После Октябрьской революции я увидал имя Варлаама Александровича среди имен ближайших соратников Ленина и Свердлова.
Варлаам Александрович Аванесов стал первым секретарем Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов.
Молодая Советская власть, строя первое Рабоче-крестьянское государство, погруженная в осуществление величайших мечтаний человечества, на первых порах не касалась еще многих второстепенных вопросов. Так, большинство прежних газет еще продолжало выходить в свет. И вот однажды «Русское слово» вышло с пасквилем в адрес первого секретаря ВЦИК Варлаама Александровича Аванесова, связав это с его прежней работой в «Рампе».
Это была, конечно, гнуснейшая инсинуация, подлая, беспочвенная и лживая клевета, политический ход, злобный визг раздавленных врагов.
Lolo — Мунштейна я давно уже не видал. В «Рампе» я не работал. Мне рассказывали, что редактор «Рампы» и его жена, уже пожилая артистка театра Корша — Ильнарская, добились пропуска к Варлааму Александровичу в Кремль и, войдя в его кабинет, упали на колени, крича и клянясь в том, что они не имели никакого отношения к сообщению «Русского слова». Варлаам Александрович прекратил эту унизительную сцену и, услыхав среди воплей, клятв и слез насмерть перепуганных супругов какие-то слова о желании уехать, дал указание о беспрепятственном выезде супругов Мунштейн за пределы Советской республики.
Они уехали в Париж, где Lolo, осев в среде белой эмиграции, бесславно потух и где он смог только написать:
Пыль Москвы на ленте старой шляпы
Я, как символ, свято берегу…
Варлаам Александрович вел большую и напряженную работу над осуществлением того, чему он посвятил всю свою жизнь. Но не довелось ему увидеть расцвета и подъема родной страны. Старая болезнь властно пресекла его жизнь.
В Собрании сочинений В. И. Ленина, в томах, где помещена переписка Владимира Ильича, можно найти ряд писем и телеграмм его, адресованных Варлааму Александровичу.
Но в те далекие дни и годы, хартии которых я сейчас мысленно перелистываю, Варлаам Александрович еще сидел за своим большим столом у окна редакции «Рампа и жизнь». Сосредоточенный, немного замкнутый, ушедший в себя, всегда сдержанный и спокойный, Варлаам Александрович только изредка поднимал от стола свою голову и со смеющимися глазами произносил несколько слов, от которых Lolo, кипевший и шумевший, как расходившийся самовар, вообразивший себя паровозом, сразу смолкал, будто кто-то долил этот самовар ковшом холодной воды.
Из Италии в Москву приехал на гастроли дирижер-вундеркинд Вилли Ферреро, дирижировавший всеми крупнейшими симфониями величайших композиторов. Москва, падкая на чудеса, только и говорила о вундеркинде.
Вилли Ферреро — 8-летний мальчик, в бархатном костюмчике с кружевным воротничком, на который падали длинные локоны, с дирижерской палочкой в руке и с ангельской улыбкой выходил кланяться на бесконечные овации.
Случилось так, что одновременно с Вилли Ферреро в Москву приехал знаменитый дирижер Артур Никиш, неоднократно уже бывавший в Петербурге и Москве. Редакция поручила мне побеседовать с Никишем и дать его мнение о Вилли Ферреро.
Артур Никиш жил в «Метрополе». Я пришел к нему утром. В большой приемной комнате пахло сигарами, на столе стоял кофейный прибор. Видно, Никиш только что позавтракал. Он предложил мне кофе, но я отказался, так как был взволнован: мне казалось, что я совсем позабыл немецкий язык, которым владел с детства, но давно уже не имел в нем никакой практики. И действительно, для меня оказалось очень трудным объясняться, но понимал я все. (Годы спустя, уже работая с Айседорой Дункан, я совсем восстановил знание немецкого языка, но зато и испортил его, усвоив англо-франко-немецкую речь Дункан и ее своеобразную расстановку слов.)
Никишу было за пятьдесят, но глаза у него были сверкающие, молодые. Одетый в серый костюм, он быстро ходил по комнате, устланной большим ковром. Я вынул блокнот и прямо задал вопрос о Вилли Ферреро. Никиш остановился против меня:
— Моцарту было пять лет, когда он написал скрипичный концерт, насажав в него детские кляксы. Но по его трудности этот концерт не смог бы сыграть ни один скрипач. Однако отец Моцарта был поражен тем, что в концерте были абсолютно соблюдены все правила контрапункта.
Никиш вновь начал ходить:
— Шести лет Моцарт концентировал как пианист при всех европейских королевских и княжеских дворах. В девять лет он написал торжественную мессу и сам дирижировал ею… В двенадцать лет он написал оперу «Митридат», которая обошла все европейские столицы.
Никиш продолжал ходить по комнате, изредка останавливаясь передо мной. Я делал заметки в блокноте, стараясь не пропустить ничего.
— Но, во-первых, — сказал Никиш и остался стоять на месте, — это был Моцарт. Во-вторых, можно в девять лет такому гениальному ребенку написать мессу, потому что это близко и понятно ребенку, воспитанному в религиозных чувствах… Но дирижировать симфониями, которые написаны великими композиторами, познавшими жизнь, ее радости и страдания и вложившими в свои произведения глубокое философское содержание, дирижировать симфониями, вскрывая их, трактуя их глубинный смысл, не может ребенок, не имеющий понятия о жизни и не познавший ни божественной силы бессмертного духа человеческого, ни философской его мудрости.
Он опять забегал:
— Вилли Ферреро — безусловно одаренный ребенок, с природной музыкальностью, знающий на слух симфонические произведения, натасканный махать дирижерской палочкой и давать вовремя вступления инструментам, но все это представляется мне чистым шарлатанством! Из такого ребенка мог бы вырасти великий композитор, большой музыкант, крупный дирижер, но эта эксплуатация его погубит… В крайнем случае он станет дирижером, но уже зрелым, сознательным…
Пророчество Артура Никита исполнилось: уже после Великой Отечественной войны Вилли Ферреро, ставший одним из выдающихся итальянских дирижеров, приезжал на гастроли в Москву и имел очень большой успех.
Никиш еще много и интересно говорил… Редакция скомкала мое интервью, выпятив только заявление Никиша о шарлатанстве.
Утренние газеты напечатали телеграммы о трагической гибели в Париже двух маленьких детей Айседоры Дункан.
Люди во всех частях света были взволнованы этим страшным случаем, независимо от того, знали они об Айседоре Дункан, имя которой давно уже имело мировую известность, или не знали.
Дети ехали с гувернанткой в закрытом лимузине по набережной Сены, не имевшей парапета. Было только известно, что автомобиль упал в реку. Шофер успел выскочить. Дети и гувернантка погибли.
Вся улица, на которой жила Дункан и где в доме стояли три гроба, была заполнена цветами, так как в самом доме они уже не вмещались, а их все несли и несли чужие, потрясенные этой катастрофой люди.
Студенты Высшей школы изящных искусств скупили в Париже все белые цветы и укрепили их ночью на кустах и деревьях в саду у дома Дункан. Всю ночь по этому саду шагал знаменитый скульптор Бурдель. Утром он поднялся к Дункан, которая уже два дня и две ночи сидела в оцепенении, как каменное изваяние, — и припал к ее коленям. Вошел Клод Дебюсси и долго молча стоял. Потом подошел к роялю и стал импровизировать полную скорби фантазию. Это был его знаменитый потом «DANS MACABRE». Газеты всего мира писали о том, что после кремации Айседора Дункан увезла две маленькие урны на побережье. Там, выехав одна на лодке далеко в море, она разбросала пепел по волнам.
Во французском журнале я нашел фотографию Дункан, снятой с детьми. Дункан сидела на банкетке, дети прильнули к ней с обеих сторон, положив головы на ее плечи. Дункан, как крыльями, охватывала детей руками, прижимая к себе их тельца. Взгляд ее красивых раскрытых глаз был печальным и направлен прямо в объектив фотоаппарата. Этот снимок был помещен на обложке «Рампы и жизни».
Судьба Айседоры Дункан была, однако, не только трагической, но и во многом завидной. Об этом можно судить, например, по переписке К. С. Станиславского с Дункан. Станиславский высоко ценил самобытное дарование знаменитой артистки.
Вот что по этому поводу писал в своем дневнике В. А. Теляковский, бывший тогда директором императорских театров:
«В Москве последней время положительно мания интересоваться и говорить о балете. Им интересуются не только балетоманы, но и молодежь и даже серьезные люди, как Станиславский… Вечером мне о балете и Дункан говорил Станиславский. На всех несомненно произвела впечатление Изадора Дункан, которая этот год имела большой успех как в Москве, так и в Петербурге. Все заговорили о классическом балете Греции, Рима, Индии, Китая и других стран.
Станиславский видит в этом большую будущность и верит в школу Дункан, которую просил меня поддержать и принять в Петербург, чтобы она могла в Россию перевести свою школу из Грюневальда. Станиславский видел там детей, обучаемых Дункан, и пришел в восторг».
Станиславский советовал Айседоре не просить у Теляковского для начала более 15 тысяч в год, не очень ругать старый балет и подробно рассказать о принципах своего искусства.
В эти же дни января 1908 года Дункан писала Станиславскому из Петербурга:
«Вечером я танцевала. Я думала о Вас и танцевала хорошо. У меня новый и необычный прилив энергии. Сегодня я работала все утро. Я вложила в свой труд множество новых мыслей. Опять — ритмы. Эти мысли дали мне Вы, и мне так радостно, что готова взлететь к звездам и танцевать вокруг Луны. Это будет новый танец, который я думаю посвятить Вам»[1].
Станиславский отвечал:
«Дорогой друг!
Как я счастлив!
Как я горд!
Я помог великой артистке обрести необходимую ей атмосферу! И все это произошло во время прелестной прогулки, в кабаре, где царит порок. Как странна жизнь! Как она порой прекрасна. Нет! Вы добрая, Вы чистая, Вы благородная, и в том большом восторженном чувстве и артистическом восхищении, которые я испытывал к Вам до сих пор, я ощутил рождение глубокой и настоящей дружеской любви.