Сестра его покончила с собой весной 1914 года. С тех пор прошло 30 лет, и письмо, конечно, не сохранилось…
Вертинского знали и те, кто родился уже после Октябрьской революции, знали по патефонным пластинкам, проникавшим в большом количестве из-за границы в СССР. Знали по прежним пластинкам и старый его репертуар, ныне отброшенный, — всякие «Креольчики», «Сингапуры», «Ваши пальцы пахнут ладаном» и так далее.
Интерес к приезду Вертинского был очень велик. Его выступления концертное объединение пустило сначала закрытым порядком в клубах организаций и учреждений. Там были, конечно, и песенки, типичные для «безыдейного искусства», — «Последний ужин», «Мадам, уже падают листья» и другие, но, благодаря мастерству Вертинского и его исключительно выразительным рукам, вещи эти «щипали душу», как говорили сентиментальные слушатели. Зато в таких вещах, как «Чужие города», где он пел о переживаниях эмигранта, скитающегося без Родины, Вертинский был так искренен, что эти песни по-настоящему волновали.
В первые годы жизни в Москве Вертинский, приехавший с женой и маленькой дочкой, стал отцом еще одной девочки… Слова и музыку своих песенок Вертинский писал сам, и тут появилась новая его песня:
У меня родились ангелята,
Родились среди белого дня.
И над чем я смеялся когда-то,
Все теперь умиляет меня…
Этих двух ангелят, ставших потом драматическими актрисами и звездами советского экрана, хорошо теперь знают в нашей стране и за рубежом, так же как их мать, великолепную актрису, снимавшуюся в ряде фильмов.
Все свои последние годы Александр Вертинский прожил интересной и плодотворной жизнью. За исполнение роли кардинала в кинофильме «Заговор обреченных» он был удостоен звания лауреата Государственной премии.
3
Маяковский. — «Розовый фонарь». — Бальмонт и футуристы. — Встреча в Алуште. — Маяковский и гора Медведь. — У книжной витрины в Ташкенте.
Владимира Маяковского я впервые увидал, когда он шел по площади Маяковского, вернее, по той площади, которой почти двадцать лет спустя было присвоено его имя.
Он шел с непокрытой головой, медленными крупными шагами, выбрасывая вперед коленки, одетый в просторную и длинную неподпоясанную блузу, испещренную широкими оранжевыми и черными полосами. Одна щека его была исчерчена линиями какого-то футуристического рисунка. Это был тот ранний период в жизни поэта, период его увлечения футуризмом, с которым тогда носилось все общество, любившее, чтобы его иногда щекотали, пробуждая от безделья и сонливости.
Маяковский впоследствии сам называл эти «литературные школки» — «имажинистиками, футуристиками, акмеистиками…». Но уже тогда начиналась его борьба с красивостями декадентской поэзии.
Как раз в это время в пику кружку «Зеленая лампа», обосновавшемуся в помещении ресторана «Гранд-отель» и не имевшему даже отдаленного сходства с одноименным кружком пушкинской эпохи, мы, группа молодых журналистов, решили учредить газетно-журнальный кружок, для которого было выбрано не очень удачное название — «Розовый фонарь». Чтобы собрать необходимые средства, мы еще более неудачно надумали провести предварительно несколько вечеров кабаре под тем же названием — «Розовый фонарь», облагородив его программу привлечением литературных сил.
Кабаре должно было функционировать по субботам с 12 часов ночи в помещении театра миниатюр в Мамоновском переулке, после сеансов. Для участия в программе были приглашены футуристы во главе с Маяковским и поэт К. Д. Бальмонт.
Молодые футуристы, падкие на экстравагантные и эксцентрические выходки, предложили разрисовывать в антракте лица желающих из публики, о чем сообщалось и в афишах…
Успех «Розового фонаря», во всяком случае предварительный его успех, превзошел все наши ожидания: дорогие по тому времени пятирублевые входные билеты были мгновенно распроданы. К 12 часам ночи начался съезд к театру, у подъезда которого болтался шелковый розовый фонарь. Желающих попасть в кабаре было вдвое больше, чем могло вместить помещение театра миниатюр, из зрительного зала которого были вынесены стулья партера и вместо них установлены столики с лампочками под розовым абажуром на каждом.
Из-за толкотни, установки приставных столиков и запаздывания «гвоздя» программы — футуристов начало задерживалось.
Публика, расположившаяся за столиками, успела уже выпить и закусить. Жара и шум в зале стояли невообразимые. Какие-то молодые саврасы, глотнувшие водки прямо с мороза, уже требовали, чтобы им разрисовали их рожи. Со многих столиков скандированно стучали о тарелки ножами и вилками, требуя начала программы.
Но футуристов все еще не было. Однако из-за усиливающегося шума и стука пришлось дать занавес и начать программу. Она была составлена из некоторых номеров премьеры театра миниатюр и выступлений поэтов. «Миниатюрные» номера никто не слушал, да и артисты не слыхали ни своего голоса, ни реплик от все усиливающегося шума, в котором все яснее слышались крики:
— Футуристов! Футуристов!
Чтобы успокоить зал, решили выпустить на сцену другую знаменитость — поэта Бальмонта. Но он уже успел не раз побывать около буфетной стойки и еле вышел на сцену. Бальмонт и всегда-то читал свои стихи довольно тихим голосом, а на этот раз создалось впечатление, что он беззвучно открывает рот. Это еще более раззадорило подвыпившую публику, которая выла, орала и стучала все громче.
Бальмонт, разозлившись, повернулся и ушел. Зал взревел… Дали занавес, затем выпустили какую-то певицу в нарядном белом туалете. На какое-то время наступила относительная тишина.
Вдруг, когда певица добросовестно выводила свои рулады, на ярко освещенную сцену вступил Маяковский и стал пересекать ее крупными и медленными шагами, выбрасывая вперед коленки и дразня всех своей необычной черно-оранжевой блузой.
Зал взорвался… Маяковский шагал. Его высокая фигура, почти уже вдвинулась в кулису, когда из зала кто-то взвизгнул:
— Рыжего!
Зал заулюлюкал и подхватил выкрик. Маяковский остановился, повернулся лицом к столикам с розовыми лампочками и галдевшими гостями, затем спокойно прогромыхал тяжелыми башмаками к рампе. Все утихло.
Маяковский начал читать недавно написанное им «первое социально-обличительное» и ставшее потом одним из любимейших стихотворений поэта — «Нате!»: «Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир…»
«Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики «долой». Маяковский был непоколебим. Продолжал в том же стиле…» — писала об этом выступлении «Московская газета».
Маяковский закончил. Публика взвыла. Потом в зал плюхнулось, как огромная жаба, только одно-единственное слово, брошенное Маяковским прямо в раскрасневшиеся, пьяные и злые лица, и тут рухнули с потолка все балки…
По крайней мере так показалось в первый момент, потому что все в зале взвилось, полетело, зазвенело, завизжало…
Маяковский так же спокойно повернулся и теми же широкими и медленными шагами удалился.
Все кончилось. «Розовый фонарь» потух навсегда. Публика бросилась к вешалкам. А там уже шел скандал между еле стоявшим на ногах Бальмонтом, который держал в руке бутылку сельтерской, и молодыми футуристами. Бальмонт взмахнул бутылкой, какой-то парень с разрисованной щекой вырвал ее у него… Появилась полиция.
Наутро воскресные газеты еще не успели дать сообщения о скандале в «Розовом фонаре», но в понедельничной газете «Столичная молва» уже появился обширный «отчет», озаглавленный: «Розовое мордобитие».
Во вторник все московские газеты разодрали «Розовый фонарь» в клочки…
Много лет спустя, в 1927 году, вернувшись со студией имени Айседоры Дункан из гастрольной поездки по Китаю, мы выехали летом в Крым, только недавно раздавленный землетрясением. Уже почти три года прошло с тех пор, как оборвалась сильная и настоящая, вопреки всяким воспоминаниям чужих людей, любовь Айседоры Дункан и Сергея Есенина. Уже почти два года прошло со времени трагического самоубийства Есенина, и Айседоре, находившейся в Париже, оставалось всего два месяца жить, чувствовать и творить до ослепительной секунды смерти на раскаленном асфальте Promenade des Anglais в Ницце, а меньше чем через 3 года и сам Маяковский должен был покинуть этот мир…
Однажды наш тяжелый автобус, выйдя из Ялты, проплыв мимо Никитского ботанического сада и покрутив «вокруг» гурзуфской горы Медведь, вкатился в Алушту и остановился у самого оживленного места курорта, около автостанции и торчавших вокруг нее газетных, фруктовых и водных киосков. Я выпрыгнул из автобуса и чуть не наскочил на высокую фигуру одиноко стоявшего Маяковского.
Он пожал мою руку с силой абсолютного чемпиона по боксу.
— Отдыхаете в Алуште? — спросил я, потирая руку.
— Нет. Приехал. Сегодня тут мой вечер.
— Как? — встревожился я. — Сегодня мы выступаем, в курзале…
— Вы — аристократы. А я скромно — в санаторном клубике… А вы все с есенятами? — сказал он, поглядывая на высыпавших из автобуса девушек, составлявших тогда производственную группу школы-студии.
— Вернее, с дунканятами, — ответил я, — а то «есенята» звучат, как «бесенята»…
Маяковский смотрел на веселый цветник в одинаковых легких розовых платьях, внезапно выросший на пыльном шоссе:
— Такие бесенята, если вскочат в ребро, тут тебе и крышка… — пророкотал он и добавил: — Жара. Духота. А горло окатить нечем. Продают что-то подкрашенное, — и он повернулся в сторону киоска.
— Можно здесь пива холодного выпить, — показал я на серый каменный дом напротив, во втором этаже которого помещался единственный ресторан Алушты.
— Мысль правильная. Пойдемте! — будто подал команду Маяковский и двинулся через шоссе.
Мы поднялись в совсем пустой ресторан, сели за столик и заказали пива.
— Едешь из Ялты, — сказал Маяковский, — видишь то с той, то с этой стороны, как медведь уткнулся мордой в Черное море, чтобы выпить его, и думаешь — как ему осточертело и опротивело пить веками соленую воду…