Среди намеченных гастролеров была еще одна никому не известная концертантка — Екатерина Сангурова, которую «создавал» Афанасьев, несколько авантюрно задумавший преподнести ее курортной публике под именем «новой Вяльцевой». Дело в том, что Сангурова имела и внешнее сходство с недавно умершей от белокровия знаменитой исполнительницей романсов Вяльцевой, обладала вяльцевским тембром голоса и пела весь ее репертуар.
Афанасьев заключил с ней контракт, дав ей псевдоним Наташи Ростовой и обязав ее выступать исключительно с репертуаром Вяльцевой и выходить на сцену не только в таких же туалетах, какие надевала на концертах Вяльцева, но и сохранив ее известную всем прическу «с напуском».
На афишах концертов Сангуровой стояло кричащими буквами
«Новая Вяльцева» —
и лишь внизу мелким шрифтом был набран новый псевдоним певицы, также, очевидно, рассчитанный на психологическое воздействие привычного всем имени толстовской героини Наташи Ростовой.
Первый концерт «новой Вяльцевой» был предусмотрительно назначен для проверки не в шумном Кисловодске, а в тихих Ессентуках. Еще более предусмотрительно Афанасьев не поехал на первый концерт, а переложил весь груз от возможного провала и скандала на меня. Пианистом в концерт Сангуровой он включил старейшего и опытного аккомпаниатора Плевицкой — Зарему.
Публика проявила к этому концерту острый интерес и добросовестно наполнила огромный ессентукский театр.
До начала концерта я увидал в гримировочной очень волновавшуюся Сангурову. На ней был туалет «как у Вяльцевой», и «напуск» тоже был на месте. Репертуар также был заранее соответственно подобран. Вся эта затея мне не нравилась. С тяжелым чувством я распорядился о начале концерта и пошел в литерную ложу.
Дали занавес, и на сцене появилась «новая Вяльцева», заметно нервничавшая и переменившая, как оказалось, перед самым началом свое платье и растрепавшая и изменившая всю прическу.
Может, это был внутренний протест артистки против тех оглобель, куда насильно втискивал Афанасьев ее индивидуальные возможности, в которые она, очевидно, верила. Бледная и напряженная, она назвала аккомпаниатору романс и не пошевельнулась, когда тот сначала удивленно на нее вытаращился, но затем, как бывалый и дисциплинированный на сцене человек, покорно развернул ноты.
«Вяльцева» запела. Но через несколько тактов Зарема вместо аккомпанемента стал делать бешеные пассажи по всей клавиатуре рояля, все ускоряя темп и все более форсируя звук, пока не заглушил окончательно бедную «Вяльцеву», растерянно умолкнувшую.
Зарема знал, что он делал: «Вяльцева» начала романс на два тона выше тональности клавира и неизбежно должна была, дойдя до высокой ноты, «дать петуха»…
Все кончилось. «Вяльцева», смущенная и вконец растерявшаяся, начала снова злополучный романс, пела все хуже и намного ниже своих возможностей, а публика, вначале насторожившаяся и недоумевающая при рысистых бегах, которые устраивали пальцы Заремы по клавиатуре, поняла, что перед нею выпустили зеленую дебютантку, потом разозлилась, что ее, публику, хотели обмануть, и сначала захихикала, потом зашумела и, наконец, заклевала «новую Вяльцеву».
Концерт пришлось прекратить.
Я решил без санкции отсутствовавшего Афанасьева возвратить публике деньги за билеты из кассы, но оказалось, что кассирша, просидевшая за свою жизнь не один стул в театральных кассах и предвидевшая всякие неожиданности, давно испарилась, благо, над кассой висел аншлаг: «Все билеты проданы».
— Зря я пошел на этот трюк, — сказал утром Афанасьев, — Сангурову надо было делать просто Сангуровой, и из нее мог выйти толк…
Но теперь уже Сангурова почему-то захотела стать «новой Вяльцевой»…
Контракт лопнул.
А в это время муж скончавшейся настоящей Вяльцевой полковник Бискупский был в действующей армии, куда его вновь допустили с возникновением войны, после того как еще за несколько лет до начала ее он был по постановлению общества офицеров исключен из армии за неслыханный по дерзости вызов всему высшему петербургскому обществу. Бискупский, один из самых блестящих кутил Петербурга, женился на певице Анастасии Вяльцевой (еще недавно служившей в горничных у присяжного поверенного Холевы), соблазнившись ее известностью и богатством и променяв погоны с массивными золотыми вензелями Николая II на должность устроителя гастролей и коменданта собственного вагона популярной певицы.
Когда Вяльцева заболела в 1913 году белокровием, в России был сделан первый опыт переливания крови, для чего в Петербург пригласили известного за границей австрийского профессора Эндерлена. Несмотря на то что именно в России еще с 1832 года производилась операция переливания крови, а в 1848 году в России же вышел большой печатный труд, посвященный этой области в медицине, русское общество преклонялось перед иностранщиной и не доверяло отечественным врачам.
Но знаменитый профессор Эндерлен не знал этих опытов, не знал даже о том, что до операции необходимо было определить группу крови, и Вяльцева умерла…
Шла война. Бежав после революции к своему старому собутыльнику, также бывшему свитскому офицеру — ясновельможному гетману всея Украины Павло Скоропадскому, Бискупский стал его приближенным. Дальнейший жизненный путь Бискупского пошел под еще больший уклон, становясь с каждым этапом гнуснее и гнуснее.
Откатившись после революции со Скоропадским за рубеж, он сразу попал в германский городок Кобург, где в силу родственных связей бывшей династии Романовых с Кобургским правящим домом находился бывший великий князь Кирилл, плачевный герой «Петропавловска», возведенный частью белой эмиграции в сан блюстителя трона российского, а позднее объявивший себя императором всероссийским. Бискупский быстро устроился при дворе Кирилла воспитателем наследника престола Владимира. За особые заслуги Кирилл произвел Бискупского в генералы от кавалерии несуществовавшей конницы.
В двадцатых годах жена Кирилла Елизавета стала финансировать зародившуюся в Мюнхене немецкую национал-социалистическую (фашистскую) партию, с помощью которой она видела возможность восстановления в будущем старой России.
Продав с помощью Бискупского свои бриллианты за 200 тысяч марок, она передала эти деньги в распоряжение фашистской партии в Мюнхене, где находился тогда «Ауфбау» — костяк, состоявший из вдохновителей будущей «коричневой чумы» — Штрейхера, Штрассера, Гитлера, Розенберга и других. Гитлер уже имел тогда членский билет этой партии за № 7.
После прихода к власти Гитлера он назначил Бискупского управляющим по делам российской эмиграции в Германии, причем управление это находилось в ведении гестапо и даже самого Гиммлера, этого сверхпалача, создателя и основателя гестапо, тупого и жестокого садиста со свинообразным рылом, носившего как бы в насмешку свою фамилию…[6]
Бискупский и другой бывший гвардеец свиты его величества — Скоропадский вместе служили у Гиммлера. До конца дней своих и своих хлебодателей Бискупский получал тридцать сребреников, составлявших в переводе на немецкие марки тысячу в месяц.
В 1945 году Бискупский умер от паралича в Аугсбурге, куда он перебрался при приближении советских войск.
Много русской крови пролил он на своем пути от цыганских романсов до гестапо.
После вечера юмора Аркадия Аверченко мы сидели с ним и Афанасьевым в ресторане пятигорского вокзала.
Аверченко был мрачен. Две бутылки белого вина были выпиты. Разговор не клеился. На вечере Аверченко, как всегда, плохо читал свои полные юмора рассказы, принесшие ему известность. Возглавляемый им петербургский журнал «Сатирикон» был не менее популярен, чем его редактор.
Аверченко допил свой бокал…
— Вот Лермонтов, — сказал он, — жил здесь долго, любил, страдал, ссорился, веселился. Здесь и погиб. Но вот не приходило же ему в голову устроить, скажем, здесь вечер поэзии Лермонтова… Я, конечно, никак не равняю себя с Лермонтовым, — спохватился Аверченко, — но для чего же я выступаю в каких-то своих вечерах юмора?
— Действительно, — откликнулся я, — сколько вы затрачиваете времени? Три дня, чтобы доехать из Петрограда, затем еще неделю, чтобы выступить в четырех вечерах, и потом снова три дня на возвращение домой…
— А мог бы я не мучиться и не волноваться две недели, — протянул он, — и за это время написал бы несколько рассказов… — И, осмотрев пустую бутылку, добавил: — И денег получил бы больше, чем за эти гастроли…
Афанасьев крякнул:
— Хороший у меня помощник! — кивнул он на меня: — Этак, пожалуй, ты всех гастролеров разгонишь. Неверно все это!
Он повернулся к Аверченко:
— Вот вы проехали три дня в поезде и обратно еще проедете столько же. Сколько людей вы увидали в пути, сколько наблюдений сделали! А здесь, на курорте? Дивная природа, смешные и серьезные люди, масса людей! Здоровые и больные… Типы, образы, сюжеты! Это больше, чем просидеть две недели дома! — разгорячился Афанасьев и заказал еще бутылку белого.
— Тоже верно, — вздохнул Аверченко. — Только шуму здесь много, а скучно. Ночь теплая, а душа индевеет. Пойти бы на место дуэли Лермонтова и там застрелиться.
— Темно и далеко, — попытался я разрядить атмосферу, — по дороге еще в «Провал» угодите.
— Тоже верно, — опять согласился Аверченко и, велев подать еще бутылку, замолчал…
Тут подошел последний ночной поезд на Кисловодск, куда мы недавно уже переехали перед отъездом в Москву.
Еще два года после этого Аверченко оставался в России и, отхлынув с эмиграцией за границу, переезжал из страны в страну со своим эстрадным театром, так и названным им: «Гнездо перелетных птиц».
Обосновавшись, наконец, в Праге, Аверченко совсем исписался. Рассказы о Советской России были грубы, вульгарны, пошлы и лишены юмора. О другой его книге «Дюжина ножей в спину революции», изданной и у нас, Владимир Ильич Ленин написал в «Правде» статью «Талантливая книжка», явившуюся и предисловием к этой книжке.