При входе Плевицкой в зал старуха молча наклонила голову и опять выпрямилась на своем троне, с которого она не сошла и тогда, когда общество расположилось за чайным столом. А там шла живая беседа, иногда прорывался смех, но старуха сидела неподвижно, зловещим символическим сфинксом Франца Штука. Когда Плевицкая покидала Дюльбер и издали поклонилась вдовствующей экс-императрице, та снова молча наклонила голову и опять выпрямилась на своем троне, в прежнем каменном оцепенении и с безжизненно вытянутыми на подлокотниках сухими руками…
Известно, что спустя время у берегов Мисхора бросил якорь английский крейсер, принявший на борт этих трех членов бывшей царской семьи и доставивший их на родину старухи в Данию.
Древняя руина династии Романовых прожила еще много лет и после того, как ей доставили пепел, извлеченный колчаковской белогвардейской комиссией из шахты «Урочища трех сосен», который она отказалась принять, не веря сообщению о конце династии…
Российская злая фея Карабос после смерти Александра III почти четверть века довлела над судьбами России, над безвольным царствующим сыном, ненавидя новую царицу, платившую ей тем же, и управляя всеми скрытыми пружинами государственного механизма, войнами, борьбой с революционным движением и сменой послов и министров.
Недаром после ее смерти Гитлер объявил в Берлине трехдневный траур.
Во время Октябрьской революции Плевицкая жила в своем селе, где у нее был уже великолепный коттедж, построенный в шведском стиле. Возле него — ни подсобных сооружений, ни сада. Отрезанная гражданской войной, она малодушно влилась в толпы откатывающихся с разгромленным фронтом белых и покинула родные места.
Не понимая революции, политически неразвитая, Плевицкая металась, тоскуя по родине, и, тут же подпадая под враждебное революции влияние, страдальчески пела на эстраде:
Замело тебя снегом, Россия,
Закружило холодной пургой,
И печальные ветры ночные
Панихиды поют над тобой…
Но вскоре ее неудержимо стало тянуть с чужбины на родину. Она забрасывала Афанасьева письмами, умоляя его хлопотать о разрешении ей вернуться и вкладывая в конверты с этими письмами свои заявления и прошения.
С одним из таких заявлений, свернутым в трубку, Афанасьев не раз ходил на Лубянскую площадь, в ВЧК, надеясь попасть на прием к Ф. Э. Дзержинскому и подать лично ему просьбу Плевицкой. Загруженный днями и ночами напряженной работой, Дзержинский располагал строго ограниченным временем для приема посетителей. Его секретарь, зная дело, по которому ходит на прием Афанасьев, вынужден был пропускать людей, приходивших по гораздо более срочным и важным делам.
Наконец, он как-то сказал ему:
— Товарищ Афанасьев, Феликс Эдмундович начинает принимать ровно в три часа. Приходите без десяти, без пяти минут три, и, возможно, если кто-нибудь из назначенных на прием задержится, я пропущу вас первым…
На другой день, едва Афанасьев успел войти в приемную, как секретарь сказал ему:
— Пройдите к товарищу Дзержинскому, — и открыл дверь кабинета.
Дзержинский сидел за столом в накинутой на плечи шинели, спиной к окнам.
Афанасьев приблизился к столу, держа трубку с заявлением.
— Давайте! — протянул к нему руку Дзержинский и, приняв трубку, быстро раскатал ее на столе, обмакнул перо в чернильницу и сразу надписал что-то в верхнем углу заявления.
Так же быстро промакнув прессом написанное, он свернул трубку и сунул ее через стол Афанасьеву.
— Возьмите!
Пораженный этой стремительностью, молниеносной читкой заявления, которое, как ему показалось, Дзержинский охватил одним взглядом, Афанасьев, приняв трубку, пятился к двери, растерянно произнося какие-то слова благодарности за разрешение волновавшего его вопроса…
— Вы прочтите! — сказал Дзержинский.
Развернув упрямо свертывающуюся трубку, Афанасьев увидел косую короткую строчку отказа, набросанную энергичным почерком.
Дзержинский знал то, чего не знал Афанасьев и о чем мы узнали позднее из наших центральных газет: Плевицкая, уехав из Берлина в Париж, очутилась в самой гуще наиболее злостных военных кругов белой эмиграции, вышла замуж за одного из главарей его — генерала Скоблина, непосредственного помощника генералов Кутепова и Миллера, а позднее была арестована французскими властями по обвинению в шпионаже чуть ли не в пользу Германии. Суд приговорил Плевицкую к 15 годам каторги, где она вскоре заплатила жизнью за то, что, покинув родину, взрастившую и лелеявшую любимого курского соловья, перелетела на чужбину, в гнездо врагов революций…
ГЛАВА IV
1
Война. — Тыл. — «Гений Бельгии». — О Рашель и Дункан. — «Актуальная тематика». — Дерзкий дебют. — Ф. И. Шаляпин и Н. К. фон Бооль. — Шаляпинская телеграмма. — Конец гиганта.
Утром 19 июля 1914 года я вышел из дома в Трубниковском переулке к Никитским воротам и купил на углу свежие газеты. Развернув «Русское слово», я увидел вверху газетного листа две черные зловещие полосы, протянувшиеся через всю страницу крупными буквами набора:
«Россия объявила войну Австро-Венгрии».
«Германия объявила войну России».
На улицах было еще безмятежно спокойно. Пять дней назад была объявлена всеобщая мобилизация, которую восприняли как внушительный демарш по отношению к Австрии…
Светило солнце, горячий дух свежевыпеченного хлеба вырывался из пекарен, какие-то черные старушки шли, бережно неся на белых платочках просвирки, только что вынутые из решетчатого оконца Никитского монастыря; высокий серый домина, замыкая Тверской бульвар, тупо уставился грязными окнами на чистенькие витрины аптеки; женщина с лиловым лицом печально смотрела с большого плаката на стене синематографа «Унион», где шел боевик «Грустных аккордов мелодия чудная…»
Как слепо бывает часто большинство людей в оценке тех исторических событий, современниками которых оно является. И как ясно видны эти события на отдалении минувших десятков лет. Как четко и понятно вырисовываются контуры, рычаги и детали тех гигантских механизмов, которые раскручивали исполинскую пружину, вращали громадные маховики и неудержимо двигали историю…
Франция мечтала о реванше. Англия об уничтожении опасного соперника на море и в торговле. Германия ставила целью захват колоний и огромных российских пространств на Украине, в Прибалтике и Польше…
Теперь, через десятки лет, в этих причинах возникновения первой мировой войны разбираются у нас подростки-школьники, а в тот год мало кто понимал, что пулька из револьвера юноши Принципа проложила лишь для себя дорогу к сердцу наследника австрийского престола Франца-Фердинанда, а никак не путь к войне, которая неизбежно должна была вспыхнуть и опалить пламенем бешено крутящуюся со скоростью полкилометра в секунду Землю.
У машины истории стояли люди, занявшие пульты управления не по праву дипломов, а в силу несуществующих преимуществ венценосной крови и дикого закона о наследовании тронов. Около них стояли механики в золотых придворных мундирах, регулировавшие и направлявшие ход машины. И кто поверит бывшему германскому канцлеру фон Бюлову, который клянется в своих мемуарах в том, что объявление войны грянуло для него неожиданно, и хочет уверить человечество, что виновницей войны явилась бездарность другого механика — премьера Бетман-Гольвега…
Но тогда мы не знали даже и этого, и мемуары Бюлова еще писались в тиши его за́мка, куда не доносился гром пушек «тройственного согласия» и «тройственного союза», стрелявших друг в друга. Мы знали только официальные и непреложные версии.
Смотрела с плаката печальная лиловая женщина, светило солнце, тоненько верещали воробьи, хлопали двери булочных, выпуская запах горячего хлеба; куда-то прошли и исчезли черные старушки с просвирками. Поблескивали аптечные витрины, на которые надвигался своей тенью высокий грязный домина…
Я все еще держал газетный листок с двумя мрачными чертами, отныне перечеркнувшими прежнюю жизнь, и подсознательно, не понимая происходящего, не видя золотых мундиров «механиков» и людей с коронами на головах, проникал в сущность совершившегося по их воле…
В эти несколько минут Москва переместилась на сто километров в своем вращении с Землей, которая неслась навстречу революции и великим сдвигам в жизни человечества.
К вечеру начались манифестации. Из-за балюстрад «Эрмитажа» и «Аквариума» лилась оркестровая медь и текла звуками гимна по встревоженным улицам.
Нескончаемые людские потоки вливались в эти сады, где все зрелища были отменены и где у музыкантов военных оркестров распухли губы от беспрерывного исполнения гимна.
На другое утро торговцы газетами вмиг распродавали свои тяжелые пачки и устремлялись в типографии за новыми.
Все жадно искали в газетных колонках телеграмм из действующей армии, ожидая сообщений о победоносном вступлении русских войск в Германию. Но вскоре в экстренных выпусках телеграмм, издаваемых с коммерческими целями московскими газетами по нескольку раз в день, все с недоумением и горечью прочли, что германскими войсками заняты Петроков, Калиш, Ченстохов.
Началась война.
В газетах ежедневно печатались скорбные списки убитых на фронте офицеров, целые полосы журналов были заняты медальонами с фотографиями погибших. Горестно восприняла страна трагедию на Мазурских болотах Восточной Пруссии, где погибла армия генерала Самсонова, и по всей России холодящим шелестом пронеслось слово «мешок», получившее новое зловещее значение.
Потом тыл привык к войне, не очень значительно затронувшей его жизнь, начинавшую приобретать все больше и больше признаков «пира во время чумы», в котором, несмотря на запрещение алкогольных напитков, разгул и падение нравов становились все обширнее, заглушая страдания и горечь утрат в семьях призванных и погибших.
На улицах тыловых городов замелькали полувоенные щеголи из «Земского союза» и «Союза городов», организаций, снабжавших армию и обворовывавших фронт и тыл. Запестрели вывески благотво