— Стоит послать в «Юность»? — спросила я.
— Зачем? У тебя только эскиз; я многое додумала, представляя и твой характер и твою семью. Но не могу же я всем подписчикам «Юности» дополнить твой рассказ.
— А сейчас модно, чтобы книга была без начала и конца… — На меня вдруг нашло желание спорить.
— Я не люблю модные мысли, модную литературу, модную помаду…
Я закусила губу. Мне так хотелось успеха, чтоб всем утереть нос… И я сказала:
— Обидно, что в юности чудес не бывает. Что с того, если я стану знаменитой в тридцать лет, радости это не принесет…
Мар-Влада сказала, что главное — самоутверждение. А «мода» губит человека, как злокачественная опухоль. Мода проходит, а с этим не многие «модные» в прошлом писатели, актеры могут примириться. Отсюда озлобленность, зависть, тоска…
Она закурила, а я чуть не поперхнулась. Никогда не видела ее с сигаретой. Неужели так подействовал разрыв с Кешей?!
— А все же успех дорог в молодости. Чтоб всюду ездить, видеть интересных людей, ходить по пропускам на всякие премьеры…
— У тебя, оказывается, мелкое честолюбие, обывательское… — сказала Мар-Влада, а я ее внимательно рассматривала. Лицо стало суше, появились морщины у рта, она теперь реже улыбалась, как девчонка, она даже начала язвить, как мама…
— Если бы ты сказала: пусть мои книги вызывают у людей смех и слезы, заставляют их думать, направляют их жизнь, чтоб было такое же влияние, как у Писарева…
— А мама считает Писарева наивным сегодня… — ляпнула я, и Мар-Влада поднялась, достала его однотомник и предложила прийти только после чтения.
Мне стало обидно: я уже мысленно сочинила, как мой рассказ о Жуле напечатали в журнале, как в школе все бегают на меня смотреть, как даже учителя перестали меня попрекать плохим характером…
Ведь мне не слава нужна, просто знаменитым людям многое прощается…
Вера все время трещит про своего Павла, строит планы на будущее, а мне не о ком рассказывать. И я придумала себе друга. На каждой перемене я Вере рассказываю одну историю, с продолжением, как детектив.
Рассказываю о том, что не сбылось, хотя и мечталось. В герои я избрала некоего Виктора, аспиранта-геолога. Он у меня лохматый, большеносый, большеротый, угловатый и резкий, а глаза как у Сороки. Он существует на деле, но на меня даже не посмотрел. Это сын папиного фронтового друга; он один раз заходил к нам, когда я была в шестом классе.
Ну, а я сочинила, что он зашел недавно по делу, а потом стал звонить с пустяками. Но я держусь холодно, потому что не люблю легкомысленных ребят. А он очень увлекается женщинами, его отец жаловался моему.
Вера вздохнула и сказала, что такие парни — самые интересные и что я — теленок.
В следующий раз я сказала, что он звал меня в театр, но я отказалась, так как знаю от отца, что у него появилась постоянная девица. А я не желаю быть «калифом на час» и кою-то отбивать.
Верка назвала меня дурындой. Она не признает в любви «прав собственности». Она считает, что каждый за свое счастье сам должен держаться зубами и ногтями. И я продолжала фантазировать: он, мол, признался, что со мной забавно, и предложил дружбу, как с сестренкой…
В общем, целую неделю я занималась устным народным творчеством, потом надоело. Сказала, что он заболел, а дома нет телефона. Верка назвала меня бесчувственной, требовала, чтоб я помчалась его навещать. Тогда я ляпнула, что его кладут в больницу. Мне даже захотелось заодно его похоронить, но я не сумела бы изобразить безутешное горе всерьез.
Пришлось объяснять, что родители так возмущаются вереницей девчонок у Виктора, что мне нельзя появляться, они будут его попрекать мною.
Уже три дня, как я прекратила выдумки; правда, Верке я так и не созналась в них. И самое смешное, что мне грустно. Я думаю об этом «Викторе», переживаю. И все время бегаю к телефону, точно и правда кто-то может мне позвонить, кто-то обо мне думает…
Вера сегодня сказала, со слов своей многоопытной мамы, что мне надо изменить манеру поведения: я замораживаю мальчиков «тургеневским» видом. А когда со мной говорят, отвечаю без шарма (значит — обаяния), односложно, сквозь зубы, с таким видом, точно хочу укусить. И любой представитель мужского пола не рад, если подойдет.
После этого пришлось продолжить россказни, чтоб она не воображала своим «шармом».
Итак, Виктор в больнице. Описывать буду ту больницу, где в прошлом году лежал отец: нужна достоверность деталей. У моего героя мокрый плеврит, опять-таки как у папы. Его девица к нему не ездит, потому что не любит больных. А я стала там своим человеком, встретив доктора из анатомички. И навещаю Виктора ежедневно. Наконец его отец сказал моему, что сын меня полюбил, но они боятся, чтобы он не испортил мне жизнь. А в минуту высокой температуры он исповедался сам передо мной, сообщил о любви и просил взаимности. А я сказала «нет», поскольку между нами стояло его нечистоплотное прошлое. И он поцеловал мне руку, как летом Сорока.
Конечно, Верка будет возмущаться моим жестокосердием, и я хоть капельку восторжествую. А потом я уговорю Виктора уехать в санаторий. И даже поеду на вокзал. А на вокзале поцелую на прощание, обещав ждать, если я ему всерьез нужна. И после этого затоскую и даже потеряю аппетит.
Верка, кажется, завидует, что я переживаю такие жгучие чувства. А мне смешно и грустно. Неужели, кроме автофольклора, у меня ничего в жизни не будет?
И самое обидное, что, когда Сорока был в меня влюблен, я даже не догадывалась. Поэтому ничего особого не почувствовала, не переживала, когда сидела возле него ночью.
Даже вспомнить нечего!
Сегодня был необыкновенный урок. Мы «проходили» образ Наташи Ростовой. Доклады вызвались делать Татка и Вера. Татка по теме «Почему мне не нравится Наташа Ростова», а Вера — «Наташа Ростова — моя любимая героиня».
Когда начался урок, Татка спросила:
— Можно, мы с Верой будем вместе отвечать?
У Мар-Влады лоб нахмурился.
— Хором?
— Нет, Вера будет одно говорить, а я ей отвечать не потом, а сразу.
Мар-Влада обрадовалась — она больше всего ценит в классе диспуты — и вызвала их обеих к доске.
Красивые они были, но по-разному. Вере уже можно дать восемнадцать лет, такая она уверенная в себе, победительная, а Татка кажется рядом с ней ребенком, очень хорошеньким, но точно с витрины «Детского мира». Она так волновалась, что съежилась. Если бы у меня была ее внешность — в жизни бы не терялась…
— Наташа Ростова — пленительный образ русской девушки, — медленно, с пафосом сказала Вера. — Она добра, умна, и ее нельзя не любить.
— Ничего подобного! — Татка вмешалась непривычно резко. — Твоя Наташа — хищница. И эгоистка. И примитивна.
На лице Мар-Влады отразилось такое же изумление, как и у всех девятиклассников. Кто бы говорил такое, но Татка?!
— Докажи!
— И докажу! — Татка даже ногой пристукнула. — Пусть только Вера побольше ее расхвалит.
Вера лениво усмехнулась:
— Да ты вспомни, как в нее влюбляются и Борис, и Денисов, и князь Андрей, и Анатоль, и Пьер. Все ценили ее поэтичность, искренность, доброту. А как она прелестна на первом балу, в домике у дядюшки… — Вера говорила очень снисходительно, точно объясняла очевидное младенцу.
— А эгоистки не могут быть поэтичными? — Тата искривила дрожащие губы. — Наташа полюбила князя Андрея, но ждать не захотела, чуть не сбежала с Анатолем. Потом князь Андрей ее простил, а как он умер, она женила на себе богатенького Пьера…
— Вышла замуж… — поправила Мар-Влада, но Татка точно с цепи сорвалась:
— Ничего подобного, именно женила, он был размазней! Короче, ни на какое чувство она не способна; она мелка, пуста, завистлива, ревнива…
В классе стало необыкновенно тихо, слушали даже те мальчишки, которые относились к литературе как к принудительному ассортименту, необходимому, чтобы получить аттестат.
— Если бы Наташа была пуста, она не отдала бы подводы раненым, не разорила бы семью…
В своем азарте Татка даже не выглядела глупенькой, как обычно. Сейчас она бы понравилась даже Сороке.
— Подумаешь, подводы! Под влиянием минуты. А вот отдала бы она их, когда своих собственных детей завела? Помнишь, какой она стала скупой в конце? Отчитывала Пьера за каждую покупку, хоть и жила на его счет…
Даже Гриша оживился, с лица его сползло сонное выражение.
— А чем плохо быть образцовой матерью? — спросила Вера. — Материнское чувство все оправдывает…
— И подлость? Вспомни, как твоя Наташа поступила с Соней!
— А что? — С этой стороны Вера не была готова к нападению.
— А то, что ее лучшую подругу травили, унижали, чтоб Соня отказалась от Николая. Вступилась за нее Наташа? И не подумала, она была довольна, что нищую Соню взяла на содержание княжна Марья.
— Чтобы Пьера не отбили… — хихикнул Сенька.
— Ревность — признак настоящей любви, — громко и авторитетно сообщил всем Димка с места, и я очень крепко зажала рот, чтобы не фыркнуть, уж очень у него внешность зайца из «Ну, погоди!».
— Наташа не только хорошая мать, но и хорошая дочь… — вспомнила Вера еще одно достоинство у своей «подзащитной».
— Да? Почему же мать жила не с ней, а с Николаем? Наташа была куда богаче…
Вера растерянно оглянулась на Мар-Владу, ожидая помощи, поддержки, но Мар-Влада сияла. Она больше всего любила, когда мы начинали говорить не так, как положено по учебнику.
— Как вам кажется… — сказала она неожиданно. — Если бы Пьер стал декабристом и попал на каторгу, поехала бы за ним Наташа? Оставила бы детей, как Трубецкая и Волконская?
Вера замялась; она могла изрекать ядовитые фразы насчет отношений мальчиков и девочек, а на уроках терялась, если надо было соображать быстро.
— Никогда бы она не кинула детей и барахло, как бы Толстой ее ни расхваливал, — с места вмешался Сенька, — все женщины во все времена были собственницами.
Татка обрадовалась, но тут подняла руку Галка.
— К чему эти споры? Урок получается на уровне коммунальной кухни.