И на зимних каникулах мы крупно поссорились. Сначала он пригласил меня в кино. Честно говоря, это было впервые в жизни. Я ходила с одним мальчишкой в театр, но билеты папа доставал, так что всерьез этот поход не считался. Ну, и когда мы с Сорокой договорились, я весь день волновалась, бегала к телефону, а он не пришел и даже не позвонил.
Только дня через три он явился за книгой и между прочим сказал, что в тот день он пошел не со мной, а с мальчишками, потому что они за ним зашли, а ему было неудобно сказать, что я его жду…
И тут на меня накатило. Я высказала все, что я думала о трусах-друзьях, которые стесняются признаться в своей дружбе с девочками, о предателях, для которых слово — пустой звук, они могут продать ради компании, о трепачах, помнивших друзей, только если это выгодно и полезно (у меня брать книги, к примеру)…
Сорока только ресницами хлопал и бледнел, вернее, зеленел, а я повернулась к нему спиной, сказав на прощанье, что для меня он больше не существует, я брезгаю общаться с малодушными, стесняющимися дружбы с девочкой…
Он два месяца из кожи лез, чтобы помириться: каждое утро приходил с Мулатом к нашему подъезду гулять, пытался совать мне шоколадки, цветы… Это бы ему не помогло, если бы не Мулат. На собаке я же не могла срывать злость, особенно если пес при каждой встрече становился на задние лапы и пытался меня «целовать», облизывая лицо. Только потом Сорока сознался, что специально его этому обучал, чтобы меня рассмешить, когда я с каменным лицом выходила из дома.
И при этом мы не были влюблены друг в друга. Я всегда знала, когда ему кто-то нравился. Он начинал очень много есть, особенно леденцы и мороженое, и со мной советовался. Ему нравились только те, по которым весь класс вздыхал; но стоило девчонке на него обратить внимание, улыбнуться ему — Сорока мгновенно излечивался. Он жаловался, что они — дуры, привязчивы, как лейкопластырь, и разговорчивы хуже его бабушки, кончившей до революции Сорбонну и всем входящим в квартиру это сообщавшей.
И вот в колхозе Татка стала просить, чтобы я насчет нее ему замолвила словечко, поскольку он меня уважает. Ей казалось, что, стоит ему пристальнее в нее всмотреться, он ее оценит. Только он ни за что не хотел этого сделать в школе, бегал от нее, как от чумной.
Ну, я и пообещала, чтобы не быть «собакой на сене», мы же с ним только друзья…
Вечерами на танцах я начала изводить Сороку. Вначале я с ним танцевала, он очень хорошо это делает, без всякого вихляния, не то что Сидоров. Но потом я велела ему приглашать Татку, уж очень у нее глаза были завистливые. Он сначала сопротивлялся, но я просила меня не подводить, я ей обещала. Сама его отвела к Татке, сдала с рук на руки. Она потом рассказала ночью, что он сначала очень вздыхал, пока она в своих симпатиях признавалась, как Татьяна Ларина, а потом пообещал с ней дружить. Она меня очень благодарила, она считает, что мало девочек, которые бы «своего» мальчика отдали другой.
А мне в душе стало жалко Сороку. Я вдруг вспомнила, как он ущипнул меня в пятом классе — я толстая была, как индюшка, — а я его отколотила, да так, что его мама приходила в школу, спрашивала, не бешеная ли я.
Но я никогда не подозревала, что он для меня больше, чем друг, он такой смешной, волосы всегда дыбом, как у ежа колючки.
А теперь я на него посмотрела глазами другой девчонки. Наверное, мама права: я — дура, сначала делаю, потом думаю и жалею…
В колхозе произошел скандал. Пришел как-то злющий председатель и обрушился на Сову:
— Вы посмотрите, что ваши великовозрастные олухи наделали! Сколько свеклы загубили!
Сова только губы облизывала молча. Она вначале мальчишек проверяла, а потом передоверила их Сеньке, а сама с нами на морковке работала, ни секунды себе послабления не давала.
— Ведь просил, предупреждал — глаза с них не спускать. Портят — так мордой, как щенков! А что они с тяпками сделали? Поломали, покорежили, бездельники, белоручки…
И тут я впервые оценила такт Совы. Она взяла себя в руки, заговорила с ним деловито, попросила уточнить, что испорчено и сколько, и председатель улыбнулся, смягчился, обещал на первый раз простить. А я бы обязательно вспылила: я не выношу, когда на меня орут, да еще при ком-то, пусть даже заслуженно…
После ухода председателя Сова сказала:
— Что же, дорогие младенцы, если вы переутомились, поедем домой, я доложу, что комсомольский трудовой отряд не справился с делом. Позориться перед колхозниками из-за вас я не хочу.
— Так кто же знал, что они… — начал Сенька.
— Что они потребуют добросовестную работу?
— В прошлом году с нас не спрашивали…
— А если я перегреюсь на солнце — у меня голова гидроцефальная, — кто пострадает? — стонал Сидоров. У него мама была врачом, и он обожал подпускать никому не понятные медицинские термины.
— Есть хочу. Неужели по суткам заседать будем? — поддержал его Гриша. Он оттянул на животе свою огромную брезентовую куртку. — Я уже высох от голода, прямо дистрофик.
Мне всегда казалось, что его ничто в жизни не волнует, кроме еды. Он жевал постоянно: на переменах и на уроках, на улице и в дороге, но жирным не был. Может быть, из-за роста? Он был крупнее всех в школе — и учеников и учителей — и прославился тем, что Восьмого марта на классном «огоньке» съел сто оладий из блинной муки.
— Главное условие хорошей работы — дисциплина. — Сова сдвинула бесцветные брови. — А у нас мальчики каждый вечер без разрешения уходят на танцы в деревню…
Она в упор посмотрела на Сеньку.
— Короче, предупреждаю: за вторичное нарушение дисциплины отправлю домой. Ясно?
Я удивилась ее командирскому тону. Неужели свежий воздух и физическая работа так преображают человека?
Ведь она появилась у нас в седьмом прямо из института и даже бледнела вначале от хамства мальчишек. Они у нее на головах ходили. Но постепенно дисциплину она наладила, хотя все время на кого-нибудь обижалась, как девчонка. Наверное, помогло, что она свою химию любила и как лев за нее вступалась. Ее кабинет и правда стал неузнаваем. Но с нами она долго не могла найти общий язык. А в колхозе мы к ней привязались, может быть, потому, что она работала с нами наравне? И отдала в общий котел свои продукты. Мать ей в дорогу целый рюкзак притащила, точно она не в колхоз ехала, а на зимовку.
И еще в нее милиционер влюбился. Настоящий, только совсем мальчик. Он стал ездить к нам каждый вечер на мотоцикле, для «профилактики», а потом ей предлагал прокатиться. Вначале она стеснялась, краснела, а потом девчонки ее уговорили.
Мы все хлопотали, когда ее первый раз собирали. Татка дала свою косынку, я — очки темные, итальянские, точно на ярмарку невест готовили. И «наш Петя» не подвел. Прогрохотал часов в восемь по двору школы, а когда она вышла, пригласил в кино и таким шикарным жестом на мотоцикл указал, точно звал на вороного коня.
Сова замялась: ей было страшно нас оставлять на целый вечер, но мы поклялись самыми страшными клятвами, что будем ангелами, даже ляжем в девять, и они укатили.
Никогда не думала, что она — такая же девчонка, как и мы…
К нам пришла цыганка, настоящая, в ярких юбках. Совы не было, она ушла к председателю, и мы решили погадать. Хоть и суеверие, но интересно. И вот она сказала, что я себе главный враг, но все-таки замуж выйду, правда на третьем десятке. Я сначала испугалась, а потом сообразила, что это после двадцати, так что мне не грозит остаться на всю жизнь «старой девой».
Я наблюдала за цыганкой и думала, что ее талант вроде телепатии. Ученые всё спорят, волнуются, что не могут под телепатию науку подвести, а мне хочется верить в телепатию, как раньше я верила в сказки. Ведь какое-то зерно правды в них было? Мы с Сорокой много об этом болтали, он тоже считал, что мифами стали потом подлинные события истории человечества, они же и в Библии описаны, недаром постепенно археологи находят все, что там перечисляется.
И вот я поняла, что цыганка очень наблюдательна. Ничего фантастического в ее гадании нет. И смеха ради попробовала гадать, только не по ладони, а по глазам. Я смотрела на своих подопытных и молола замогильным голосом многозначительную чушь. И мне вдруг стали верить.
А первой была Татка. Она столько мне о своих отношениях с Сорокой рассказывала, что я точно предсказала, как будет развиваться их «дружба». Я сказала, что, если она не перестанет выяснять с ним отношения, он сбежит, что он любит молчаливых девочек, не выносит разговоров об артистах, — и все вышло по-моему. Сорока начал исчезать, как только Татка приближалась, прямо в воздухе растворялся, она только озиралась.
Вот Татка и разболтала всем о моем «даре», и даже Сенька пристал с гаданьем.
И никто моей хитрости не замечал. А я делала просто. Я всем говорила, что они хорошие, только притворяются грубыми и развязными, что их не понимают, не видят, какие в них заложены способности, что они могут стать лучше…
В результате мальчишки стали ко мне относиться даже с почтением, а девчонки еще больше ехидничали.
Особенно я прославилась на танцах, когда Сенька как-то стал мне комплименты говорить. Я и предложила:
— Хочешь, предскажу, что ты мне собираешься говорить?
Он-то не знал, что меня Сорока посвятил во все способы их кокетства с девчонками. У них была система разработана, называлась «Алгоритм». Например, толстушке они говорили, что она царевна Лебедь; тощей — что именно из таких получаются чемпионки по гимнастике; глупой — что только с ней глубоки самые обыденные слова. Принцип был — идти от противного. Ну, а поскольку со мной мальчишкам всегда неуютно, Сенька должен был сообщить, что со мной ему необыкновенно легко, что я похожа на киноактрису…
Короче, Сенька как открыл рот от моего ясновидения, так почти час и не прикрывал его, а Сорока мне осторожно подмигивал, — мы чувствовали себя как два великих заговорщика.
Все-таки удивительно, как мы понимали друг друга без слов!
Целую неделю в колхозе была ангельская дисциплина, пока Сова не заметила однажды, что к вечеру на поле нет Гриши и Сидорова. Сидоров никого особенно не удивил, его основное занят