Появился, правда, один по-настоящему серьезный и эрудированный балетный критик — Александр Черепнин, писавший большие статьи о балете, экспериментируя при этом эстетическими формулами Бенедетто Кроче, который, впрочем, сам в своей Италии докатился впоследствии на этих формулах до махрового фашизма. Черепнин, с которым я в дальнейшем сдружился, строго следил за нами и не прощал нам «ляпсусов», не стесняясь бичевать нас печатным словом. Благодаря ему мои товарищи по перу называли меня одно время «индусом», так как в рецензии о «Баядерке» я пустился в этнографические рассуждения, и Черепнин, несмотря на нашу дружбу, высказал в своей статье о моей рецензии мнение, что ее, по-видимому, писал «индус, только что приехавший с берегов Ганга…»
Некоторые из нас писали сразу для нескольких газет и журналов. Знания, вкусы и понимание у нас были разными, каждый из нас был в своих рецензиях по-своему пристрастен, но это пристрастие не было ничем осквернено. Кто-то из нас не совсем складно, но с молодым задором изрек:
— Пристрастие — это темперамент журналиста!
Но «пристрастие» одного из наших товарищей — Элирова перестало нам нравиться. Мы заметили, что Элиров, по-видимому, преклоняется не столько перед талантом Балашовой, сколько перед миллионами ее мужа — Ушкова. А Элиров вскоре забегал и захлопотал: он собирался издавать свой театральный журнал. Деньги на журнал давал Ушков. Элиров предложил всем нам дать в журнал свои статьи. Мы отказались. Журнал вскоре вышел в свет. Он был сереньким, бесцветным и внешне неприглядным. Ушков, видно, скупился. Да и цель не была достигнута; не удалось привлечь и приручить «балетную критику». Незаметно появившись, журнал через два номера тихо испустил дух…
ГЛАВА III
А в России настоящий революционный подъем. Не иной какой-либо, а настоящий революционный.
Я нарочно помянул одни мелочи. Микроскопическая анатомия легче даст понять о разложении ткани, чем отрезанный ломоть трупа.
1
Иго. — Оранжевый угар. — Ночные «развлечения». — Денные «развлечения». — Театры. — Пост. — «Верба». — Пасха. — Красная горка. — «Дешевка». — Девятый вал.
Москва белокаменная, златоглавая… Москва купеческая, дворянская, мещанская, сытая и голодная, пьяная и молящаяся, сонная и разгульная…
Москва жила на своих семи холмах, тихонько расплываясь и не спеша прихватывая окрестные пригороды… Гудели благовестом московские храмы, заливисто тренькал колокольчик конки, щелкали звонки трамвая, гремели железными ободьями по булыжным мостовым ломовые, трещали обтянутые резиной колеса извозчичьих пролеток, шелестели дутые шины лихачей и редких автомобилей… Огромные кареты, с кучерами без шапок, развозили по лавкам, домам, школам и присутствиям большие чудотворные иконы для совершения молебствий. Трепетали огоньки сквозь настежь раскрытые двери часовен. Звонили колокольни Страстного, Андроньевского, Донского, Зачатьевского, Скорбященского, Ново-Девичьего монастырей. Шла служба в двух этажах большой белой церкви Параскевы-Пятницы, крепко вставшей поперек площади Охотного ряда. Толпился народ в часовне Иверской божьей матери, прилепившейся к стене между двумя узкими Воскресенскими воротами, ведшими на Красную площадь, и блиставшей золотыми звездами на кубовом куполе. Мерцали свечи в серенькой часовне Александра Невского, загородившей въезд в тесную Моховую. Высокая и широкая Триумфальная арка, ныне восстановленная и перенесенная на проспект Кутузова, преграждала выезд на Петербургское шоссе и к шумным подъездам Александровского вокзала. Извозчики, ломовые, пешеходы, трамваи, торопившиеся к трем вокзалам на Каланчевскую площадь, обходили и объезжали громоздкие и аляповатые Красные ворота.
Москву украшали… На исполинский бронзовый трон водрузили огромную фигуру Александра III, посадив его задом к храму Христа-спасителя и лицом к Москве-реке, грязной от сточных вод и мелкой. На красном кирпичном здании Исторического музея десятки лет белела единственная метлахская узорчатая плитка, которыми отцы города задумали облицевать весь фасад, но так и не облицевали. Толчеей из извозчиков, дорогих колясок, карет и гуляющей публики на углу Кузнецкого и Петровки управляли толстый пристав, городовой и окаменевший, верхом на рыжей лошади, синий жандарм с белым султаном на шапке. Как раз позади толчеи весело зеленел травкой огороженный железной решеткой большой треугольник, за который владелец земли требовал от города сотни тысяч рублей.
Здесь, в центре, на улицах продавали живые цветы, привезенные из Ниццы в Москву на льду. Из Москвы за границу везли на льду живых стерлядей с намоченными коньяком комочками ваты за жабрами. В крещенский трескучий мороз в больших зеркальных окнах магазина братьев Елисеевых белели коробки с уложенными в ватные гнездышки крупными ягодами клубники «Виктория», по три рубля коробка. «На Иордани» шло торжественное молебствие и белели тела голых людей, окунавшихся в ледяную прорубь. На «масленой неделе» в городе стоял блинный чад и шло катанье на тройках, «голубцах» и в широких розвальнях. Гремели бубенчики, бренчали колокольцы, из-под полозьев бежали отполированные полосы примятого снега. Таяло… Сытинские настольные календари с изображением царской семьи на многокрасочных обложках самым серьезным образом сообщали о предстоящей на каждый день погоде — «по Брюсу», составившему свои «предсказания погоды» 200 лет назад. В «городских происшествиях» писали о купцах 1-й и 2-й гильдий, съевших на пари по полтораста блинов и скоропостижно скончавшихся. В «чистый понедельник» великого поста под белой стеной Китай-города далеко раскидывался грибной рынок. В Благовещенье на птичьем торге Трубной площади выпускали на волю щеглов, чижей, снегирей, зябликов. От площади до самой Садовой тянулась узкая Драчевка, плотно забитая публичными домами. В пасхальную весеннюю ночь Москва толпилась на соборных площадях Кремля, колыхалась и тихо гудела, ожидая первого густого удара Ивана Великого, за которым, точно очнувшись от тихой дремоты, сразу вступали, колотя языками в медные глотки, звонари всех сорока сороков, всех 387 московских церквей. У галереи памятника Александру II несли караул увешанные медалями древние столетние гренадеры в аршинных меховых шапках…
Припекало солнце. Приходило лето… На Болоте шумел ягодный торг и стояли сладкие запахи малины, ананасной клубники, смородины и крупной, почти черной владимирской вишни, уложенной в решетах круглыми, ровными рядами. В трактире Тестова половые с полотенцами в руках, в белых русских рубахах и штанах бесшумно летали, разнося ледяную водку и горячие растегаи с вязигой и свежей икрой. Из Обжорного переулка за «Лоскутной» гостиницей несло тяжелым запахом жирного варева…
Москва белокаменная, златоглавая, хлебосольная… «Там русский дух, там Русью пахнет!»…
Казалось бы, так… Чтобы прокормить Москву, русские купцы везли в город гужом и железными дорогами в бочках, корзинах, в мешках и навалом всякую снедь и припасы. Муку, крупы и масла́ покупали у Егорова в Охотном. Мясо, дичь и зелень у Лапина. Рыбу и икру у Бараковых. Соленья, грибы, маринады, моченые яблоки и арбузы у Головкина, притулившегося рядом с рыбниками Бараковыми в узеньком проходе за Параскевой-Пятницей. Водками, настойками и наливками торговали фирмы Петра Смирнова, Синюшина и Смородинова. Пивом славились «Карнеев, Горшанов и компания». Фруктовыми водами, сельтерской и содовой поили Ланин и Калинкин. Закуски, фрукты, бакалею брали на Тверской у Елисеевых, Белова и Генералова. Чай и сахар покупали в магазинах Сергея Перлова и «Бр. К. и С. Поповых». Огневой сушкой овощей, белевской яблочной пастилой и глазированными фруктами владел Прохоров. Хлебами, баранками, калачами и сухарями торговали булочные Филиппова и Чуева. Молочными товарами — Чичкин и Бландовы.
Утробу Москвы питало русское купечество… Но громадными московскими фабриками и заводами владели Гужон, Густав Лист, Вогау, Бромлей, Циндель, Дангауэр. Оба универмага принадлежали Мюру и Мерилизу (ЦУМ) и английской фирме Шанкса. Торговлю готовым платьем крепко держали в своих руках магазины австрийской фирмы Мандля. Шляпы и перчатки покупали только у Лемерсье и Вандрага. Дорожные вещи — у Кордье. Белье — у Альшванга. Золото, серебро и бриллианты — у Фаберже и Фульда. Часы у Буре и Габю. Фраки заказывали у Деллоса. Хрусталь выбирали у графа Гарраха. Художественные произведения — у Аванцо и Дациаро. Гнутую мебель — у Кона. Книги — у Вольфа. Ноты — у Юргенсона. Музыкальные инструменты — в магазине «Юлий-Генрих Циммерман». Рояли и пианино делала фабрика Беккера. Велосипеды покупали у Лейтнера в Петровских линиях. Металлические изделия — у братьев Брабец. Вся Москва глотала пилюли, порошки и микстуры Феррейна, Келлера, Матейссена и Эрманса. Парфюмерию выбирали у Брокара и Ралле. Французские фирмы Коти, Пивер, Убиган и Герлен наводнили Москву флаконами своих духов. Модные запахи «L’origán» Коти, «Ouelgue fleurs» Убиган и «Rue de la Paix» Герлена кружили головы. Пудру брали только в черных коробках «Парижского института красоты» или в усыпанных пуховками желтых коробках Коти. Кондитерскими изделиями торговали Эйнем, Сиу, Трамбле, «Флей», Яни. Шоколад покупали у Крафта, и им заполонили Москву швейцарские фирмы Гала-Петер, Кайе и Сюшар. Кофе брали у Форштрема, диетические хлебцы, крендельки, штрудели и «хворост» — у Бартельса на Кузнецком. Вина — у Депре, Леве и Арабажи. Папиросы и табаки курили фирм Габай и Шапшала.
И что всего удивительнее — все товары эти были в большинстве своем из русского сырья и сделаны русскими руками.
Невольно вспомнишь Белинского: покажите русскому человеку хоть Аполлона Бельведерского, он не сконфузится и топором и скобелью сделает его вам из елового бревна, да еще будет божиться, что его работа настоящая, «немецкая».