Да, а Люба, кажется, очаровала вдруг Сеньку; он всегда говорил: «Женский интеллект меня наповал сражает». И я обрадовалась: ей, как и мне, хочется дружбы с мальчиком. Зато Вера напрасно пыталась кокетничать с Димкой, он лишь междометия издавал. Она даже спросила:
— Ты что — глухонемой вне школы?!
А Димка засмеялся и предложил, чтобы она его завоевывала.
— Модно, — говорит.
— И тебе такая девочка понравится? — спросила я.
Димка пошевелил ушами:
— Дело вкуса, но мы привыкли, чтобы нас завоевывали.
— Осталось девчонкам нас умыкать, ведь теперь повсюду матриархат — и в школе и даже в милиции одни тетки работают. — Сенька хихикал победительно.
На него в нашем классе, правда, молятся и девчонки и мальчишки. Хотя ничего особенного. Смуглый, как индус, кучерявый, как баран, а мускулов почти нет, куда ему до Гриши! Правда, он давно самбо занимается; в колхозе он в первый же вечер припугнул деревенских парней, и они к нам не лезли, приходили кротко гитару послушать.
— Значит, вам нравится, чтоб вас завоевывали? — спросила я.
— Конечно, — поддержал их Олег. — Любой юноша любит, когда с ним нянчатся.
— Кто же тогда сегодня слабый пол?
— Кто слабее, тот и слабый… — усмехнулся он и позвал меня танцевать.
Потом пришли родители. И Олег сказал, что «сдает дежурство при этом детском саде. ЧП не было, посуда цела». Оказалось, мама нас ему под надзор сдала.
День рождения называется!
Была у Мар-Влады. Я решила стать самостоятельной, пойти работать. Кончить можно и вечернюю школу. Заикнулась отцу — был грандиозный скандал. Он так на меня разозлился, что не пустил в театр, сам пошел с мамой по моим билетам, хотя я ради этого спектакля пять часов в очереди стояла. Я так ревела…
Мар-Влада поддержала его. Сказала, что я блажу, и предложила бороться за самостоятельность в серьезном, а не по пустякам. Вот если я решу стать, допустим, ассенизатором, а мама захочет, чтобы я танцевала в балете, — можно воевать, отстаивать свою независимость.
Она шутила, но мне не стало легче. Тогда она предложила мне стараться совершать невозможное. Ставить перед собой совершенно нереальную цель, стискивать зубы и добиваться своего.
Но что считать невозможным? Вот я ненавижу шить, так стать портнихой? Мелко ведь, честное слово.
Мама смеется: «Опять мировая скорбь! Шестнадцать лет — и ничего не сделано для вечности!» Она знает множество цитат, а я иногда думаю, что вот умру и никому от этого на всей земле не будет ни тепло, ни холодно. Обидно!
Наш чертежник — хороший старик. Глаза у него выцветшие и редко мигают, а волос почти нет, только белый пух на затылке, и голова трясется. Он вежлив ужасно, но никогда грязный чертеж не принимает, пять раз требует переделать. И хотя класс наш с «архитектурным уклоном», никто черчение за урок не считает. А он взял и выставил в первой четверти пять двоек и тройку Татке, единственной нежно лелеемой отличнице. И его все стали проклинать: и лодыри, и «хорошисты», и даже Икона.
А я люблю черчение, могу хоть сто часов сидеть, это успокаивает не хуже Шерлока Холмса. Инна мне пояснила летом, что в медицине такое занятие называется — сбрасывать нервное напряжение. И еще мне очень любопытно слушать его рассказы об архитектуре. Они у него странные — без начала и конца; вдруг начнет вспоминать детали интерьера, особенности школ разных архитекторов, и в его историях сталкиваются люди, исторические эпохи и субъективные вкусы одного человека, диктовавшего стиль…
Ну, а сегодня он пришел в класс, стал объяснять и пошатнулся, схватился за сердце, а потом извинился, постоял с закрытыми глазами и продолжал урок сидя. Голос был слабый, но он шутил, вспоминал свои встречи с Корбюзье в Париже в тридцатом году, сказал, что мечтал построить дом-башню, чтобы он напоминал сверху гигантскую бабочку, а окна все равномерно получали солнце. Во внешних вертикальных швах он хотел проложить трубки с черноземом и засадить вьющимися растениями типа плюща, они бы оплели дом и не давали ему перегреваться на солнце.
После звонка он попросил проводить его до учительской, опирался на меня очень тяжело, еле ноги передвигал. А потом нам Икона рассказала, что у него сын недавно утонул, жена лежит с тех пор парализованная.
И вот после уроков я предложила Димке собрать комсомольскую группу, чтобы обсудить паше поведение на уроках черчения. Димка согласился, только решил не звать Икону, она бы не позволила обсуждать учителей даже с благими намерениями. Галка заявила, что его жалеть глупо: старик — беспомощный учитель, мы не получаем прочных знаний, дисциплину не ученики должны устанавливать, а учитель. Я взорвалась и назвала ее слова бесчеловечными, я сказала, что он не виноват, что некоторые из нас не люди, а потребители, что он прав, не спуская халтурщикам.
— Формалист! — крикнул Сенька. Ему чертила все работы Татка.
— Нет, творческая личность! Поэтому и не допускает неуважительного отношения к своему предмету, он наивно думает, что будущие архитекторы должны чертить сами, без помощи пап, мам и нежных девочек…
И тут меня поддержал Димка. Он сказал, что в нашем хамстве виновата и Икона, она всегда подчеркивала, что черчение — второстепенный предмет. А старик — молоток, гнет свою линию и «за так» двойки не исправляет; значит, он волевой человек.
В общем, решили срочно подчистить все «хвосты» по черчению. Я пообещала в последний раз сделать работу за Любу, она плохо видит. Гриша взял на себя «расхристанного» Сидорова, как очень точно его назвал чертежник.
Я долго не замечала какого-то военного без погон, который сел сзади. Димка в конце объявил, что зовут его Геннадий, что он прикреплен к нашей комсомольской организации по собственному желанию. Он бывший летчик-испытатель, попал в аварию, теперь на инвалидности и хочет поработать с молодежью, чтобы решить, сможет ли он стать учителем.
Он худой, сильно хромает. Лицо некрасивое, крупное, из одних углов, а очки как у меньшевиков в кинофильмах. И волосы не лежат, а все время приподнимаются от любого ветерка. Около рта большое родимое пятно, как фасолина. Кажется, ужасно нервный, все время что-то крутит в пальцах, а голос низкий, но не противно бархатистый, как у певцов, а сучковатый, с трещинами.
Перечитала, и стало обидно: сколько слов потратила, и не виден человек. Чехов же ничего почти не описывает, а до дна в любого можно заглянуть… Нет, Мар-Влада права, я — бездарность, только самолюбия много.
Да, так этот Геннадий после всего выступил и спросил:
— Кто из вас организовал в школе самостоятельно хоть одно интересное дело?
Ну, Димка рассказал, как мы хотели в прошлом году создать «Полемическую газету», а Икона не позволила.
— А есть ли люди, которым легко живется от вашей помощи, сочувствия? — продолжал нелепые вопросы этот Геннадий.
Тут все просто переглянулись, пожали плечами.
— Интересует ли вас хоть что-то, кроме собственного благополучия, попадания в институты?
Странно, он точно угадал все, о чем я думала, говорила с Любой.
— Вот я просмотрел ваш план комсомольской работы. Сплошной формализм. И всё по указке старших. Но вам уже шестнадцать лет.
Тут стали злиться даже пассивные ребята, а когда он съязвил, что наши активисты, видно, люди правильные и приятные во всех отношениях, только без малейшей инициативы, плетутся за взрослыми, как бычки на веревочке, все стали высказываться в духе «зачем я живу».
Димка сказал, что для него главное — наука. В ее руках будущее человечества, от нее зависит, чтобы не было войны.
Геннадий засмеялся и обозвал его розовым идеалистом в голубую крапинку, — ученые никогда не оставались вне политики.
Но Димка сморщил нос, заблестел глазами, впал в азарт и сообщил, что Оппенгеймер, к нашему сведению, отец атомной бомбы, потом отказался делать водородную, поняв, что принесла атомная людям. И хотя за это его отстранили от физики и начали гнусный процесс, он не поступился совестью.
Сенька дурашливо утверждал, что сегодня самые полезные обществу люди — спортсмены: на футбол и хоккей собирается больше болельщиков, чем на любой концерт, поэтому он и решил стать мастером самбо. Молол совершенно серьезно. Что он мастер розыгрыша, знали лишь те, кто с ним давно учился. Но Геннадий его легко раскусил и сказал, что с первого взгляда понял: он — человек без умственного потенциала, и потому спорт для него — потолок возможностей. Сенька возмутился до посинения, но обратного хода уже не было.
А под конец слушалось мое «дело». На комитете Галке всыпали за формулировки в мой адрес, и теперь она вежливо сказала на группе, что берет назад слово о моей «идейной вредности», но к порученной работе я отношусь наплевательски. И тут она вдруг вспомнила, как в пятом классе меня назначили вожатой во второй. И все было хорошо, пока я не организовала с малышами «клуб двоечников». Учительница возмутилась, запретила, тогда я бросила работу.
На лице Геннадия появилось мальчишеское любопытство, он попросил объяснить, что это такое было. Ну, и я рассказала: всех второклассников, которые получали двойки, после уроков товарищи чествовали, приносили им пирожные, на парту ставили цветы — короче, окружали самым теплым вниманием. И почти каждый старался больше двоек не получать, эти почести были хуже наказаний.
Мальчишки заорали, что все это чепуха, а Галка со своей крысиной улыбкой пояснила, что она ни при чем: мол, я настаивала на «реабилитации», вот она и вынуждена пойти мне навстречу.
И вдруг Геннадий спокойно спросил:
— А почему это слово вызывает у вас всех смех? Если человека оскорбили на собрании, то и извиниться надо на собрании. Только мне непонятно, как можно было при вас оскорблять так человека. Почему же раньше никто не вмешался?
Галка позеленела.
— В вопросах чести нет мелочей. Я бы за такие оговоры на первый раз объявил выговор, на второй — гнал из комсомола; глядишь, кое-кто научился бы серьезно к некоторым словам относиться.