пока я не научусь мыслить логически, пятерки мне не видать. Тем не менее мои работы ей нравятся за «субъективность», но она честно предупреждает, что у другого учителя я могу «загреметь».
А разве могут быть разные требования к ученикам у разных учителей?!
Только что отец закатил мне грандиозный скандал за то, что вернулась в третьем часу ночи, а потом схватила двойку по физике. Я возмутилась и начала хамить: не выношу, когда на меня кричат.
Я сказала отцу, что мне безразлично его мнение обо мне, что в шестнадцать лет мне нечего указывать и что за мной не уследить. И добавила, что домой я буду возвращаться, когда найду нужным, что если мне доверяют, я не обманываю.
Отец дал мне по физиономии, а я сказала, что больше не скажу с ним ни слова, пока он не извинится. Тогда он ушел из дома, хлопнув дверью, а мама стала выговаривать, что я не щажу его больное сердце. И добавила, что он наивный, он всерьез принимает все мои выходки. А она считает, что я достаточно трезва и вряд ли совершу глупость себе во вред. Она убеждена, что мы оба обладаем «здравым смыслом».
Как жаль все-таки, что мой брат умер до моего рождения!
Был бы человек, с которым я бы делилась в трудную минуту. Конечно, можно заскочить к Мар-Владе, но у нее полно своих дел. А потом, она со мной не делится. А в дружбе настоящей нужно равноправие…
Умираю от зависти после того, как побывала у Димки в гостях!
За ужином у них час новостей. Все рассказывают о делах за день. Без всяких подначек взрослые слушают и про детский сад и про школу одинаково уважительно.
Отец у Димки врач в детской поликлинике, а мать — профессор, и даже сразу не скажешь, кто проще и симпатичнее. В семье у каждого свои обязанности. Димка стирает дорожки, следит за полами и носит белье в прачечную; старший брат покупает все продукты, а посуду моет сестра и готовит завтраки и обеды. На матери только «косметика квартиры», праздничная готовка и проверка, чтоб у мальчишек в комнате ничего не было разбросано.
С такими бы родителями и я стала человеком, честное слово, даже не эгоисткой. И еще смешно — у них не разрешается ныть. Плохо себя чувствуешь, держи при себе, в крайнем случае ляг. Вот бы маму в такую семью, она последнее время все говорит о болезнях.
И еще они домашнюю газету издают. Лежит на серванте длинный лист бумаги. И каждый рисует или записывает. Даже карикатуры на родителей. Димка сказал, что второе правило в семье — не отвечать «вырастешь — узнаешь». Мама его считает, что на все вопросы надо отвечать честно и прямо.
Я у них чувствовала себя легче и свободнее, чем дома. Все шутят, у отца и матери постоянная пикировка — кто лучше готовит. Они в мою честь сделали даже пирог с лимоном и рыбу «по-печорски». Причем пирог делал отец. А моего папу мама от всех домашних дел освободила, она не верит, что он способен ей помочь. И он соглашается; а когда она была в больнице, прекрасно жарил и яичницу и картошку…
Странно: мама и задирает нос перед папой и танцует вокруг него, как дореволюционная домашняя хозяйка. А он считает ее «идеальной женой». Но разве в чистоте квартиры, вкусной готовке — счастье?!
А летом Димка с родителями ездит в туристические походы. У них есть палатка, ружье, удочки. А моя мама признает только дачи и санатории. Они с отцом ежегодно от меня сбегают, а меня подкидывают тете Инне.
Поссорилась с Мар-Владой.
Глупо ужасно! Я пошла, чтобы рассказать о стычке с папой, дошло дело и до Димкиной семьи. Она помалкивала, а потом и говорит:
— Ну, и как же ты решила мстить отцу?
Я сказала, что, если меня унижать, я начну вести легкомысленный образ жизни.
Она очень язвительно расхохоталась.
— Назло папе отрезать себе ухо?
— А лучше позволять себя оскорблять родителям?
Я нос не задирала, только чуть-чуть, а она вдруг говорит:
— Передо мной нечего позировать. И если откровенничаешь — не злись на правду.
Я очень удивилась: раньше она чаще отмалчивалась, а тут выдала целую проповедь.
— Представляю, как ты вела себя с отцом! Губы кривила?
Я кивнула.
— Провоцировала грубость?
Я снова кивнула.
— Короче, вела себя подло…
Я так и взвилась, этого я не ожидала.
— Ну, знаете…
— Как видишь, знаю, хотя и не присутствовала. А издеваться над человеком, который тебя любит, — низко.
— Но маму он больше любит!
Она иронически стала меня рассматривать снизу вверх и сверху вниз.
— А почему должно быть наоборот? Что он от тебя видит, кроме хамства? Да еще ко мне бегаешь и жалуешься на родителей! На самых близких людей…
Я так и остолбенела, а она сообщила, что ей надоел мой эгоцентризм, самовлюбленность, что дружить со мной она не хочет, если я решила «стать плохой». Я не уважаю ни родителей, ни ее, если говорю такие глупости. Я умею в людях выискивать только недостатки. Я живу своими планами, мечтами о будущем, а родители живут настоящим сегодняшним днем, но я его им порчу…
— Твой взбалмошный характер толкнет тебя и на безрассудство, и на жестокость, и на упрямую глупость. Ты возмущаешься деспотизмом родителей, а заботу принимаешь как должное…
Я больше не могла это вынести и убежала, хлопнув дверью.
Получила двойку по литературе, за годовое сочинение. Здорово? Так смешно, но мне почему-то хочется реветь…
А получилось все потому, что я не готовилась: буду я еще литературу зубрить!
А когда прочла на доске темы сочинений, впала в уныние. Писать я могла, но только приблизительно, общими словами, потому что тексты подзабыла, а учебник — плохой помощник. Мар-Влада такие темы придумывает, что не спишешь…
И тогда я решила писать сочинение в форме рассказа. Мол, пришла девочка в класс, а перед уроком литературы получила записку с объяснением в любви, но без подписи; у нее в голове все смешалось от любопытства. И хотя она выбрала тему «Художественные особенности поэмы «Кому на Руси жить хорошо», писала она бессвязно. Она надеялась, что записка от мальчика, который ей давно нравился, оглядывалась на него, и от этого у нее все другие мысли из головы вылетели. Она думала, как поведет его по любимым улицам, покажет заветные домики, в которых мечтала бы жить, расскажет о планах на будущее…
Через неделю Марина Владимировна принесла наши работы и сказала, что мое сочинение — попытка сражаться негодными средствами. Что она терпела любую форму сочинений, когда я проявляла знание литературы, а это — увиливание от программы, малодушие. Честнее было бы написать: «Я не готова» — и не заставлять читать десять страниц «воды». Ну, я и скажи, что перестала заниматься литературой, потому что мне скучно на ее уроках. Галка потребовала, чтобы я извинилась. А Мар-Влада сказала, что в этом не нуждается, что у меня нет сдерживающих начал, что ей меня жаль. И поставила двойку.
Тогда я забрала сочинение и сбежала с уроков. К счастью, родители были на работе, я зашла к Жуле, погрелась немного об малышку, а потом положила сочинение отцу на стол. Пусть скандалит, орет, бьет мне все безразлично…
Ура! Звонил Сева; он болен, просил навестить. Голос слабый, запинающийся. Я решила пойти немедленно, не дожидаясь прихода мамы. А то начнутся расспросы, вопреки, я сорвусь, нагрублю, а потом самой станет стыдно.
Только у меня почти нет денег на подарок. Но не могу же я прийти к больному с пустыми руками! И я решила понести ему стихи Цветаевой, он ею очень восхищался, когда мы ночью гуляли.
Стоит ли переодеваться? Еще решит, что ради него. Ладно, надену черную юбку и белую кофточку. Сорока когда-то говорил, что в таком виде я — типичная сельская учительница-недомерок. Но волосы причешу по-модному. В конце концов, я же девушка! И вообще прямые волосы давно мне надоели. Если бы не отец, я бы их начесывала, сбрызгивала лаком, как некоторые девочки. Но отец сказал, что выгонит меня из дома, если я себя оболваню всякими «химиями». Ужасно старомодный человек!
Не писала больше недели. Думала, вообще уже писать не буду, не решусь. Такое потрясение, просто кошмар какой-то, точно сон нелепый.
А вышло так. Пришла к Севе. Позвонила. За дверью перешептывания. Потом Сева открыл: на вид здоровый, только волосы взлохмачены и глаза блестят и кажутся невидящими.
Ну, вошла, сняла пальто; он прошел в комнату, а там Верка, Павел и еще одна пара. Девчонка крашеная и парень сонный. И стол заставлен бутылками и консервами.
Верка смеется:
— Здорово мы тебя разыграли, а то не пришла бы, дикарка!
Сева стал уговаривать, чтоб я с ним выпила, а Верка подначила:
— Где ей! Она же без разрешения папы-мамы ни шагу…
Конечно, я обозлилась, выпила бокал. Хорошо, я мало пьянею, а Верка уже была не в себе, а все равно с нами пила.
Сева сначала держался вежливо, но движения были замедленные, неловкие. Он сказал, что хотел меня видеть, слышал о моих детских «теориях», а потому прибег к небольшой лжи, но она во благо. Потом взял Цветаеву и стал вслух читать, очень хорошо, а крашеная девочка завопила, чтоб он прекратил. У нее от стихов колики в животе.
Потом начали танцевать; я немного покружилась с Севой…
Конечно, сама виновата. Надо было сразу уйти, когда я увидела обман. Но так было паршиво у меня на душе, что я смалодушничала. Мне казалось, что лучше я поскучаю на людях, чем буду раздраженно общаться с родителями.
Потом начали рассказывать пошлые анекдоты. Я сказала, что не понимаю девушек, которые такое терпят в своем присутствии. А Вера захохотала и назвала меня цыпленком. Правда, Сева извинился и позвал меня на кухню готовить чай. Я пошла; мне даже в голову не могло прийти, что он на что-то осмелится. А в кухне он запер дверь и стал говорить, что не позволит мне валять дурака, что все девчонки только себе цену набивают, а потом приручаются. И потребовал, чтоб я его поцеловала, а глаза стали красные, мутные, как у бешеной собаки.
Я сказала, что насильно никого не поцелую; я чуть от ярости не задохнулась, а он стал приближаться, расставив руки, точно ловил курицу. Я отскочила, но он попробовал меня обнять; а когда я с силой толкнула его, лицо стало как у настоящего пьяного. Он сжал мне руку так, что на ней до сих пор синяки, и прошипел, что, пока я не сделаю «ему приятное», он дверь не откроет. И еще добавил; «Ори, не ори — никто не поможет, здесь все одним делом занимаются; знала, зачем шла». Я оглядела кухонный стол; мне нечем было его стукнуть, разве что чайником, но он вскипел, я боялась ошпарить этого идиота кипятком. Тогда я хлопнула его по физиономии и подбежала к окну. Я сказала шепотом, что, если он меня не выпустит, я выпрыгну. Наверное, у меня был такой вид, что он поверил.