— Я бы на всю жизнь возненавидела физкультуру…
Майя Матвеевна удивилась:
— Да я другому пацану все ухо откручу, а все одно — бегает за мной, как собачонка, лишь бы взяла в лыжную секцию… — Она улыбнулась: — Думаешь, мальчишки своей пользы не понимают?
Александр Александрович провел гребенкой по своим серебряным усам, торчащим в разные стороны. Мы всегда интересовались, как он их делает такими жесткими и острыми. Девочки говорили, что на бигуди, а мальчишки считали, что он их щипцами подкручивает, как дед у Гриши.
— Так почему же он бросил в тебя кед? — спросил директор Майю Матвеевну (он всех учителей называл на «ты», но на него никто не обижался).
Майя Матвеевна пожала плечами и опустила голову.
— Потому что ты, кроме своей физкультуры, ни о чем не думаешь.
Голос Александра Александровича был тихий, неторопливый, но Майя Матвеевна покраснела.
— А помнишь, как пятнадцать лет назад ты возмущалась формалистикой одного учителя, который тебе ставил двойки за чертежи?
Я постаралась стать совсем незаметной, а сама предвкушала, как сообщу ребятам, что Майя Матвеевна окончила нашу школу, что у нее бывали двойки, что…
— Конечно, хорошо любить свой предмет, быть фанатиком, но когда фанатизм превращается в бездушие…
Если бы на месте Майи Матвеевны была Икона, она бы обязательно сделала большие глаза и сказала бы: «Мы не одни, здесь ученица…» Она ужасно боится всего, что может подорвать ее авторитет, а Майя Матвеевна об этом даже не задумалась, и мне это понравилось.
— Учитель, который забывает о том, что могло его самого обидеть, задеть, когда он был ребенком, — уже не учитель…
— Ну, Александр Александрович… — плаксиво начала Майя Матвеевна, и тут в кабинет директора без стука влетела задохнувшаяся женщина в белом халате, на котором было наброшено зимнее пальто.
— Что случилось?! Он прибежал как ненормальный на работу… Ой, простите, я мать Толстикова, он плачет…
Она дышала коротко, часто, пытаясь вдохнуть побольше воздуха.
— Я отпросилась у старшей медсестры, он не хочет возвращаться в школу…
Трудно было определить ее возраст — таким усталым казалось ее лицо.
— Толстиков оскорбил учителя физкультуры, бросил в Майю Матвеевну кед, — сказал Александр Александрович, хмуря черные, несмотря на возраст, брови. Мы подозревали, что он их красит, потому что волосы у него были серебристо-белые, как и усы.
Губы у матери Толстикова расползлись в неуверенную улыбку, точно она не решалась принять эту шутку.
— Петенька? Да он муху не обидит, его все, кому не лень, обижали…
— Все произошло из-за трусов, — начала Майя Матвеевна.
Лицо матери Толстикова искривилось.
— Ну, нет его размера, все есть, кроме его. Вот я и купила синие…
— В нашей школе черные, — отчеканила Майя Матвеевна.
— Думаете, я не хочу… — дрожащим голосом сказала мать Толстикова. — Он и так несчастливый: и отца нет, и здоровье слабое, его толщина от неправильного обмена.
— Надо было больше физкультурой заниматься, — непримиримо сказала Майя Матвеевна.
— Нет черной краски нигде, я уже три хозяйственных магазина обегала… — Мать Толстикова стояла перед Майей Матвеевной как наказанная.
— Тогда пусть ваш сын переходит в школу, где носят синие трусы… — сказала Майя Матвеевна утомленно.
— А если их покрасить черной тушью? — спросил Александр Александрович, доставая из ящика стола пузырек. — Вот у меня есть черная…
Мать Толстикова встрепенулась:
— И правда! Вот спасибо…
Она схватила пузырек, посмотрела на свет и бросилась к дверям; она забыла о поступке сына и очень изумилась, когда Александр Александрович, расчесывая усы, окликнул ее:
— Товарищ Толстикова! Что касается безобразного поведения вашего сына, мы обсудим его на педсовете.
И тут вмешалась Майя Матвеевна:
— А что обсуждать? Психанул парень — большое дело! Лишь бы у него трусы появились черные к следующему занятию. Уж как-нибудь я с ним разберусь и без педсовета…
Толстикова горячо ее поблагодарила, сжимая пузырек с тушью, а я вспомнила красное несчастное лицо Толстикова-сына и еле сдерживалась. Даже мать не понимала, как его унизили…
Именно это я и сказала, когда мы остались с Александром Александровичем наедине.
— Человек унижен! — передразнил он меня рокочущим баском. — Да ему, чтобы человеком стать, еще столько синяков получать — ого-го!
— А если это травмирует его на всю жизнь?
Я читала одну книжку, где мальчик после издевательства товарищей бросил школу.
— Травма! Унижение! Издевательство! Любишь ты громкие слова… А по мне, чем в детстве жестче, тем закаленнее вырастет. Видала, какая мать у него квелая? Не она ему, а он должен быть ей поддержкой…
— Значит, вы одобряете поведение Майи Матвеевны?
У него было железное терпение, у нашего директора, Икона давно бы меня выгнала за нахальство.
Он посмотрел на меня, потом надел пенсне, старинное, как в театре.
— Любите вы, молодые, формулировочки. А ведь и сама уже от них пострадала…
Он знал абсолютно все, что происходило в школе, хотя редко появлялся в классах: он сидел у себя в кабинете и спокойно, неторопливо пил чай. У него был электросамовар, он целый день кипел. И мне Александр Александрович казался немножко не настоящим, такой уютный, добродушный, похожий на бегемотика.
— Но Майя Матвеевна не только Толстикова унижала, но и его мать, дергала ее…
— Всех нас кто-нибудь дергает… — Тон Александра Александровича был по-стариковски добродушен. Он вынул из своего стола банку с домашним вареньем, стакан в красивом серебряном подстаканнике, фаянсовую кружку и предложил:
— Похлебай со мной чайку, вояка…
Я растерялась, а он добавил:
— Если будешь по пустякам нервы расходовать, до моего возраста не доживешь…
Мы молча выпили чай. Я представила, как расскажу обо всем дома, и поняла, что мне не поверят, мама вообще к нашему директору относилась с такой опаской, точно он был скорпионом. Она не понимала, почему у нас в школе лучшая успеваемость по району и так мало «мероприятий».
Я долго бродила после школы и все думала, что, наверное, наш Александр Александрович великий педагог. Или просто гипноз? У меня давно не было так легко на душе, как после его чая. Мы почти не разговаривали, он только спросил, нравится ли мне варенье и какие способы заварки чая я знаю…
Мне захотелось стать учительницей…
Нет, это не внезапная идея, а просто я все пристальнее приглядываюсь к Фире Львовне, нашей биологичке. Я сначала думала, что она обычная учительница, а потом узнала, что раньше она была врачом, а во время эксперимента с барокамерой что-то произошло и она почти ослепла. Наш Александр Александрович взял ее в школу, хотя все предсказывали, что у полуслепого учителя ребята будут ходить на голове. Может быть, так и вышло бы, но Фира Львовна умеет необыкновенно вести урок.
Вот вкатывается, маленькая, круглая, как колобок, нащупывает стул, садится и просит каждый раз кого-нибудь быть ее «секретарем». Кто-нибудь из учеников выходит, садится рядом, отмечает в журнале отсутствующих, потом записывает тему урока, задание, ставит отметки. Да, сам ставит, потому что Фира Львовна всегда предлагает это ему, чтобы сравнить со своей отметкой.
Мы сначала не понимали, зачем она все это придумывает, а потом дошло: ведь ее «секретарь», чтобы поставить отметку, должен знать весь материал, а так как он каждый раз другой, всем приходится постоянно готовить биологию.
Если же оценка неверна, Фира Львовна начинает объяснять «секретарю», в чем его упущение, необидно, четко, — поневоле выучишь…
И еще поражает ее мужество. У нее всего пять сотых зрения, а она ходит одна, без палки; она веселая, научилась читать по Брайлю, потому что жить без книг не может, сама себя обслуживает и одета очень аккуратно, даже всегда с прической. И на ее уроках не бывает раздраженных учеников, она всех заражает своим оптимизмом.
У нее одна странность или слабость — Степка-балбес. Фира Львовна так и сияет, когда с ним говорит, хотя вид у него на редкость дурацкий. Из него получился бы хороший клоун, он веселит всех и видом, и мимикой, и речами.
Я обратила на него внимание еще первого сентября. На торжественной линейке я увидела у нового мальчика что-то шевелящееся на груди. Заметив мой взгляд, он улыбнулся улыбкой Щелкунчика — от ушей до ушей — и расстегнул пуговицу на куртке. Оттуда высунулся рыжий щенок.
— Зачем ты его притащил? — спросила я.
— А ему скучно дома… — Он простодушно улыбнулся, и я подумала, что таких чудаков в нашем классе еще не было.
Степке нравилось всех развлекать, а когда я однажды сказала, что ребята над ним издеваются, он усмехнулся равнодушно:
— Стоит ли на дураков внимание обращать?
— Но и в их глазах ты дурак!
Он тряхнул белобрысым чубчиком.
— Главное, чтобы я и ты знали, что я — не дурак…
Так вот, его умнейшая Фира Львовна считала чуть не гением. Она постоянно приносила ему книги по биологии и просила их характеризовать одним предложением, она называла это «тестированием».
Я сначала не обращала внимания, а потом мне стало завидно, я попыталась прислушиваться к их беседам и ничего не поняла. Степка-балбес по биологии ушел далеко вперед. Ну, тогда я попросила Фиру Львовну давать мне тоже книжки читать. Фира Львовна не отказала, только пояснила, что у меня не научный склад ума, а художественный. Поэтому мне она начала давать книги об ученых, которые над собой опыты ставили, она решила воздействовать на меня «эмоционально, а не логически».
Из-за нее приходится часто в словарь лазить, она многое говорит непонятно, но все равно интересно.
Да, а со Степкой-балбесом мы сблизились в последнее время главным образом из-за бабушкиного сундука, вернее, из-за одной вещи оттуда.
Мама утверждала, что сундуку не менее трехсот лет, а папа добавлял, что он попал к моей прапрапрабабке прямо от Колумба. Но он был очень удобен для хранения теплых вещей; кроме того, в нем лежали обломки бабушкиных страусовых перьев, тюлевые ее платья, расшитые стеклярусом, меховые папины жилеты времен войны, плащ-палатка…