— У тебя все идет хорошо. Волноваться нечего, но запомни этот вечер навсегда. Это твой ответственный дебют. Ведь впервые танцуешь ты рядом с знаменитостью… — улыбнулся я.
— Я хотел просить вас разрешить мне станцевать в дивертисменте классическую вариацию, — улыбнулся он в ответ.
— Слишком много захотел сразу, — возразил я. — И как это без репетиции, без просмотра — и на публику! Нет, этого нельзя. Да и костюма все равно нет.
Он побледнел:
— Костюм у меня есть: черный бархатный колет и белое трико… Умоляю вас разрешить мне показать вам вариацию в антракте…
Невозможно было отказать этим просительно устремленным на меня глазам мальчика с тревожно вытянувшимся и застывшим лицом. В антракте, когда сцену очистили и пианист сел за рояль, я стал в углу у опущенного занавеса и дал знак дебютанту. Он показался на сцене, взлетев, как с трамплина, и будто повиснув на прыжке в воздухе.
Коротенькую «мужскую вариацию» не изобиловавшую какими-либо особыми техническими трудностями, он протанцевал так легко и спокойно, с такой редкой элевацией и грациозностью, что решать на этом экзамене мне было нечего.
«Вариация» была вставлена в дивертисмент.
Кто же знал, что годы спустя, когда германские «Цеппелины» сделают дружественный визит в столицу Англии одновременно с этим мальчиком, приехавшим туда на гастроли, одна из лондонских газет выйдет с крупно набранной строкой во всю первую страницу:
«ЦЕППЕЛИНЫ И МЕССЕРЕР ПАРЯТ НАД ЛОНДОНОМ!»
Так начал свой сценический путь один из лучших артистов современного балета, давно всеми признанный как блестящий танцовщик и незаурядный актер — Асаф Мессерер.
А летом после сезона Вольного театра, когда балетная труппа перешла в ведение Художественного отдела Московского уездного Совета, Мессерер уже уверенно, но немного стесняясь своего мальчишеского облика и маленького роста, выступал в той же «Тщетной предосторожности» рядом с Гельцер, отщелкивал каблуками ведущую партию в моем одноактном испанском балете «Андалузский зной», танцевал «pas de deux» и играл роль несчастного возлюбленного в другом моем балете «Сказка Востока», который, как и первый, ставил А. А. Горский.
Анатолий Васильевич Луначарский возглавлял Народный комиссариат по просвещению, ведавший и всеми вопросами в области искусства, занимавшего огромное место в работе наркомата, что, может быть, являлось прямым результатом индивидуальной особенности самого наркома.
Мне приходилось в течение многих лет постоянно бывать в Наркомпросе, и в первые после революции годы я наблюдал, что среди массы посетителей представители искусства превалировали над работниками школ и вузов. Имя Луначарского встречалось мне еще в 1912 году, когда я не раз видал за его подписью корреспонденции из Парижа на страницах театрального журнала.
Сотни статей Луначарского по вопросам искусства и литературы, множество его публичных выступлений и докладов, открытые диспуты на тему «Есть ли бог?», где он жестоко разбивал протоиерея Введенского — будущего главу «живой церкви», пьесы Луначарского, в особенности нашумевшая «Медвежья свадьба» и одноименный кинофильм по его же сценарию, наконец, блестящее ораторское дарование — сделали его имя широко популярным, а театрам на периферии, как правило, присваивалось его имя.
Луначарский, с достоинством неся свой высокий пост народного комиссара, никогда не разыгрывал роль сановника.
Пройдя большой путь профессионального революционера и политического эмигранта, он и к 50 годам не утратил кипучести и энергии, переживая в эти годы расцвет не только своего живого ума, но и весну сердца, в котором большое место заняла будущая неизменная спутница его жизни — артистка Малого театра Н. А. Розенель, известная в дальнейшем по исполнению ею центральной роли графини Юльки в кинофильме «Медвежья свадьба».
Очень выдержанный, обладавший внутренним тактом, Луначарский терпеливо выслушивал в своем наркомпросовском кабинете (сначала у Сретенских ворот, а затем — на Чистых прудах) множество обращавшихся к нему людей, деликатно прекращая обильное словоизвержение нужным решением. Только дважды я видел Луначарского в состоянии большого раздражения и вышедшим из себя: первый раз это было в зеленом кремлевском домике, видном из города и называемым домиком Иоанна Грозного, где Луначарский жил тогда еще со своей первой женой и маленьким сыном.
В Кремле у Луначарского я был несколько раз. Однажды я пришел, когда у Луначарского находились два иностранных журналиста. Я присел в сторонке. Вдруг через всю комнату, размахивая каким-то оружием, пронесся с диким воинственным кличем краснокожих индейцев маленький сын Луначарского — Тотошка, как он его называл. Гости любезно улыбнулись. Луначарский посмотрел на них извиняющимися и смущенными глазами и тоже постарался изобразить на своем лице улыбку.
«Вождь краснокожих» вновь промчался через комнату, но уже в обратном направлении. Луначарский побледнел. Гости сделали вид, что не обратили на это внимания. Дверь с треском ударилась об стену, раздался леденящий душу воинственный клич, и «вождь краснокожих» ворвался в комнату с явным намерением снять скальпы с бледнолицых иностранцев…
Луначарский, вскочив, схватил Тотошку в охапку и, выбросив его за дверь, захлопнул ее, после чего вернулся на свое место и, немного задыхаясь, продолжал прерванную на полуслове беседу.
Можно ли было тогда себе представить, что придут страшные годы фашистского нашествия и что этот боевой мальчик, которого Луначарский ласково называл Тотошкой, геройски погибнет в жестоком бою и имя его будет нанесено золотыми буквами на мраморную доску в Центральном доме литераторов среди имен других писателей, павших на фронтах Великой Отечественной войны?
В сентябре 1943 года в рядах черноморских моряков-десантников шел в первом броске на занятый немцами Новороссийск и лейтенант Анатолий Луначарский, талантливый молодой писатель. Командование не разрешило ему участвовать во втором, столь же опасном броске, но он высадился с десантом и был убит прямым попаданием снаряда.
Второй случай был в Наркомпросе. Кто-то из писателей вел с Луначарским беседу в его кабинете, когда в приемной поднял скандал один из посетителей, оскорблявший секретаря, шумевший и кричавший так громко, что не помогали обитые войлоком и клеенкой двери наркомовского кабинета, вдруг распахнутые Луначарским, появившимся с бледным и серьезным лицом на пороге…
Все смолкло. Но расходившийся хулиган не унимался. И тут сорвалась с петель дверца, за которой бушевал вулкан. Луначарский загремел голосом необычайной силы и тут же приказал вызвать милицию и арестовать буяна.
В своих выступлениях перед любой аудиторией Луначарский никогда не терялся, но никто не сказал бы, что большинство своих речей он произносил экспромтом, настолько они были ораторски искусно построены. В его речах всегда была огромная эрудиция, блеск красноречия и зажигательная экспрессия.
Только однажды я видел Луначарского растерявшимся перед аудиторией, но это смущение было вызвано не совсем обычным и несколько неожиданным фактором: Айседора Дункан имела пристрастие к собственным ораторским выступлениям перед публикой во время своих спектаклей или по окончании их. Во время перевода ее длинных речевых периодов, опираясь рукой на мое плечо и входя в азарт, она все чаще и все сильнее хлопала этой рукой по моему плечу, приговаривая:
— Sagen sie![9]
Несколько раз в эту переделку попадал Луначарский. На одном торжественном вечере в филиале Большого театра мы очутились на сцене все трое. Переводил Луначарский. Я попытался уйти, но Дункан крепко держала нас обоих за руки. Вдруг она жестом трибуна сбросила с себя красный плащ, обвивавший ее поверх туники, и накинула его на Луначарского, одетого в пиджачный костюм, никак не гармонировавший с этой яркой тканью, которой Дункан быстро задрапировала его, как плащом римлянина.
Луначарский смешался, умолк, затем попытался продолжить перевод и, наконец, неловко выпутавшись из цепкого шелка и шепнув мне: «Продолжите, пожалуйста…» — быстро исчез со сцены.
В те годы фракция большевиков — работников искусств насчитывала всего 18 человек, а остальная масса еще не была охвачена ни политическим воспитанием, ни единым руководством. Правда, уже существовала единая профессиональная организация, так как маленькие профсоюзы оркестровых музыкантов, артистов частного балета и другие влились в объединенный профсоюз работников искусств, но большинство этой творческой массы не было даже членами союза. Однако предстояли первые выборы в Московский Совет, и актив этой массы, старейшие артисты Большого и Малого театров — О. А. Правдин и В. В. Осипов, кинорежиссер В. В. Чайковский, театральные деятели В. И. Никулин (отец писателя Льва Никулина), П. П. Лучинин, Н. Ф. Балиев и многие другие — организовали фракцию беспартийных, избрав меня ее секретарем. Никаких политических задач фракция перед собой не ставила, да и вообще мы, руководители этой трехтысячной неорганизованной массы, смутно представляли себе какие бы то ни было цели и задачи. Собиралась фракция на заседания в театре «Летучая мышь», где ораторы, гордые сознанием пришедшей свободы собраний и слова, выступали один за другим, упиваясь своим красноречием и часто теряя в потоке слов первоначальную мысль и какой бы то ни было смысл своего выступления. Приходилось потом часами сидеть над протоколами заседаний, чтобы втиснуть эти рыхлые записи пустых речей в рамки каких-то кратких и осмысленных тезисов. Но на следующем заседании члены фракции радовались, как дети, слушая протокол со своими речами.
На первых выборах депутатов в Моссовет от работников искусств было выставлено 5 кандидатов, по одному делегату на каждые 500 человек избирателей. В списке стояли А. В. Луначарский, О. А. Правдин, В. В. Осипов, В. В. Чайковский и я.
В Большом театре было очень холодно; не только собравшиеся, но и мы, сидевшие в президиуме, который возглавлял А. В. Луначарский, были в шубах. На Луначарском была черная доха из какого-то собачьего или окрашенного волчьего меха. Согревая подбородок, он прятал в воротник аккуратно подстриженную бронзовую бородку и время от времени снимал золотое пенсне.