Вчера его вызывала в школу Икона: наябедничала, что я неуживчива, резка с учителями, в классе меня не любят, я — воинствующий демагогический лодырь, не прикладывающая даже минимума усилий, чтобы стать «хорошисткой».
Папа пришел кипящий, а мама добавила, что я не считаюсь не только с учителями и товарищами, но и с родителями.
А я и скажи, что мое отношение не зависит от родственных связей, главное — истинные достоинства человека.
— Значит, меня ты не уважаешь? — спросила мама.
— А ты заслуживаешь? — снахальничала я.
Папа сразу вскочил, потребовал, чтобы я извинилась, а я стиснула зубы и отказалась.
Почему я должна извиняться за правду?
Мама — совершенно обыкновенный человек. Другие мамы во время войны совершали всякие геройства. У Сороки мама доктор биологии, альпинистка. А моя мама всю жизнь с книгами.
В общем, отец выгнал меня из-за стола и запретил «этой нахалке» идти в кино. Инна все время делала мне знаки, чтобы я не «нарывалась». Она считает, что людям не обязательно говорить то, что ты о них думаешь, но я не могу удержаться. В результате отец и мама отправились в театр, а мы остались «штрафниками». Инна без меня не пошла, отдала свой билет соседке. И в порядке утешения Инна подарила мне куколку — талисман итальянский. Я обещала всюду ее с собой носить. И тут же мне повезло. Сегодня я не учила литературу и английский. По литературе не вызывали, а по английскому влепили пятерку, хотя я ничегошеньки не соображала.
Только что подходила мама и попыталась заглянуть в мои записки. Я сказала, что это бестактно, а она обозвала меня занудой, лишенной чувства юмора.
Странно, что я постоянно ей подражаю: в одежде, в прическе, даже в манере разговора, только у меня все получается как-то наизнанку, недаром папа зовет меня «испорченной копией».
Еле дожила, пока Мар-Влада проверяла наши сочинения, а когда она принесла их в класс, я так вертелась, точно мне поджаривали пятки. Самые интересные она читала вслух, многие сочинения ей казались «самобытными», а о моих она ничего не сказала. Я сначала героически терпела, а потом подняла руку.
— Вы меня не назвали.
— Тебя интересует оценка?
— И оценка в том числе…
— Сочинения твои неплохие, но очень личные, поэтому я и не разбираю их на уроке.
Я опустила голову, намотала косу на палец, мне вдруг все стало безразлично.
— У тебя пятерка, но подробнее поговорим после уроков.
Наверное, зря я размечталась. Но я только прочла «Жана Кристофа» и понадеялась, что у меня неожиданно прорезался талант. Таланту ведь прощают многое, даже плохой характер. Но все же я спросила, когда мы остались после уроков с Мар-Владой, есть ли в моих работах «искра божия»?
— Читать интересно… — тон Мар-Влады был неопределенный, — но особых способностей я не заметила.
— Никаких?
— Ты ждала, что я объявлю тебя гением? А ведь половину записей можно отнести за счет подросткового преувеличения.
У меня загорелись щеки, а она невозмутимо продолжала, поглядывая на меня ехидными глазами Буратино.
— Ты подмечаешь, как бухгалтер, чего тебе не делают, не додают родители, а что они делают изо дня в день, ты видишь?
— Но они обязаны, раз родили… — Я сразу поняла, что несу чушь, и Мар-Влада, конечно, тут же отыграла мою «подачу»:
— А ты им ничем не обязана?
Я пожала плечами.
— Я их слушаюсь, в общем, а уважать маму я не обязана, если она ведет себя, как мещанка…
— Почему? — спросила Мар-Влада.
Ну, я рассказала ей о нашей последней стычке, когда мама сказала, что из меня ничего не выйдет, если я не овладею волей и не начну делать не то, что хочется, а что нужно. По ее мнению, быть рядовым в любой профессии — унижение. Она так и говорит о людях: он остался простым врачом, а ведь подавал в молодости надежды; она — рядовой инженер, так ничего из женщины и не получилось…
А уж если у человека нет высшего образования, это для нее персона пятого сорта. Конечно, она и в таких признает достоинства, но с такими оговорками, что противно. О нашей бывшей соседке, которая работала секретаршей, она так выражалась: «Петровна — умнейшая женщина, ей бы образование, человеком бы стала!»
— А твоя тетя Инна лучше? — вдруг спросила Мар-Влада.
Я возмутилась и сказала, что есть мещане сверху, а есть изнутри, что Инна не фальшивит, не претендует на особое уважение, хотя она прекрасный врач и у нее уйма друзей в Ленинграде.
— Понимаете, — пояснила я, — она осталась девчонкой в душе, она так и не стала взрослым, положительным человеком.
— Но и твоя мама любит свою работу. Очевидно, ее высказывания не исчерпывают ее сути как человека?
Может быть, Мар-Влада и права, но мне так хотелось, чтобы мама была необыкновенной, чтобы она не только умела иронизировать, но и понимала…
— Необыкновенность — это ведь не только необыкновенные подвиги, — продолжала Мар-Влада, — это и смелость в отстаивании своих убеждений, и творческое отношение к работе, и доброта к людям…
Я засмеялась: мама презирала всех, кто живет сердцем.
— И еще меня задело, что ты так высокомерно пишешь об учителях. Поверь, не из-за «чести мундира»… Но вот сколько сил отдает Анна Сергеевна своему химическому кабинету? У кого в районе такие приборы, такая электрифицированная доска с таблицей Менделеева? И сколько ей все это стоило сил, времени, без всякого материального стимулирования?! Почему же ты не могла помочь ей со стендом без спекуляции отметками? Да еще называешь ее Совой.
Я ляпнула, что не ожидала от нее вульгарной защиты учителей только потому, что они учителя.
— Теперь ты грубишь и мне, — усмехнулась Мар-Влада. — Зачем?
Видно, я ей была безразлична, иначе бы она возмутилась.
— Но если люди несправедливы, не держат своего обещания… — начала я, но она перебила меня.
— А ты разве справедлива? Сколько раз ты мимоходом обижаешь людей и даже не замечаешь, не понимаешь это. Вот назвала Анну Сергеевну Совой! Ей приятно такое услышать? Даже если это и отражает своеобразие ее внешности, тебе не откажешь в наблюдательности… — Она усмехнулась: — Интересно, какое у тебя прозвище для меня?
Я замялась. Хоть она очень похожа на Буратино, я никому в классе не заикнулась, а сами они не догадаются.
— Ну-ну, смелее, как ты пишешь обо мне в своих записках?
— А откуда вы знаете, что я их веду?
— Я тоже слегка гадалка. Ну, не ошиблась?
Я кивнула, и тут мне стало интересно, и я сказала, что пишу о ней, как о Мар-Владе.
— Почти мармеладе, — засмеялась она. — Ну, хоть прозвище вкусное! Ладно, не смущайся…
В общем, из школы я пошла одна. Мне хотелось побродить, подумать. И хотя шел дождь, я долго шлепала по лужам: это лучшая погода, когда надо в себе разобраться.
Сегодня было дурацкое родительское собрание. Икона придумала, чтобы нас одновременно поругали и учителя и родители. И вот после уроков никого не выпустила из класса, велела только сесть по трое на парты, а сзади втиснулись вызванные родители.
Мой папа, конечно, сел поближе к учительскому столу и очень неодобрительно нас разглядывал, маленький, седенький, в тесноватой военной форме. Так странно, что во время войны он был командиром десантного батальона!
Нас ругали почти все учителя. Анна Сергеевна заявила, что таких разболтанных «детей» в ее жизни не было. А если учесть, что она только кончила институт, интересно, когда она имела дело с «детьми»?!
Николай Степанович, физик, заспорил, он утверждал, что мы не разболтаны, а просто не любопытны. Антонина Федоровна, больше чем когда-либо похожая на икону, шипела, что у нас нет совести. Даже физкультурница Майя Матвеевна не поленилась забежать и обозвать нас слабосильной командой, которая не болеет за честь школы. Тут Гриша фыркнул, он ведь шутя двух мальчишек носит, держа их за шиворот, как котят.
Только Мар-Влада никого персонально не ругала, она сказала, что не считает нас безнадежными бездельниками, хотя по развитию некоторые из нас остались еще в младшем школьном возрасте.
Тут мой папа встал по стойке «смирно» и стал громить и ее либерализм, и современную молодежь, которой все сходит с рук, и родителей, которые часами сидят перед телевизорами вместо того, чтобы упорно воспитывать «неподдающихся» деток…
А я все думала: кому нужна эта комедия? Разве мы станем лучше, если нас всласть поругают и учителя и родители? Только обозлимся, особенно те, кого дома поедом едят за каждую двойку.
Раньше Сеньку лупили даже ремнем, пока он не стал выше отца, а Маришкину до сих пор за двойки оставляют без обеда, у нее очень старорежимная мать.
После собрания Мар-Влада и мой папа вышли вместе — кажется, он специально ее поджидал. А у меня ручка на портфеле лопнула; пока ее прикручивала, они вперед ушли, догнала — слышу, беседа обо мне. Тут я не стала себя обнародовать, пошла скромненько сзади, только уши работали, как радар.
— Вы с моей дочкой подружились… — говорил папа, — наверное, постоянно на нас жалуется?
— Мы почти не говорим о вас. — Мар-Влада решила не выдавать «тайну исповеди».
— Вот говорят — переходный возраст! А сколько он тянется, не знаете? Жена неважно себя чувствует, но не хочет уходить с работы, чтобы не превращаться в домохозяйку, а у нее столько еще дел по дому…
— Разве Катя не помогает?
— У Катерины никакой сознательности, — уныло тянул папа. — Жена отмахивается, когда я злюсь, что она девчонку избаловала. Говорит, легче самой сделать, чем ей сто раз напомнить о ее обязанностях…
Я очень обозлилась. Кто его просил ябедничать?! У Мар-Влады я без всяких просьб и пыль вытирала, и за хлебом бегала, даже пол раз помыла, хотя она и ругалась… А вот дома мне ничего делать не хочется, потому что мама всегда меня шпыняет, ей никогда не нравится, что бы я ни сделала. Она требует, чтобы я даже пол натирала «с любовью».
— Конечно, иногда я срываюсь, бываю с Катькой груб… — донеслось до меня, — но на работе вымотаешься, неприятности, а она огрызнется, вот и ссоримся…