:
Живи здоров, не знай забот ни скуки
И веселись, и розы рви одне,
И не бери вовек Хвостова в руки,
Но иногда бери перо ко мне.
В другой эпиграмме Вяземский нарисовал преуморительную сцену:
Ага! Плутовка мышь, попалась, нет спасенья!
Умри! Ты грызть пришла здесь Дмитриева том,
Тогда как у меня валялись под столом Графова сочиненье.
Особенно изводили несчастного сочинителя анонимы, пускавшие в ход стихотворные шутки:
Пегас от тяжести лирических стихов
Вздохнул, натужился — и выскочил Хвостов.
Другой аноним вторил:
Для храма нового явилось чудо:
Хвостов стихи скропал и говорят не худо.
Состязался в остроумии третий:
Куда ты неудал, мой граф,
Или судьба твоя упряма!
Искал-искал ты Эпиграф.
Нашел — выходит Эпиграмма.
Все знали, что Хвостов любит читать стихи вслух и ради этого устраивает пиршества, на которые собираются не столько любители поэзии, сколько гурманы. Конечно, мимо этого не могли пройти арзамасовцы. В литературных кругах было широко распространено послание «Страсть к стихотворчеству», зло высмеивавшее домашнюю жизнь Хвостова:
Пускай бы только он писал,
А то стихами он всем уши прожужжал:
Одну жену до смерти зачитал;
Другая, не прожив с ним года,
За ум взялась
И развелась.
Была б, как первая, в могиле без развода!
Последняя жена с ним потому жила,
Что на ухо крепка была.
В послании описывалась предполагаемая смерть Хвостова:
Минуты не прошло одной,
Как доктор, прописав лекарство, удалился,
Рифмач опять читать свои стихи пустился.
Читал, читал, читал и так он ослабел,
Что доктор, потеряв надежду, отказался,
Да и никто его лечить не соглашался.
И далее рисуется сцена, как Хвостов испускает последний вздох:
Сам эпитафию себе продиктовал.
Уж наконец язык у бедного отнялся —
И даже тут еще, пока он не скончался,
Все стопы пальцами считал…
Надо сказать, что о смерти Хвостова в стихах, шутках и анекдотах говорилось довольно часто. Это была своеобразная литературная мистификация, намек на то, что его бесчисленные творения давно умерли.
Одно стихотворение было написано в форме монолога Хвостова, жалующегося на свою судьбу:
Чтоб уважение и славу приобресть,
Каких я не искал каналов!
Платил газетчикам, издателям журналов;
Свои сам книги раскупал;
Все раздарил, — а их никто и не читал.
Врагам своим писал в честь оды и посланья
И в книжных лавках стал предметом посмеянья.
Послание заканчивалось обещанием отчаявшегося Хвостова продать душу черту, если тот согласится читать его стихи. И вдруг — о, радость! — черт попался на удочку. Хвостов его, разумеется, допек:
Прочел трагедию, лирически творенья,
За притчи принялся… Черт потерял терпенье,
Ушел и никогда назад уж не придет.
Пускай же кто другой так черта проведет!
После известного петербургского наводнения в 1824 году Хвостов немедленно напечатал в альманахе стихи, посвященные стихийному бедствию. Это не осталось незамеченным. Пушкин прошелся по хвостовским виршам в «Медном всаднике» ироническими строками:
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.
Здесь Пушкин остается верным себе — шутливо прикидывается поклонником хвостовской лиры.
Но было распространено стихотворение, написанное довольно зло:
Всему наш Рифмин рад:
пожару, наводненью,
Войне, землетрясенью,—
Все кажется ему добро,
Лишь только б случай был
приняться за перо
И приступить к тисненью.
Я даже бьюсь со всеми об заклад —
Что для стихов он был бы рад
И светопреставленью!
Как же выносил Хвостов все эти насмешки?
Он утешался мыслью, что его оценит потомство. Когда в литературном сборище стали бранить стихи Пушкина, граф горячо стал на их защиту, сказав, что Пушкин является его, Хвостова, непосредственным преемником. Это не было тактическим ходом. Придя домой, Хвостов немедленно написал Пушкину, рассказав, как он защищал его от хулителей, и прибавил: «Не бойтесь и верьте, что творения Ваши и мои будут оценены не сыщиками-современниками, а грядущим потомством». Комментарии излишни.
Говорят, что всякая страсть достойна уважения. Хвостов не забыт. Его фамилия упоминается даже в новейшей Краткой литературной энциклопедии.
1975 год.
НАРОДНАЯ БИБЛИОТЕКА
Выразительные строфы, метафоры, изречения. Герои, становящиеся близкими, родными, запоминающиеся сюжеты, новые любимые мысли.
Только ли этим входит творение поэта, прозаика, публициста, философа в наше сознание? Когда я вспоминаю, например, читанное-перечитанное в детстве, отрочестве, юности, то вместе с Дон Кихотом, Томом Сойером, Савельичем, Петей Ростовым, бабушкой горьковского «Детства», Павлом Корчагиным, Джеком Восьмеркиным, паскалевским «мыслящим тростником» в памяти всплывают и издания — иллюстрации, заголовки, шрифты, титульные листы. От сладостных часов, проведенных за чтением, неотделим образ Книги, — он навсегда поселяется в душе. Я долго, например, не мог привыкнуть, что Гаргантюа и Пантагрюэль могут быть иными, чем их изобразил Гюстав Доре, а настоящим считал того Гулливера, который предстал предо мной в иллюстрациях Гранвиля в издании «Academia».
Но все даже самые красивые книги (вроде появившихся в тридцатых годах сказок Перро!) отступают на второй план перед печатавшимися на сероватой бумаге, но поступавшими регулярно увлекательными и такими современными выпусками «Роман-газеты». При скромности провинциального житья-бытья тридцатых годов дешевизна — будем прямо говорить! — была немаловажным обстоятельством. Сколько радости принесли эти выпуски, составившие мало-помалу заметную библиотеку!
Украшенные портретами авторов, они явились для меня буквально окном в мир. Можно без преувеличения сказать, что «Роман-газета» воспитала, вывела в люди не одно поколение читателей. Она принесла в первые же годы существования миллионам людей такие произведения, как «Дело Артамоновых», «Детство» и «Мои университеты» Горького, «Чапаев» Фурманова, «Железный поток» Серафимовича… Книги эти издавались и раньше, но достать их в сибирской или алтайской глуши было невозможно. «Роман-газета» принесла замечательные творения во все концы и уголки земли нашей. Какой, помнится, неожиданной радостью было появление поэмы Николая Асеева «Маяковский начинается». «Роман-газета» обычно стихов не печатала, а тут такой подарок судьбы! Сразу хотелось декламировать вслух: «Вы Хлебникова видели лишь на гравюре. Вы ищете слов в нем и чувств посвежей. А я гулял с ним по этой буре — из войн, революций, стихов и чижей». Теперь, спустя десятилетия, я куда более сдержанно отношусь к мемуарному в поэзии Николая Асеева, изложившего биографию Маяковского в поэме, но тогда — «в шестнадцать мальчишеских лет»! — мир и стихи воспринимались восторженно. Именно с «Роман-газетой» пришел ко мне Новиков-Прибой, с его морской стихией, острыми морскими словечками, подводниками и ералашным рейсом…
Обращусь к другому времени. В начале семидесятых годов мне дважды довелось побывать в гостях у старшего своего друга Бориса Ручьева, чья жизнь была неотрывна от Магнитки. Поэт познакомил меня с тогдашним директором прославленного Магнитогорского металлургического комбината Александром Филатовым. Руководитель крупнейшего в мире предприятия черной металлургии оказался самобытнейшим человеком. Он пришел подростком к Магнит-горе, был разнорабочим, жил, как и все, в брезентовой палатке и в бараке, рос вместе с комбинатом, работал и учился, стал знатоком огненного дела, снискал всевозможные награды и звания. Директором он был отличным: знал работу в каждом цехе до мелочей и чуть не каждого магнитогорца по имени-отчеству. Несмотря на деловитость и постоянную занятость, любил читать. Он рассказал мне, как начались в юности его книжные увлечения. В тридцать пятом году случайно попалась на глаза «Роман-газета» с названием, которое заинтересовало рабочего парня, — «Как закалялась сталь». Не выходил из барака, пока не прочел всю книгу — от доски до доски. С этого, вспоминал Филатов, началось его сознательно-углубленное отношение к жизни, а Павел Корчагин стал любимым героем молодости, которому он во всем — даже в мелочах — хотел подр