Временами сундук с музыкальным напевом самопроизвольно захлопывался, и мама каждый раз рисковала остаться без головы. Поэтому я всегда стояла рядом и держала крышку, когда она доставала теплые вещи или прятала их на лето.
И вот осенью я вдруг заметила в сундуке запертый небольшой ящик. Он стоял на толстой подставке, и сквозь щель в нем что-то поблескивало, а ключа не было. Когда же я по нему стукнула, раздался звон, точно задребезжали двенадцать хрустальных рюмок, которые стояли у мамы в горке.
— Ой, мама, подари! — заныла я.
— Бабушкин хлам… — Мама раздумчиво подержала ящик в руках, потерла, крышка заблестела глубоким вишневым лаком. — Ладно, бери это сокровище Аладдина…
Вот из-за этого ящика и прилип ко мне Степка-балбес. Он увлекался часовым делом и вообще кумекал в механике, и я его позвала к нам, чтобы посоветоваться, как открыть ящик без ключа.
А он увидел его на подоконнике и завопил, как дикий индеец. Побледнел, приложил к уху, точно прослушивал морскую раковину, заболевшую бронхитом. Он четко рисовался на фоне окна и напоминал курносого дятла.
— Что это — сечешь?
Он покачал головой. И с тех пор стал ходить к нам ежедневно, как на службу; он даже перестал книжки Фиры Львовны читать.
И мама многозначительно говорила:
— Опять твой очарованный балбес явился…
И я многозначительно усмехалась: неудобно же объяснять, что он влюблен в бабушкин ящик…
Нет, конечно, я бы хотела, чтоб хоть Степка-балбес… Но меня не привлекает «любовь», как ее понимают некоторые девчонки: муж, квартира, высокая зарплата… Мне нужен друг, чтобы он меня понимал, чтоб я умнела рядом с ним. А мальчишки для этого не годятся. Они ведь глупее нас, даже этот гениальный Степка-балбес.
Мама сегодня сказала, что у меня «одни мальчишки на уме». Во-первых, это неправильно, разве что Сорока, а во-вторых, ну и что? Вот у Любы есть пес, огромный ньюфаундленд, он заигрывает, гуляя, со всеми собаками женского пола. И это естественно, никто вокруг этого пиф-пафа не разводит.
«Жизнь — это форма существования белковых тел», — говорит часто Фира Львовна. И она права, хотя в нашем возрасте трудно не мечтать о чудесах…
Да, вчера она сказала, что мне стоит заниматься психологией, что биология — не моя стихия. С чего бы это?
Мне повезло. Я пошла к маме в библиотеку, села в читальном зале и взяла подшивку «Литературной газеты». За ней меня не было видно. Тут пришла Мар-Влада, получила какую-то книгу и устроилась передо мной. А мама дежурила на выдаче, узнала ее, подошла и начала благодарить, что она меня «пригревает».
— Мечется она ужасно и всем жизнь портит. Знаете, я — объективная мама: я ее люблю, но не могу не видеть недостатки…
— Они возрастные…
Но мама явно решила меня «разоблачить» до конца, до самого донышка.
— Катька вечно позирует! А какая эгоистка! Как она высокомерна с товарищами, со взрослыми! Я пытаюсь ее одергивать, высмеивать — обижается…
Я сидела тихо, как запечный таракан, я боялась, что они меня заметят. Такая удача раз в сто лет выпадает: знать, что о тебе говорят взрослые…
Я не видела маму, но представляла, как она пожимает плечами — был у нее такой любимый жест, когда она возмущалась.
— Вы не догадываетесь, какая она зазнайка и фантазерка! Вдруг решила, что станет писателем. Я ее охлаждаю, я презираю графоманов…
— А если у нее способности, зачем лишать ее веры в себя?
— Но есть ли они?
Я замерла. Только вчера мы с Мар-Владой говорили о моей «зарисовке» — я ее назвала «Черные трусы». И Мар-Влада меня хвалила, сказала, что у меня естественная интонация. Неужели она была неискренна?
— Способности у нее есть, только пока неясно к чему именно, но главное — она умеет самостоятельно думать…
Мама вздохнула:
— Тем хуже… Я так переживаю за нее, иногда ночи не сплю. Самоуверенным людям живется тяжело, жизнь часто разрушает их иллюзии, и тогда они ломаются. И хоть Катька миловидна, я стараюсь подчеркнуть ее недостатки, ее сентиментальность, чтобы закалить перед жизнью. Ведь для идеалистов разочарования особенно болезненны, вы согласны? Вот я и хочу, чтобы она не верила в прописи, как ее отец, он ведь так и не стал взрослым…
Мне стало тошно, когда я поняла мамину методику моего воспитания. Говорит одно, думает другое — и все ради пользы?!
— А какая она неряха! Не выглажу ее вещи — пойдет в мятом, ни малейшей женственности. И мальчики к ней ходят нелепые. Представляете, пьют у нас чай, ужинают, но никогда даже цветочка не принесут. Более того, ей же рассказывают о своих влюбленностях в других, о своих походах с ними в театр или кино. А она считает, что такое нормально…
А разве это плохо, когда люди друзья? Я гордилась, что они со мной откровенны: и Сорока, и Сенька, и Степка-балбес. Я чувствовала себя старше, давала советы, утешала. И не видела в этом унижения.
И тут у меня защипало в носу. Я почувствовала, что сейчас чихну. А мой чих мама ни с чьим не спутает, он у меня против воли получается необыкновенно тоненько, как у кошки. Я стала отчаянно тереть переносицу и пропустила несколько их фраз.
— Вы что, ссоритесь? — донеслось до меня.
— Она стала такой грубиянкой! Представляете, выписывает прописи из газет и пользуется ими как аргументами в наших спорах…
Я представила мамины широко открытые грустные глаза; она умела смотреть таким взглядом, что я чувствовала себя преступницей. Интересно, как ее воспринимала Мар-Влада?
— Я столько педагогической литературы читаю! К счастью, все под рукой, девочке шестнадцать, а замкнута она и угрюма, как сорокалетняя старая дева…
— Да что вы! Катька у меня болтает часами, — не выдержала Мар-Влада.
На этом мама ее и засекла.
— У меня к вам просьба… — Тон мамы стал ангельски задушевным. — Раз она с вами откровенничает… не могли бы мы изредка встречаться, чтобы я была в курсе?
Стало тихо, я перестала дышать.
— Вы считаете это этичным? — спросила Мар-Влада.
— Ну простите, я просто пошутила… Она и со мной бывает болтлива, как попугайчик, ведь ей только птичьего молока дома не хватает…
Тут я и чихнула, и мне сразу стало жарко от ужаса. Я представила, как мама откидывает газету и я открываюсь…
Но все-таки чудеса бывают. В этот страшный миг появились читатели, и маму позвали на выдачу.
Я была спасена.
Два дня меня жгло любопытство. До смерти хотелось узнать, какое мама произвела впечатление на Мар-Владу. И я искала повода для разговора.
Наконец я зашла к Мар-Владе и сказала, что хочу посоветоваться, какой подарок купить маме к Новому году.
Перед Мар-Владой была стопка тетрадей, и она не сразу отключилась от них.
— Купи духи… — сказала она. — Наверное, будет приятно.
— Вы разве ее знаете? — Я старалась, чтобы мой голос звучал естественно.
— Да.
— Ну и как? — глупо спросила я.
— Очень интересная женщина.
— А обо мне вы говорили?
— Говорили.
— И что?
— Все нормально.
— Разговор ведь был обо мне…
— Но не для тебя…
Так я ничего и не выудила. Ох уж этот такт и хорошие манеры! Мар-Влада дружит со мной, а покрывает маму…
Нет, надо стать психологом. Вот я читала, что они по двум словам могут отгадать, что человек думает, чего желает…
В последнее время больше сблизилась с Верой. Ее посадили со мной, и она списывает у меня математику. Я не такая принципиальная, как Галка. Мне кажется, что можно списывать тот предмет, который человеку в будущем не понадобится. Ведь Вера все равно станет манекенщицей, ей математика, как рыбе зонтик. Самое смешное, что Владимир Иванович видит, что она списывает, но ей замечаний не делает; она так на него посматривает, что он даже смущается, по-моему…
Веру отметки совершенно не волнуют. Но это все присказка, главная сказка впереди.
Итак, у Веры есть приятель, студент. Она с ним встречается, потому что у него уже «серьезные намерения». Ее мама мечтает о личной жизни и торопит Верку скорее устроиться.
Я несколько раз видела этого Павла. Маленький, пижонски одетый и ужасно быстро разговаривает.
Вера на голову выше его, и странно, какая она лениво-спокойная, уверенная и какой этот Павел перед ней суетливый, как воробей. Зато он, говорят, сверхталантливый, и у него стипендия повышенная. Верка убеждена, что он защитит диссертацию вместе с дипломным проектом.
Так этот Павел дружит с неким Севой. Когда Сева сидит, в профиль лицо как у горного орла, а когда встает, даже обидно: такой он невысокий, почти с меня ростом. И волосы скатаны в колечки, серые, каракулевые, издали как шапка-папаха на голове. А глаза светлые, и взгляд поймать трудно, он все время скользит, ни на чем долго не задерживается. А самое странное — его руки, непропорционально большие и с такими ногтями, точно он маникюр делает. Куда ухоженнее моих! Да, а голос у него смешной: мяукающий и гортанный в одно и то же время, Вера сказала, что он из горной Грузии.
Короче, Сева однажды встречал с Павлом Веру возле школы и увидел меня и, кажется, влюбился.
Смешно? Но я обрадовалась. Должен же быть у меня хоть один мальчик, которому я нравлюсь, как взрослая девушка, а не просто друг?!
И вот Павел и Сева предложили у Веры на квартире организовать встречу Нового года.
Предварительно мы собрались, чтобы «распределить» портфели. Кроме меня, они решили позвать Любу и двух студентов, страшно молчаливых. Они только знаками изъяснялись и головами качали, как китайские болванчики.
Веркина мама зазвала меня на кухню и стала говорить, что я не умею себя держать, не умею использовать свои внешние данные. Она-то накрашена, увешана всякими побрякушками, хотя ужасно некрасивая и похожа на костлявую лошадь. Верка рассказывала, что она все надеется выйти замуж, но ей «не судьба». А при чем тут судьба?
Во-первых, она старуха, ей почти сорок. Во-вторых, она какая-то липучая. Все время хихикала с мальчиками, как молоденькая. А в-третьих, личная жизнь у нормальной женщины кончается в тридцать лет, смешно на что-то еще надеяться, если даже и хорошая фигура…