Мы молча смотрели друг на друга минуты четыре, потом он вздохнул, точно просыпаясь, открыл дверь, пошел за мной в переднюю; он бормотал, что я «дикая, шуток не понимаю», а я никак в рукава пальто попасть не могла — так тряслась. И тут он сказал, что удивляется моему ханжеству, что Верка ему передавала все о Викторе, тогда почему со взрослым парнем я могла, а с ним нет? И он добавил, что это его и спровоцировало, что раньше он бы меня пальцем не тронул, я была святыня, он столько стихов обо мне написал. А потом понял, что нет чистых девчонок, дурак, кто в это поверит, кто к ним относится с уважением…
На прощанье я сказала, что прошу больше ко мне не подходить, не звонить, что я не хочу знать ни его, ни Верку и что он — подлец и ничтожество!
Когда я вышла на улицу, еще было не поздно, но уже горели фонари, только тускло, сквозь дождь. Я промочила ноги, но долго бродила, я так мечтала простудиться насмерть.
Для чего взрослые врут о любви? Я ведь, как дура, верила и книгам, и музыке, и кинофильмам…
Пришло письмо от Сороки.
«Здравствуй, Катя!
Долго не хотел писать. Думал, авось пройдет, зачем навязываться девочке, которая тебя и знать не хочет… Но не проходит. Я часто вспоминаю нашу работу в колхозе, твой шарф, ночь перед отъездом…
Мы живем в Новосибирске. Школа здесь очень хорошая, есть даже бассейн для плаванья. И девочки приличные, и товарищи. По-прежнему мечтаю о дрессировке собак. И о наших прогулках втроем: ты, я и Мулат. Он тоже по тебе скучает. Иногда я говорю: «Где Катя?» И он поднимает уши, подходит к окну и скулит…
Напиши, если захочется всерьез, а не из вежливости…
Сорока, если ты меня помнишь».
Я растеряна. Он ведь думает, что я — прежняя, а я столько выстрадала в этой истории с Севкой. Точно разом постарела, перестала быть младенцем, как Сорока меня когда-то называл с высоты своего роста. Мне очень трудно верить мальчишкам, словам о дружбе, о симпатиях. Севка мне даже стихи посвящал, а на деле оказался скотом!
Может быть, написать обо всем Сороке по-честному, мы же были друзьями? Но уже прошло десять месяцев после его отъезда, глупо как-то «исповедоваться» на расстоянии.
А тянет. Об этой истории никто не знает, кроме участников. Неужели я такая же болтунья, как все девчонки, и мне тоже надо с кем-то о своих личных делах трещать?! А вот мама рассказывала, что о ее мальчиках не знали ни подруги, ни родители, она всегда была сдержанна и загадочна. Она считает, что нельзя себя унижать откровенностями…
И не с кем в результате посоветоваться. С мамой — никогда в жизни: она сначала посочувствует и тут же вечером при папе уколет; а с Мариной Владимировной отношения у нас самые официальные, я стараюсь смотреть ей не в глаза, а на переносицу, тогда не так стыдно…
Ну что стоило Сороке написать хоть месяц назад! Неужели в жизни всегда так будет? Когда тебе нужен человек, он не отзывается, а когда наконец объявится — у тебя все прошло.
Все-таки у меня есть сила воли. Я пошла к Мар-Владе. Я понимала, что придется извиниться, я даже решила это сделать, но она приняла меня так, точно мы вчера расстались по-человечески…
Я все сказала честно, дала письмо Сороки, а она покачала головой.
— Жалко, что тебя в детстве мало пороли. А в общем, ты нарушила свой принцип…
— Какой?
— Не быть бараном…
Она испытующе и ехидно смотрела на меня, ожидая новой обиды, но мне было так хорошо, спокойно в ее комнате, набитой книгами, что я не могла злиться. И вообще мне казалось, что со времени нашей ссоры прошел не месяц, а год.
— Любая мещанка, сыграв на твоем самолюбии, может втянуть тебя в самую пошлую компанию.
— Больше этого не будет.
Я сказала это невыразительно, но она мне поверила, мы понимали друг друга без лишних слов. И сейчас Мар-Влада была мне особенно близка, хотя по крови мы чужие.
Но разве не бывает родства душ?
Мар-Влада усмехнулась.
— Я не думала, что ты легко меня вычеркнешь из своей жизни… — угадала снова мои мысли она. — Мне хотелось тебе позвонить, но я выдержала характер…
Я покраснела: мне не приходило в голову, что и я для нее что-то значу. Казалось, что она меня просто терпит из «педагогических соображений». Ну и ради литературных способностей. Каждому учителю приятно, что кто-то будет продолжать его дело.
Мы молча пили чай, потом я убрала в ее комнате. У нее было столько книг, что пыль надо было стирать два раза в день, а ее хватало только на один раз в неделю.
— Знаешь, — сказала она задумчиво, — было бы хорошо, если бы вас учили счастливые учителя…
Я тупо похлопала глазами.
— Ну, чтобы у всех была семья, чтоб они ходили в кино, театры, следили за книжными новинками, чтоб любили тряпки и спорт — в общем, ничто человеческое не было им чуждо…
— А зачем?
— Они могут больше дать, чем такие, как я. Вот если бы не мои собственные переживания, я бы тебя не упустила, я бы смогла поглядеть на мир глазами шестнадцатилетней, я бы не считала себя непогрешимой, а тебя несмышленышем…
Ее слова меня потрясли. Она еще чувствует свою вину из-за меня, а я так ей нахамила в классе!..
И хотя я давно перестала плакать, тут у меня навернулись слезы…
Последние дни я даже смотреть в сторону мальчишек не могла, после истории с Севой. И это могло бы остаться надолго, если бы не Степка-балбес.
Еще зимой он утащил к себе бабушкину коробку и больше у меня не появлялся; а сегодня в классе все так и застонали от смеха, когда его увидели. На затылке его волосы были выстрижены до макушки, как у запорожцев, а спереди от его волос осталась челочка, не больше ногтечистки. Казалось, кто-то надел на него сковородку и обстриг по краям этой сковородки. Но он ни капли не смущался.
Оказалось, что Сидоров вдруг решил идти в парикмахеры. Он хотел проверить, есть ли у него талант, и Степка, единственный из всех наших мальчишек, отдался в его дурацкие руки.
Даже учителя фыркали при виде Степки-балбеса. А после уроков он заявил, что мне необходимо пойти к нему домой, что это просьба не только его, но и мамы, что меня ждет сюрприз.
И хотя я решила никогда в жизни не ходить к мальчишкам на квартиру, но Степка не похож на нормальных людей. И неожиданно я согласилась.
Не отвечая на мои расспросы, он мчался в хорошем спринтерском стиле, я еле перевела дыхание, когда он втолкнул меня в свою комнату. Я даже не успела поздороваться с его матерью, как он толкнул меня в угол и завопил с торжеством:
— Смотри! Все-таки сделал!
На тумбочке стояла бабушкина коробка, без крышки. Степка подошел, что-то в ней покрутил, и вдруг раздалась удивительно нежная музыка, напоминающая звон хрустальных рюмок.
Я увидела старичка, играющего на скрипке. Он поднялся откуда-то снизу, двигал в такт музыке головой и моргал глазами с седыми ресницами, а перед ним танцевала менуэт девчонка, в полосатой юбке и чепчике, и улыбалась, завлекая публику. И собачка, похожая на Степку, как родственница, делала круги на задних лапах, шевелила ушами, и хвост ее весело двигался в такт мелодии.
— Какая прелесть! — вырвалось у меня. — Сам починил?
Степка кивнул со скромной гордостью; можно было подумать, что и старичок и девочка с собачкой — его дети.
Музыка кончилась, но он снова завел музыкальную шкатулку, и тут раздался за стеной вопль его мамы:
— Опять?! Одно и то же с утра до вечера!
— Не ценят! — буркнул он обиженно. — А знаешь, сколько здесь деталей? Это настоящая кибернетическая машина, только без электричества. Сунь нос!
Я старательно сунула нос в щель коробки и увидела какие-то стальные валики, покрытые значками, похожими на арабский алфавит. И еще это немного напоминало нашу стиральную машину, в которой через резиновые валики мы прокручивали белье, но я постеснялась сказать об этом Степке.
— У меня идея! Это искусство сегодня утеряно, а оно необходимо, ибо основы ремесел были в восемнадцатом веке на недосягаемой высоте…
— А при чем тут восемнадцатый век?
— Я уйму книг проштудировал по истории музыки и по механике, даже по часовому делу. Восемнадцатый век, будь уверена…
Теперь я поняла, почему он запустил все уроки, даже биологию. Фира Львовна уже не могла с ним говорить спокойно, а он только тупо таращился…
Мы присели на его узкую короткую тахту. Я всегда думала: как он здесь помещается? Разве что колечком?
— А зачем это все? — спросила я.
Степка-балбес привстал, а потом снова сел.
— Столько сил, времени — на игрушку…
— Если человек такую игрушку сотворил, он жил не зря. И знаешь, теперь я твердо решил в институт не поступать, а поучусь на часовщика…
— Посмей только! — отчетливо раздался из-за стены голос его мамы.
— Главное, оживить то, что без тебя мертво. А сколько у нас выбрасывают таких вещей, и они умирают…
— Лавры Левши не дают покоя! — опять прогремел басистый голос его мамы. Она работала диспетчером и часто кричала в селектор, вот отчего у нее был хриплый, сорванный голос.
Но Степка на нее не реагировал.
— Физика себя исчерпала, сейчас век биологии.
— И рождаются такие балбесы, как мой сын… — влетела к нам еще одна реплика его мамы.
— Скоро мы будем свидетелями новой цивилизации, биологической, она спасет человечество от засорения, она вылечит и природу. — Степка говорил без запинки, точно по книге шпарил. — И надо себя к этому готовить…
— Делая музыкальные шкатулки?
— А ты не заметила, что эта музыка успокаивает нервы?
— Я из-за нее попаду скоро в сумасшедший дом… — простонала за стеной его мама.
— Возьми шкатулку с собой… — грустно, но твердо сказал Степка-балбес, — сразу станешь спокойнее.
Он начал надевать крышку, я отнекивалась, но за стенкой взмолилась его мама:
— Катя, молю, забери этот кошмар из квартиры или я за себя не отвечаю!
Такими далекими мне показались вдруг все мои переживания, когда я шла домой от них. Я несла шкатулку и фантазировала, что получила талисман счастья и мне ничто не страшно. Ведь таких, как Севка, очень мало, стоит ли из-за них страдать?