Газетные киоски были облеплены яркими обложками пятачковых детективов с приключениями Ната Пинкертона и Ника Картера, Арсена Люпена и русского сыщика Путилина. За «Приключения Шерлока Холмса», которые не снились Конан Дойлю, брали гривенник.
На рождество рассылали родным и знакомым поздравительные открытки с золотоволосыми ангелами, с вифлеемской звездой, яслями, волхвами, с елочной ветвью, на которой висели позолоченные орехи и горела свеча из цветного воска. На пасху посылали открытки с пасхальными яйцами, желтыми пушистыми цыплятами, целующимися голубками и умильными зайцами.
К первому апреля почту заваливали открытками другого рода, немецкой фабрикации, оскорбительными и порнографическими. Такие открытки, полученные анонимно в семейном доме на имя мужа или жены, вызывали сцены, скандалы, нервное расстройство, что и требовалось первоапрельским «шутникам».
В кондитерских магазинах к 1 апреля выпускали в продажу коробки с шоколадным набором. В конфетах вместо начинки были соль, перец, горчица, спички, уголь и крепкие деревянные квадратики, о которые запросто ломались зубы.
Развлекались как могли…
1 апреля даже газеты, претендовавшие на серьезность, печатали сообщения об аэроплане, спустившемся на Театральную площадь, о сигналах, принятых с Марса… Впрочем, американские газеты и не 1 апреля, а всерьез оповещали о «туринской пелене», сохранившей 2000 лет спустя следы благовонных втираний в тело Христа и его крови, по которым восстановили не только очертания его тела, но и нерукотворные черты его лица…
В театрах Сабурова давали фарсы с обязательным раздеванием и беготней в одном нижнем белье по сцене. Со сцены не сходили «Тетка Чарлея» и «Хорошо сшитый фрак». У Незлобива шла сексуальная пьеса Осипа Дымова «Ню» и делали полные сборы «Псиша» Юрия Беляева и «Орленок» Ростана, где в роли герцога Рейхштадского выступал актер «Лихачев, ставший фаворитом обывательской Москвы.
— Куда? — кричал денди, встретив на Кузнецком приятеля.
— «Мне двадцать лет, и ждет меня»… корова!.. — отвечал приятель, подражая «Лихачеву, пародируя ростановскую реплику и спеша на свидание.
Корш ставил иностранные комедии в переводе московского судьи Маттерна, драмы Гордина, Найденова и «Власть тьмы». Малый и Художественный театры по-прежнему держали свое знамя, но и в их репертуар просачивались сезонные пьесы модных драматургов. В Малом театре играли Островского, Гоголя, Шиллера, Оскара Уайльда, Сумбатова-Южина, Художественный ставил пьесы Толстого, Тургенева, Гоголя, А. К. Толстого, Чехова, Горького, Андреева, Ибсена, Метерлинка и Сургучева. Талантливый режиссер Марджанов в театре купчихи Суходольской в Каретном ряду ставил «Желтую кофту». Большой актер Певцов щекотал нервы в пьесе «Тот, кто получает пощечины».
Опер новых не было. В балете, куда ходили по средам и воскресеньям, — Пуни, Минкус, Адан и Гертель оттесняли Чайковского и Глазунова.
В оперетте Потопчиной давали «Веселую вдову», «Графа «Люксембурга», «Жрицу огня» и оперетту-мозаику Валентинова «В горах Кавказа». На концертах гремели Плевицкая и Вяльцева, распевали песенки Сабинин, Ильсаров, Морфесси и Вавич. В театрах миниатюр не сходила с репертуара пьеска «Иванов Павел».
В первую, четвертую и седьмую недели великого поста театры не играли. Разрешались только «духовные концерты» и исполнение пьесы «Царь Иудейский», принадлежавшей перу «августейшего поэта», великого князя Константина Романова.
Постом в Москву на «театральный съезд» приезжали изо всех городов Российской империи артисты и антрепренеры для формирования трупп на предстоящий сезон.
Здесь, на съезде в залах дома Хлудовых на Театральном проезде, увядали и кончались «сезонные браки», въевшиеся в кочевую жизнь и быт актеров и длившиеся один сезон в каком-нибудь Оренбурге; муж подписывал контракт в Архангельск, а жена в Симферополь, и брачное состояние прекращалось, с тем чтобы возникнуть уже в ином составе в других городах. Были, конечно, люди, искренне любившие друг друга и не желавшие расставаться, но сколько усилий, заискиваний, унижений приходилось на их долю, чтобы «подписать» обоим в одну труппу.
Другое дело, если муж был режиссером или «героем-любовником» с уже сложившимся провинциальным именем. Тогда жена легко проходила «принудительным ассортиментом», так же как и «второстепенный» муж при жене «на первом положении». Были и актерские семьи, таскавшие с собой детей, которые калечились жизнью в «номерах», театральными нравами, безалаберной учебой, вечными переездами… Актерской массе даже в голову не приходили, хотя бы в виде мечтаний, те постоянные государственные театры с установившимся составом труппы, имеющей все возможности для художественного роста и повышения квалификации, и та, как у всех людей, обжитая квартира актерской семьи, живущей все в том же городе, уже давно ставшем своим, любимым, так же как и сами они уже давно стали своими и любимыми для зрителей города, привыкших к своему театру и полюбивших его, то есть все то, что имеет у нас каждая актерская семья. Лишь ветераны сцены вспоминают теперь о московском «съезде» великого поста, о сезонных контрактах и браках, о кочевой жизни на колесах — так же как вспоминают в наши дни о городовом или пятирублевой золотой монете те, кто их еще застал.
По ночам у подъезда Художественного театра, в Камергерском переулке и у здания Малого театра на Театральной площади, чернели замерзшие очереди, сплошь состоявшие из студенческой молодежи, которая днем ютилась в «Гиршах» на Бронной, перебивалась кое-как грошовыми уроками, питалась в «обжорке» у Никитских ворот, а то обходилась и без нее, экономя копейки, чтобы купить билет на «стоячие места» в верхнем ярусе Художественного театра или на галерку в Малом.
Эта лучшая часть молодежи не имела ничего общего с лощеными и упитанными студентами «из богатеньких», носившими длинные форменные сюртуки или мундиры на белой шелковой подкладке, в боковую прорезь которых продевалась еще и шпага. Отпрыски аристократических семейств, пренебрегая университетом, шли только в «лицей» и щеголяли в фуражках с ярко-красным околышем и в монументальных «николаевских» шинелях с бобровым воротником и пелериною, которая, по мнению «белоподкладочников», особенно эффектно развевалась при бешеной езде на курьезно высоких и узких санках «лихачей».
Москва постилась… Окна булочных были завалены длинными рядами слепившихся «постных жаворонков» с запекшимися острыми и ломкими носиками и с криво посаженными изюминками вместо глаз. В кондитерских продавали разноцветный «постный сахар». Люди постились, говели перед причастием… Одни, изнуряя себя, соблюдали пост все семь недель, другие отделывались формально, постясь только последнюю неделю, чтобы по крайней мере был предлог разговляться в пасхальную ночь. А иные, постясь дома, наверстывали воздержание скоромными блюдами с возлияниями в ресторанах…
В начале шестой, вербной недели поста к Красной площади с утра тянулись телеги с лесными материалами. Начинали строить сотни палаток для «вербного торга», который располагался от Исторического музея до храма Василия Блаженного, оставляя только широкую полосу мостовой вдоль Верхних торговых рядов для происходившего в последние три дня недели катания в «собственных выездах», колясках, каретах, кабриолетах и в больших ландо, взятых напрокат у Ечкина. Катанье тянулось от Красной площади по всей Тверской до Башиловки, где кучера заворачивали обратно. Извозчиков в этот медленно двигавшийся цуг не допускали. На Красной площади и дальше лошади шли тихим шагом, и только выехав уже на Тверскую, двигались живее, а в рысь переходили лишь за Садовой; зато, кому это требовалось, мог спокойно разглядеть всех купеческих невест Замоскворечья, которых с этой целью специально вывозили на вербное катанье.
Уже в конце Тверской и на подступах к Красной площади было трудно продвигаться сквозь толпы, в которых стояли и сновали торговцы с обтянутыми бархатом щитами в руках, где сидели насаженные на длинные булавки и накрученные из «синельки», золотой и серебряной канители, черти, повара, доктора, кухарки, горничные с бисерными глазками. В воздухе стоял треск и свист оглушительно трепетавших «тещиных языков», писк издыхающих «уйди-уйди», гудение картонных дудок и крики продавцов «морских жителей» — маленьких стеклянных уродцев, бешено вертевшихся, взлетавших и падавших в наполненных водой стеклянных трубках с отверстием, затянутым кусочком резины, на которую стоило только нажать пальцем, чтобы привести в неистовство «морского жителя». Над головами колыхались большие гроздья ярких воздушных шаров и колбас.
Около Исторического музея торговали пирогами, «грешниками», политыми зеленым маслом, мочеными сморщенными грушами, квасом в бочонках и подозрительно яркими водами в огромных графинах. Дальше начинались ряды палаток, торговавших главным образом сладостями: большими белыми и розовыми фигурными мятными пряниками, обливными и зажаренными в сахаре орехами, тянучками, помадками, халвой, нугой и рахат-лукумом, глазированными фруктами, тульскими и вяземскими пряниками, пастилой, медовыми коврижками, леденцами, изюмом, сушеными и свежими фруктами, маковками, косхалвой, вареньем и медом в больших бочках.
Торговали книгами, кустарными изделиями, птицами, золотыми рыбками, коврами и дорожками, картинами и гравюрами, кустарными скатертями, салфетками и полотенцами, зонтами и тростями, вятскими игрушками, «лукутинскими» шкатулками, искусственными цветами, гирляндами для икон, пасхальными яйцами и пучками красноватых прутьев вербы с серебряными пушинками и с зеленой брусничной веточкой…
За рядами палаток у Василия Блаженного было царство мороженщиков, с ящиком на двухколесной тележке или с кадкой на голове.
«Вербу» все ждали, на нее все шли, там ходили, толкались, утомлялись и, купив что-то ненужное или то, что каждый день можно было купить в соседнем с домом магазине, усталые, выбирались из толпы и, еле волоча ноги, возвращались домой.
После «вербы» доставали спрятанные на целый год деревянные пасочницы с вырезанными в них крестами и буквами «X В», покупали пакетики краски для яиц — пунцовую, желтую, васильковую, красную и «мраморную» в пачках; в посудных магазинах Мишина и Кузнецова выбирали розовые, голубые и белые фарфоровые абажурчики, чтобы в «великий четверг» донести из церкви до дома «святой огонь»; ходили на вынос плащаницы; в субботу с утра несли в церкви на блюдах святить завязанные в салфетки куличи и пасхи, а к ночи в новых нарядах, завитые, надушенные, выбритые и напомаженные, праздничные, — шли в церковь, к заутрене, и поздней ночью разговлялись за пасхальным столом, к которому готовились всю неделю.